Ричард Гуинн - Цвет убегающей собаки

• Название: Цвет убегающей собаки
• Автор: Ричард Гуинн
• Издательство: АСТ, АСТ Москва, Хранитель
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-17-039631-3, 978-5-9713-5820-6, 978-5-9762-2745-3

Барселона.

Город, история которого прославлена великими художниками и легендарными чернокнижниками, гениальными зодчими и знаменитыми алхимиками.

Любимый богемой город, где музыкант и переводчик Лукас намерен обрести покой и удачу.

Однако встреча с таинственной женщиной открывает для него истинную Барселону — город глотателей огня и безумных прорицателей, людей-призраков, обитающих на средневековых крышах.

Его подлинные правители — последователи древней оккультной секты — полагают, что человек, проникнувший в суть Барселоны, должен умереть. И они обладают средствами избавиться от ненужного свидетеля.

---

Глава 21

Сколько работает смерть

Я проснулся до рассвета с ощущением губ Нурии на моих губах. Дверь на террасу стучала о косяк, и каждый удар отдавался в легких скрежетом холодного металла. Заснул я с наполовину опорожненной бутылкой коньяка в руках, но, сбросив с себя дремоту и полностью придя в сознание, обнаружил ее на низком столике рядом с гамаком. Я был завернут в одеяло, но опять-таки не мог понять, как оно здесь оказалось. С трудом выбравшись из гамака, я поплелся в квартиру. Руки-ноги у меня дрожали, но голова буквально пылала. В мозг, хаотически набегая друг на друга, стучались безумные мысли и образы. Часы на туалетном столике показывали половину четвертого утра. Не скидывая одеяла, я пересек гостиную, подошел к столу, открыл старую записную книжку и начал что-то царапать на бумаге, но ладонь у меня задрожала от холода, и перо выпало из пальцев. Я сбросил одеяло, открыл сундук, стоящий рядом с ванной, и вытащил электрический обогреватель, который положил туда еще в апреле. Установил его у стола и снял футляр со своей старенькой «Оливетти». Занимаясь редактурой, я обычно прибегал к помощи компьютера, но порой открывал пишущую машинку. Она мне — как надежный друг. Заправишь бумагу, повернешь валик — и раздастся приятный щелчок, который всегда напоминает мне что-то сходное с алхимией. Я потер ладони и сделал глоток прямо из горлышка, чувствуя, что сама эта процедура свидетельствует о печальном моем эстетическом и нравственном банкротстве. Все еще дрожа, я закурил. Свел свои действия к элементарному — выпитая бутылка, зажженная сигарета, наполняющаяся окурками пепельница. Мне надо было что-то записать, и уверенность, с какой приступил я к решению этой задачи, свидетельствовала о том, что мысли уже готовы найти словесную форму, но едва я сел за стол и взялся за перо, как все мои задумки вылетели из головы.

Слова не приходили. В комнате было тихо. Снаружи — тоже полная тишина. Я закурил очередную сигарету, пристально посмотрел на чистый лист бумаги, затем встал и пошел на кухню за стаканом. Плеснул коньяку, выпил.

Ногам было холодно. Я поплелся в спальню, открыл гардероб и отыскал пару толстых шерстяных носков, мягких, как шкурка кролика. Присев на край кровати, я натянул их и пошевелил пальцами ног. Я видел, как шевелятся пальцы, но совершенно не чувствовал их. Слишком холодно в комнате, что ли? Но ощущение такое, что холод не снаружи проникает в тело, а уже находится там, внутри.

Вернувшись в гостиную, я включил проигрыватель. Зазвучала негромкая музыка. Это были песни трубадуров, столь хорошо знакомые Поннефу. Первая — «Грусть донны Марии». Больно было слушать ее, и когда душераздирающий плач галисийских волынок перешел в светлую печаль, глаза мои наполнились слезами. Почти невыносимая ностальгия по музыке пробуждала и воспоминания о времени, проведенном в Убежище, и мысли о Нурии. Но странно, испытывая невыразимую грусть, я в то же время ощущал, что музыка исцеляет раны. Ну и что? Мне не уйти от подобного рода разъедающей душу самопоглощенности. Дослушав песню, я снял пластинку с проигрывателя, подошел к пишущей машинке, вынул из нее чистый лист бумаги, смял и бросил в корзину. Затем вернулся в спальню, оставив открытой дверь, соединяющую ее с гостиной, лег на кровать и забылся беспокойным сном.

Проснулся я уже в полдень. Самочувствие оставалось неважным, и все же я заставил себя встать, принять душ и одеться. Правда, так и не побрился — слишком сильно дрожали руки, — решил отложить до лучших времен. Не только бритье приходилось откладывать до лучших времен, но и многое другое, включая, за неимением лучшего слова, состояние души. Что мне было сейчас по-настоящему нужно, так это мощная встряска. Тогда все будет в порядке. Я громко засмеялся и, натягивая джинсы, едва не упал, только близость стены выручила. Н-да, не нужно никаких встрясок, подумал я, лучше просто выпить. Только не здесь, в другом месте. Где вид хороший есть.

Но для начала кофе. Я наскоро сварил эспрессо, налил себе полчашки, добавил добрую порцию «Фундадора». Такого рода завтрак меня изрядно подбодрил. Допив кофе с коньяком, я натянул было свитер, потом подумал, что будет слишком жарко, снял его, надел кожаную куртку и вышел на улицу.

