Эмилиян Станев - Иван Кондарев

• Название: Иван Кондарев
• Автор: Эмилиян Станев
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1988

Роман «Иван Кондарев» (книги 1–2, 1958-64, Димитровская премия 1965, рус. пер. 1967) — эпическое полотно о жизни и борьбе болгарского народа во время Сентябрьского антифашистского восстания 1923.

---

Другие поводы для ссор возникали из-за его отказа посещать вечера и представления в читалище. Чем больше хотелось Христине бывать в обществе, вызывая зависть других женщин, тем упорнее Костадин старался не замечать ее женского тщеславия, тем больше сторонился общества.

Размолвки между ними не имели бы столь важного значения, если бы Манол не поощрял стремлений Христины и не использовал их в своих целях.

Еще осенью Манол говорил неправду, утверждая, что отказался от затеи с паровой мельницей — не может он, мол, никак договориться с Миряном, — и умышленно распространял эту ложь. Тем самым он поднял цену на водяную мельницу в ущелье, которая после сноса мельницы Миряна осталась единственной на четыре села, и неожиданно продал ее раза в три дороже, чем она стоила. Костадин не имел ничего против продажи, однако нечестная игра брата его возмутила, а еще больше его возмутило то, что Манол все же договорился с Миряном, но об этом ему ничего не сказал. Костадин по-прежнему не верил брату, и, хотя тот его успокаивал, говорил, что мельницу он будет строить на свои личные средства, взятые в кредит, Костадин все же проверил, как обстоят дела в банке.

Положение там оказалось иным. Манол принимал на себя ответственность за кредит, данный Миряну, но лично для себя никакого кредита не брал, и у Костадина возродилось старое подозрение, что брат задумал оплачивать все из общего капитала или же продать землю. Но когда он изобличил его во лжи, Манол спокойно объяснил, что воспользуется кредитом только в самом крайнем случае и что его поручительство Мирян обеспечивает гарантированными векселями.

— Чего ты шумишь, ведь я не подвергаю риску ни фирму, ни тебя, — заявил Манол.

— А как будешь платить?

— Это мое дело. Землю продавать не стану, а если, не дай бог, придется прибегнуть к этому, то продам свою долю. Можно подумать, что мне ничего не полагается или что я не могу отделиться?

Костадин смутился. Он упустил из виду, что Манол владеет землей наравне с ним и может потребовать раздела ее, когда для него наступит удобный момент.

На вопрос, почему деньги от продажи водяной мельницы не включены в общий капитал, Манол ответил, что он их берет взаймы, чтобы купить машины для мельницы.

— Эту сумму составляют также доли мамы и Райны, — сказал он. — Они согласны дать мне их, а ты, если настаиваешь, возьми свою долю.

Костадин уступил и на этот раз. В конце концов, деньги были нажиты обманом. Таким образом, вопрос о мельнице был исчерпан, и Костадин примирился. Но недоверие к Манолу продолжало тяготить его, а еще больше его тяготило поведение Христины. Во время этих споров он подмечал, как она тайком обменивается взглядами с братом; заставал он их также за разговором с глазу на глаз, и, наряду с недостойными подозрениями, в нем все больше укреплялось убеждение, что Манол доверяет его жене свои планы. Гордость и мужское достоинство не позволяли ему расспрашивать об этом свою жену — сама мысль, что она не считает нужным поделиться с ним тем, о чем говорит с Манолом, глубоко оскорбляла его. С затаенной злобой наблюдал он, как день ото дня Христина хорошела и как упрочивалась в доме. Старая Джупунка хмурилась, порой ворчала, попрекала, но в конце концов уступала, и Костадин объяснял это не только упорством и тактом жены, но и влиянием, которое Манол оказывал на мать. «Все поняли, что надо делать и как жить, только меня ни о чем не спрашивают», — говорил он себе, когда видел, что вопреки взаимной страсти и любви жена отдаляется от него.

Как только наступила весна, его потянула к себе земля. Он уже не мог оставаться в лавке, набитой товарами, задыхался в ней от запаха дегтя, которым пропитаны были упаковки скобяных изделий. И отдался полевым работам со страстью, которая росла в нем вместе с сознанием своей отчужденности в доме.

Однажды в конце мая, когда в Я к овцах уже заложили фундамент новой мельницы, Костадин поссорился с женой, оскорбил ее. И ушел из дома. Отправившись косить люцерну на пригородном поле, он поручил Янаки приехать вечером на телеге за скошенной кормовой травой. Он шел пешком с косой на плече, с двумя собаками, нисколько не смущаясь своей потрепанной одежды.

