Эмилиян Станев - Иван Кондарев

• Название: Иван Кондарев
• Автор: Эмилиян Станев
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1988

Роман «Иван Кондарев» (книги 1–2, 1958-64, Димитровская премия 1965, рус. пер. 1967) — эпическое полотно о жизни и борьбе болгарского народа во время Сентябрьского антифашистского восстания 1923.

---

Через полчаса, обливаясь потом, с отяжелевшими руками и ногами, он с Янаки сел обедать в конце оврага, в тени старого вяза. Поев, Янаки подложил под голову свою безрукавку и тут же заснул. Костадин улегся на спину и стал глядеть на тенистую крону дерева. Прилетел поползень, забрался по шероховатой коре вяза повыше и ударил несколько раз по нему клювом… Мысли Костадина переключились на Янаки, который похрапывал рядом, лежа ничком.

Почему Янаки так верно служит им вот уже четыре года и никогда ни на что не жалуется? Неужели ему не хочется жениться, иметь дом и детей? Почему он не ропщет хотя бы на жалованье, не требует, чтоб ему прибавили?.. Всегда весел, всегда шутит. Потому ли, что и он любит работать в поле, любит лошадей, траву — 608 все, что окружает на земле нас, его — Костадина? Почему бы всем не быть такими? А разве сам он не батрачит у своего брата только потому, что питает такую же слабость к земле?.. Человек любит, а потому и терпит… Гот, кто ничего не любит, тот ничего и не терпит… Весь мир держится на любви, и земля родит от любви. Но кто-то использует эту твою слабость и превращает тебя в рабочую скотину. Дико и страшно устроен наш мир! Вот он любит свою жену, хотя она не совсем такая, какой он себе ее представлял, и он будет любить ее всю жизнь. А Манол любит деньги, потому что любит властвовать. Деньги — это власть, а любовь — это рабство! Так получается. Вот и Евангелие велит: любить ближнего своего и служить ему…

Над рекой пролетела стайка голубей, пронеслась подобно брошенным сильной рукой кусочкам алебастра и села на дуб. Две горлинки стрелой промчались над оврагом и притаились в листве. Тонко звенела в воздухе мошкара. Отозвалась лягушка в теплой воде на дне овражка, казалось, охала от наслаждения. Поля дремали под палящим июньским солнцем, дремало все вокруг, притаившись, не дыша. Даже поползень тихонько улетел с вяза. В ослепительном белом облаке Костадин видел свои невысказанные мечты, он мысленно взбирался на его вершины, опьяненный чудесным, ласкающим душу светом. Он поглядел на часы и удивился, увидев, что стрелка приближается к трем. Время бежит быстро, когда бываешь зол. А когда спокоен, оно тянется долго, долго, как в детские годы. К чему предаваться глупым мыслям? Пора будить Янаки и жать, чтоб к вечеру уложить первые снопы-крестцы.

Вдруг со стороны верхнего конца города донеслось несколько выстрелов, и в сонной тишине прокатился глухой гул, похожий на далекий стон. Костадин приподнялся, опершись на локоть, прислушался, потом вскочил и взбежал на возвышенность. В верхней части города, где из-за холма, покрытого виноградниками, выбегала река, он заметил людей, которые группками бежали через пустыри к Беженской слободе, и сразу же догадался, что это и есть те самые крестьяне, о которых утром упоминал полковник. Ружейная стрельба усиливалась; со стороны казарм застрочили пулеметы, и треск их, повторенный эхом, родившимся на окрестных холмах, заполнил всю низменность.

— Янаки! Янаки! — крикнул Костадин.

Не отрывая глаз от бегущих крестьян, Костадин продолжал будить его. В Беженской слободе, казалось, тоже затрещали ружейные выстрелы и злобно выпустил длинную очередь пулемет. Крестьяне, приблизившись к первым домам, пригнулись и залегли, но не прошло и полминуты, как они кинулись обратно и скрылись в ближайшем овраге. «Отбросят их!» — подумал Костадин.

— Бай Коста, почему стреляют, что случилось? — испуганно крикнул проснувшийся Янаки.

— Запрягай поскорее! В город вошли крестьяне.

Янаки побежал к лугу, на ходу одеваясь, Костадин кинулся собирать серпы, паламарки, одежду. Когда же он снова взбежал на высотку, он уже не увидел ни одного крестьянина. Со стороны Беженской слободы неслась настолько частая пулеметная и ружейная стрельба, что она сливалась в сплошной треск. Он хотел было вернуться, чтобы взять оставшиеся несколько серпов, но тут справа от него из низкой кукурузы раздался крик. Костадин заметил, что и с той стороны к городу подходят крестьяне. Они двигались цепью прямо на повозку и были уже у самой дороги. Он побежал в овраг, крича батраку, чтобы тот поскорее отгонял туда же лошадей. Солдаты, охранявшие шоссе, подняли стрельбу, и пули засвистели над головой Костадина.

С высотки послышалась команда, раздались оглушительные ружейные выстрелы — между крестьянами и солдатами завязалась перестрелка. Испуганный выстрелами вороной конь становился на дыбы, и Костадину надо было помочь батраку поскорее отвести лошадей в овраг.

— Видишь, что творится? Теперь нам не вернуться в город… Они наступают и вдоль реки, отовсюду, — вслух размышлял Костадин и уже не мог определить, откуда стреляют. — Ах, Янаки, зачем мы приехали!

Лошади вырывались, над деревьями тонко посвистывали летящие рикошетом пули; стрельба у шоссе продолжалась все так же беспорядочно. Большинство крестьян стреляло из охотничьих ружей, и над высоткой повисло облачко порохового дыма.

