Олег Боровский - Рентген строгого режима

• Название: Рентген строгого режима
• Автор: Олег Боровский
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9691-0441-9

Эта книга – история «РАБа», рентгеновского аппарата Боровского. Но это никак не история раба, потому что Олег Борисович Боровский, получив 25 лет воркутинской каторги за «подготовку покушения на товарища Сталина во время парада физкультурников на Красной площади», в раба не превратился. Рентгеновские аппараты, которые инженер Боровский конструировал и изготавливал в тюремных мастерских для лагерных больниц, – одна из легенд ГУЛАГа. Не одну шахтерскую жизнь эти «РАБы» спасли, многих покалеченных помогли поставить на ноги… Олег Боровский дождался смерти тирана, дожил до освобождения и реабилитации, сохранил и пронес через всю жизнь любовь, которую он встретил в Речлаге. Но он сделал и нечто большее – написал подробные и честные воспоминания о пережитом. Этого нельзя забывать, чтобы это не повторилось, – если, конечно, мы хотим остаться в истории людьми, а не людоедами.

---

В чем все-таки была первопричина моего ареста? Ну конечно, сын «врага народа» – это очень серьезное и крайне опасное клеймо, но все-таки должна быть еще и первая или последняя причина, если можно так сказать. Я ничего не мог придумать... Резкие выпады против Сталина я слышал очень часто, если не сказать ежедневно, и если я сам, памятуя о клейме на своем челе, старался воздерживаться от очень уж резких суждений, то мои товарищи по работе совершенно не стеснялись в выражениях, и фразы вроде: «Когда этот бандит наконец околеет?» или еще похлеще я слышал очень часто.

Среди своих друзей и близких знакомых я никого не мог назвать, кто мог бы донести на меня в МГБ. Все думали одинаково, все ненавидели усатого грузина, все считали его главным организатором массовых репрессий в тридцатых и сороковых годах и главным виновником разгрома наших войск на полях сражений в 1941 – 1942 годах.

Так кто же все-таки мог донести на меня? И что донести? На общем фоне я был настроен более лояльно, чем многие мои знакомые. К моменту ареста я жил более-менее прилично, хорошо зарабатывал, моя жена Татьяна, инженер-электрик, работала групповым инженером. Детей у нас не было, мы жили холостой веселой жизнью. Летом мы все свободное время проводили на стадионе «Динамо» – играли в теннис и развлекались в среде интеллигентных и знаменитых людей. Домашнее хозяйство мы не вели, обедали преимущественно в ресторанах, жили на Петроградской стороне, рядом с бывшим дворцом Кшесинской, в самом красивом месте города. В спортивном клубе мы, естественно, никаких рискованных разговоров не вели, всегда помнили, что и стены имеют уши... Значит, на работе. И фамилию этого доброхота я скоро узнаю.

Когда я начинал думать о предстоящих допросах, меня обволакивала волна холода, я кое-что слышал о методах, которые применялись в Большом доме на допросах, и я спрашивал себя, готов ли я вынести пытки? И должен был честно сознаться – нет, не готов... Я сам не был фанатиком, фанатиков не уважал, считал их людьми неумными и больными.

Тянулись дни за днями, меня никуда не вызывали, книги читать не давали. Каждое утро я встаю по команде из кормушки, делаю зарядку, моюсь до пояса, потом занимаюсь уборкой, мою совершенно чистый пол и ничего не ем – ни баланды, ни каши, ни хлеба, пью только чай с сахаром.

Через неделю в камеру вошла комиссия, видимо, врачи. Все в белых халатах. Спросили – жалобы есть? Вдруг они увидели семь паек нетронутого хлеба, которые лежали рядышком на железной полке.

– Это что такое? – в один голос спросила комиссия. – Это что, голодовка?

– Нет, никакая не голодовка, я просто не хочу есть.

– Прекратить! Если не будете принимать пищу, будем кормить насильно, жидкой пищей через нос! – рявкнул главный из них, и они ушли.

Несколько дней я учился ходить в одежде без пуговиц и пряжек и в ботинках без шнурков и в конце концов совершенно освоился и свободно ходил по камере – шесть с половиной шагов от окна до двери, от двери до окна, туда-сюда, туда-сюда...

Железная койка, пристегнутая к стенке, железный столик и железный стульчик, железный унитаз, железная белая раковина, железная полка...

Постепенно начал приучать себя есть. Начал с каши, с трудом проглатывал одну-две ложки, постепенно привык к отвратительной тюремной еде и стал съедать почти весь паек. Днем выводили на прогулку. Это мероприятие вносило большое разнообразие в монотонную бессмысленную жизнь. Во дворе из досок, покрашенных зеленой краской, был сколочен многоугольник, разделенный на двенадцать секторов, в каждый сектор запускали заключенных из одной камеры. Я всегда гулял один, никого не видел, но голоса слышал, чаще всего просили покурить или спичек и, когда «попка» с автоматом отворачивался, ловко «пуляли» папиросы или спички через трехметровую стенку в соседний сектор. Этот прогулочный загон для заключенных я иногда мог видеть через щель в козырьке над окном моей камеры, правда, для этого приходилось вставать на унитаз и сильно вытягивать шею. Но как только я пытался посмотреть в щель, незамедлительно хлопала кормушка, и кто-то свистящим шепотом приказывал: «А ну, слазь немедленно, тебе говорят!»