Было жарко. Над ослепительно белым шоссе, над всходами кукурузы трепетало знойное марево. Покрытые высокими, но еще не заколосившимися хлебными злаками нивы переливались волнами всех оттенков зеленого. На межах лукаво улыбались маки, сплетались в разноцветные хороводы на лугах ромашки, маргаритки, лютики. Дремали рощи, кудрявые, пышные; из них доносились голоса кукушек. Цепи Балканских гор нежились в фиолетовой дымке, манили взгляд и наполняли сердце сладостным томлением.

Костадин спрятал косу в люцерне и пошел с собаками вдоль овражка. В полувысохшем ручье несколько жаб стонали от наслаждения. Жужжание насекомых, казалось, повисло в раскаленном воздухе. Цветущий ломонос соединял свой нежный запах с густым духом крапивы и бузины. Гончие псы разрезали колосящееся поле, утонув по самую спину в зеленых волнах, и чихали, очищая от пыльцы носы. Костадин спустился с ними к речке, стекавшей с Балкан. Арапка, отяжелевшая от беременности, не хотела входить в воду. Она артачилась, ошейник собрал в складки ее черную, как антрацит, кожу на голове. Только когда Костадин сердито прикрикнул и дернул ее за поводок, она заскулила и, взглянув на него искоса своими обезьяньими глазами, вошла в воду. Мурат прижал искусанные в драках уши, опустил хвост и покорно принял брызги воды, смочившие ему спину.

Затем Костадин отвел собак в орешник, чтоб обсохли, привязал их к дереву, а сам разделся и вошел в ближайший бочажок, держа в руке кусок мыла, который он захватил из дому. Кучевые облака торжественно парили в небесной бездне. На противоположном берегу, где росли высокие дубы и вязы, ворковали горлицы. Где-то рыхлили кукурузу — Костадин слышал глухой звон мотыги.

«Неужто я так и буду жить один?» — подумал он, почувствовав раскаяние и не в силах выбросить из головы скверные слова, которые он сказал своей жене. Она настаивала на том, чтоб поехать в Яковцы посмотреть, как строят мельницу. Он отказался. Тогда она обвинила его в том, что он не хочет сидеть в лавке, совершенно не интересуется, как там идут дела. И зачем, боже мой, он снова напялил на себя эти рваные брюки, почему обул на босу ногу эти старомодные ботинки?! Коли он так одевается, коли ищет себе работу только в поле, никто не виноват, что он становится батраком у собственного брата. «Сам делаешь себя батраком», — сказала она, и он вспомнил, каким возмущением горели ее глаза. Только что ногой не топнула, как она топала на непослушных детей. Он представил себе холодную комнату, в которой ее оставил, наполненную сладковатым запахом фланели, и увидел жену во всей ее красоте: белая блузка, обнаженные смуглые, начинающие полнеть руки. Она шьет какие-то платьица для девочки Манола. И чем отчетливей он представлял себе эту картину, тем страшнее казались ему брошенные им слова: «Надо было выходить замуж за того! Он не стал бы ходить в старомодной обуви и драных штанах, водил бы тебя на вечера. Душу мою вы с братцем гложете. Думаешь, я не знаю, о чем вы с ним шушукаетесь?» И когда она испуганно поглядела на него, а на ее холеном лице, прихваченном весенним загаром, проступили густо-вишневые пятна, Костадин почувствовал, что он ее ненавидит, ненавидит именно за красоту, за свою страсть к ней и за то, что все здесь ложь; ненавидит ее и за ее упорство… «Важничать да вызывать к себе зависть — вот что для нее всего нужней! Какая уж тут усадьба! О ней она и слушать не желает. Ишь, дама нашлась!!»

Река нашептывала что-то детскими беззаботными голосами, и Костадина вдруг охватила такая мучительная тоска, что на какое-то мгновение он не знал, что с собой поделать. Он выбрался из воды, оделся, отвязал собак и отправился косить. И как только взгляд его скользнул по цветущей люцерне, как только он взялся за косу и почувствовал теплую ласку солнца на своей спине, мучительное ощущение исчезло. Он не брался за косу с прошлого года. Поплевав по привычке на руки, по привычке же перекрестившись и сказав: «Помоги, боже!», он широко замахнулся. Блестящее острие вонзилось в хрупкие стебли с красноватыми цветочками. Они склонились, и коса отбросила первый покос, обнажив сырую, пахучую землю и ползающих по ней насекомых.

Закончив первый ряд и дойдя до верхнего края поля, где люцерна была пореже, он провел бруском по позеленевшему острию и вдруг только сейчас заметил, что все вокруг переменилось. Удлинились тени от рощицы, над рекой пролетали парами голуби, четко выделялись опаловые вершины Балканских гор, и вместе со склоняющимся к закату солнцем по небу скользила мягкая улыбка майского предвечернего часа. Привязанные к дереву собаки лежали на примятой траве у межи, дремля под ласковыми лучами солнца. Он отвязал их и снова взялся за косу. Женщины, рыхлившие за рекой кукурузу, дружно запели.