Так началось мое кружение по Барио-Готико. Я зашел за безутешным Игбаром Зоффом, и мы вместе отправились в бар Сантьяго, сделав по дороге небольшой крюк и постояв перед зданием бывшего женского монастыря. Я смутно надеялся, что на ступенях материализуется, с протянутой рукой, пожиратель огня.

— Ну и чего мы здесь дожидаемся? — осведомился Игбар, переминаясь с ноги на ногу от холода. Кожа у него была желтая, вид изможденный.

— Может, призрака.

— A-а, так ты все никак не забудешь эту историю?

— Вот именно.

Игбар зевнул.

— А стоило бы. Нет, приятель, я не сомневаюсь, что все тобою рассказанное — чистая правда. Просто поражаюсь, насколько у тебя цепкая память.

— Ясно.

— Неужели?

— Ладно, довольно.

— Ты напоминаешь мне собаку с костью. Ни за что не выпустит из пасти. Впрочем, в какой-то степени я тебе даже завидую, Лукас. По крайней мере при встрече ты сразу узнаешь своего двойника. А я — черта с два. Уже годами преследую его, и все без толку.

— Так ведь никто своего двойника и не ищет. Все как раз наоборот, это наши двойники гоняются за нами.

— Правда? Тогда дела еще хуже, чем я думал. Ведь я никого не жду. И никогда не ждал.

— А как же насчет Шона?

— Шона интересует только он сам. Сучонок этакий.

— Грубо.

— Так жизнь, извини за банальность, — грубая штука. Город чудес — это, в конце концов, не больше чем бордель. Получаешь то, что подсказывает тебе фантазия.

Игбар посмотрел на меня. Белки у него пожелтели, взгляд блуждал.

— Кто это написал, — спросил он, — «что-то меня тяготит, по-моему, это я сам»? Или что-то в этом роде.

— Дилан Томас?

— Дилан, бля, Томас. Продолжение следует. Еще один злобный карлик. Только в данном случае речь не обо мне, да и вообще ни о ком. К тому же «тяготит» — не то слово. Совсем наоборот: речь идет об утрате дара мгновенного восприятия. Для художника это катастрофа, ты не находишь? Я превратился в человека, который смотрит в зеркало и видит то, чего там нет.

В баре почти никого не было — время обеда еще не наступило. При нашем появлении Сантьяго оторвался от газеты, и на лице его появилось то, что в любом другом случае можно было бы назвать гримасой отвращения, но у него сходило за улыбку. К нижней губе прилипла черная сигара.

— А, это вы, — обратился он ко мне. — Живой? А я думал, померли.

И, не дожидаясь ответа, Сантьяго вновь погрузился в чтение газеты. Я не был у него в баре с тех самых пор, как заходил сюда с пожирателем огня.

Игбар Зофф отказался от обеда, предпочтя тарелку анчоусов, которые, судя по виду, уже ели. Сам он, кажется, еще не вполне пришел в себя после бутылки красного. Вообще он пребывал в такой стадии запоя, когда физическое воздействие алкоголя уже почти не проявляется и с каждым выпитым стаканом лишь глубже погружаешься в тоску и уныние.

По словам Игбара, он собирался приступить к какой-то новой работе, но, похоже, убеждал в этом скорее себя, а не меня. Речь шла о цикле рисунков, представляющих самые затрапезные винные погребки квартала. Эта хроника в красках должна была стать делом его жизни — так писали свои бордели Тулуз-Лотрек, Дега и Пикассо. Но разговоры о планах на будущее звучали вяло и неубедительно, так, словно Игбару надо было просто что-то сказать, заполнить паузу, а на самом деле он был поглощен иным, более значительным и более мрачным видением — возможно, видением собственной смерти, которая наступит на следующий год.

Я проводил Игбара домой, распрощался с ним и направился вверх по Кардере, затем пересек Лаэтану и вышел на Рамблас. Сгущались сумерки. Наверное, мы просидели с Игбаром в баре дольше, чем мне казалось. Но торопиться было некуда, напротив, я тянул время, словно играя в ожидание чего-то. Я почему-то был уверен, что нынче вечером что-то непременно случится. На Ферран я купил гаванскую сигару и, дойдя до конца улицы, свернул направо, в сторону «Кафе дель Опера». Отсюда открывался вид, о котором я мечтал с самого утра. Во всяком случае, прежде, лениво наблюдая за прохожими, я переживал здесь часы радости и покоя. Найдя свободный столик поближе к окну, я сел, закурил сигару и заказал кофе с коньяком. По залу ловко сновали вышколенные официанты, обслуживая по привычке собирающуюся здесь публику — закаленных в боях, стареющих дам полусвета, богему, оживленно болтающих по-каталански театралов, бойких туристов из Америки и, наконец, просто зевак вроде меня. Пародия на давно уже не существующую жизнь аристократического кафе.

Вскоре меня утомили громкая театральная декламация какого-то явно подчеркивающего свою принадлежность к высшим слоям общества типа за соседним столиком, смех американских студентов и вкус сигары. Я почувствовал, как под рубашкой у меня струйками стекает пот, да и вообще сделалось не по себе. В общем, я расплатился, вышел из кафе, пересек Рамблас и решил поискать более демократичное местечко в закоулках Барио-Чинно. В конце концов, разве не учил меня Игбар, что в городе чудес есть места на любой вкус, любое настроение и любой случай? Дул сильный ветер, и холод проникал под одежду. Я заходил во все бары подряд, знакомые и незнакомые, но нигде не задерживался. Выпил рюмку — и дальше.