И все-таки я много раз видел, как в секторах стоят или медленно ходят, поглядывая на небо, чаще всего одинокие узники – мужчины, реже женщины. Помню, как в одном из секторов, прислонясь к зеленой стенке, стояла и смотрела на небо миловидная молоденькая девушка в синем модном пальто и синем берете. И какое потрясение выражало ее лицо, и как она смотрела на небо... Сердце у меня сжалось от сочувствия и боли... После прогулки обед. И снова бесконечное хождение взад-вперед, взад-вперед... В десять вечера отбой, открывается кормушка, и кто-то невидимый шепотом произносит: «Отбой, спать».

Надо откинуть койку, раздеться, лечь на спину, накрыться тонким одеялом, руки должны быть поверх одеяла, если во сне руки спрятать, тотчас же откроется кормушка, и вертухай молча сдернет одеяло на пол. Но самое неприятное, и это входило в программу психического воздействия, над столиком точно против лица всю ночь горела лампочка. Для меня это было особенно мучительным, так как с детства меня приучили спать в полной темноте, в тишине, абсолютно раздетым и с открытой форточкой. И если в камере тишина была, то яркий свет бил по глазам, как палкой...

Шли дни за днями, меня никуда не вызывали, как я потом узнал, метод этот был заранее продуманной психической пыткой. Наконец вызвали. Часов в двенадцать ночи, когда я уже почти спал, открылась кормушка, и неизвестный и невидимый спросил:

– Фамилия? Имя, отчество? Год рождения? – И потом: – Одевайтесь, сейчас пойдете.

И меня ведут вниз по железным лестницам, ведут в полной тишине, в полумраке, и потом по широкому переходу в другое здание, в Большой дом. На полу толстые красные дорожки, и шагов совершенно не слышно. Наконец мы вошли в широкий и длинный коридор, по обеим сторонам которого темнели широкие и высокие двери безо всяких табличек. По дороге мы никого не встретили, все двери были плотно закрыты. Меня ввели в большой кабинет. Справа у стены большой дубовый стол, напротив двери зарешеченное окно, у левой стены потертый кожаный диван и у самой двери истертый простой венский стул. За столом сидел массивный подполковник в военной форме, при орденах. Он писал, на меня даже не взглянул, перо он обмакивал в большую квадратную чернильницу. Лицо и руки рабочего, наверно, бывший молотобоец, подумал я и, как полагается воспитанному человеку, сказал:

– Здравствуйте.

– Надо добавить «гражданин начальник», – не поднимая глаз, сказал подполковник.

– Здравствуйте, гражданин начальник!

– Садитесь, – изрек подполковник, продолжая писать. Я сделал три шага и сел на диван.

– Вы не туда сели, Боровский. Пока будет идти следствие, вы будете сидеть на стульчике около двери. Будьте добры, пересядьте.

Я сел на скрипучий истертый стул. Вот он, тот человек, который должен меня осудить либо на смерть, либо на длительное заключение. К этому я уже был готов. Выпустить меня не могли, в этом я не сомневался.

– Давайте знакомиться, – сказал вдруг подполковник, отложив бумаги и перо. – Моя фамилия Шлык, подполковник государственной безопасности, мне поручено вести ваше дело.

– А в чем заключается мое дело?

– Давайте условимся, Боровский, здесь вопросы задаю только я. В чем состоит ваше дело, вы скоро узнаете.

Подполковник достал папку-скоросшиватель, вынул из нее чистые разлинованные листы бумаги и приготовился писать. Я от нечего делать стал его рассматривать – прос тое русское лицо рабочего, редкие белесые волосы, редкие желтые зубы, уже в возрасте, скоро на пенсию... Но фамилия-то, фамилия Шлык – как плевок, прости Господи. Судя по фамилии, подполковник был белорусом.

– Начнем с анкеты. Кто родители, где они, чем занимались, кто они по происхождению и национальности, нет ли родственников за границей? Потом все ваши анкетные данные: где родился, где учился, где работал, почему не был на фронте.

Писал Шлык не торопясь, не пропуская мелочей. Процедура эта продолжалась часа три, я уже стал уставать, меня клонило ко сну, и хотелось только одного: чтобы Шлык скорее отправил меня обратно в камеру. Наконец вся моя биография и биография моих родителей были выяснены и записаны, и Шлык отложил перо в сторону.

– Вы знаете, Боровский, почему вас арестовали?

– Нет, не знаю.

– Вы должны понять, Боровский, что зря мы никого не арестовываем и ошибок у нас не бывает, мы здесь долго думали, изучали вас, прежде чем оформить на вас ордер. Вам это понятно?

– Нет, не понятно. Я не совершал никаких преступлений против советской власти, всегда добросовестно работал и не вижу никаких причин для ареста.

Пока я говорил, Шлык не спускал с меня пристального взгляда и злорадно улыбался, обнажая редкие желтые зубы. Тишина, однообразные вопросы подполковника постепенно стали действовать на меня угнетающе. Часа в три или четыре утра Шлык незаметно нажал кнопку под столом, и в кабинет через двойные двери вошел вертухай.