— И у станции стреляют, — испуганно заметил Янаки.

Железнодорожная станция находилась в трех километрах к юго-востоку от них. Там стреляли пулеметы, они стрекотали, словно швейные машины, до полного изнеможения. Костадин пробирался по оврагу и под прикрытием берега пытался разглядеть, что происходит на высотке.

Вдруг за высоткой снова раздался треск выстрелов и несколько пуль ударились о ствол вяза. Послышался болезненный вскрик. Сверху, по тропинке, через недожатое ячменное поле, через рожь и по лощине, вливающейся в овраг, сбегали человек десять крестьян. Некоторые из них были вооружены только палками. Здоровенный, костистый мужик с серыми злыми глазами и рыжеватыми усами первым ворвался в овраг и увидел привязанных к дереву лошадей. Он что-то крикнул своим товарищам, потом вытащил из кушака нож и перерезал повод у черного коня. Янаки подбежал и перехватил у него повод, но крестьянин ударил его по голове. Янаки покачнулся, из разбитого носа у него хлынула кровь. Увидев озверевшее лицо Костадина, который налетел на крестьянина, тот попытался снять со своего плеча ружье. Костадин размахнулся изо всех сил, чтоб ударить его, но в ту же минуту почувствовал, как кто-то со спины крепко обхватил его. Он расставил широко ноги и нащупал руки, сомкнутые у него на животе.

— Стой смирно, не то кровушку твою выпьем! — задыхаясь, сказал державший его.

В это время подбежал еще один крестьянин — Костадин запомнил только, что у него были потрескавшиеся губы и непокрытая голова, — отвязал гнедого и, вскочив на него, поскакал прочь. Костадин локтем ударил стоявшего за его спиной и на какую-то секунду увидел его черное, злое лицо с темным выпученным глазом и толстыми губами. Но тут кто-то налетел на него со стороны, оттолкнул и повалил на землю.

— Ой-ё-ей, бай Коста, пропали наши лошадки! — словно ребенок, заплакал Янаки.

Ошалевший от падения Костадин услышал, как и второй конь поскакал к реке.

Хватаясь за кусты, он выбрался из оврага. Со стороны станции ожесточенно тявкали пулеметы. Оглушительный взрыв бомбы заглушил стрельбу. На секунду вокруг стало так тихо, что Костадину показалось, будто он оглох. Затем с возвышенности, где стояла повозка, послышалось нестройное «ура», среди кукурузы смутно блеснули солдатские каски. Какой-то солдат вылез на открытое место и, став на колено, принялся стрелять в сторону реки. Костадин крикнул ему, но тот не слышал. На краю ложбины появился еще один солдат. Из-под фуражки виднелись вытаращенные, круглые, как пуговицы, глаза, над обветренными губами чернели коротко подстриженные усики. Костадин узнал Николу Хаджидраганова.

— Молодожен, что ты здесь делаешь? — крикнул ему Никола.

— У меня украли лошадей… Забрали их… Пропали мои лошади! Дай ружье, дай мне, мать их так!.. — взревел Костадин и изо всей силы рванул из его рук винтовку.

Не помня себя от ярости, он перебежал овраг, взобрался на его склон и оттуда увидел русло речки и противоположный ее высокий берег, поросший редкими рощицами и папоротником. Слепыми от ярости глазами он искал там крестьян. Несколько человек выбежали из рощи. Впереди скакали две лошади; всадники, ухватившись за гривы, низко пригнулись. Костадин выпустил целую обойму и побежал обратно, чтобы взять у Николы патроны.

— Ложись, не то тебя убьют! Убьют! — кричал кто — то, но Костадин не обращал внимания.

Никола стоял на том же месте; он кинулся за патронташами. В тот момент, когда Никола протянул их ему, стрельба усилилась; Никола охнул и схватился за руку. Пуля взметнула землю у самых ног Костадина. Продолжая стоять, он снова расстрелял всю обойму, целясь в рощу, где мелькало несколько человеческих фигур. В спешке он плохо целился и пули летели слишком высоко.

Через полчаса крестьяне были отброшены повсюду. Костадин, отправившийся вместе с добровольцами на станцию, вышел на перрон. Увидев разбитые стекла, искрошенную штукатурку, расстрелянные пулеметные ленты и патронные гильзы, изрешеченные пулями стены вокзала и возбужденные лица кавалеристов, которые целый час вели бой, Костадин наконец пришел в себя. За вагонами, возле рельсов, лежали тела убитых крестьян. Молодой крестьянин, лет около тридцати, с пробитым виском упал возле склада. Он приоткрывал рот, как рыба, вытащенная из воды, хрипел, но еще продолжал дышать. В зале ожидания перевязывали раненого солдата. За вокзалом лежали убитые лошади. В аппаратной кто-то вопил нечеловеческим голосом. Среди всего этого беспорядка Костадин увидел, как перепачканный штукатуркой, обливающийся потом расстроенный ротмистр взял со стола графин с водой и принялся с жадностью пить прямо из горлышка. Почувствовав вдруг, что у него закружилась голова и его затошнило, Костадин присел на скамью в зале ожидания и сжал руками голову. Все происходящее вокруг казалось ему дурным сном: и убитые, которых он видел издали, и раненный в грудь солдат, лежавший на соседней скамье. Раненый тяжело дышал и смотрел на добровольцев и своих товарищей непонимающими, молящими глазами. И топот солдатских сапог, и рыдание женщины наверху, в квартире начальника вокзала, которая плакала от радостного облегчения, — все это было чем-то нереальным и невероятным, как и то, что он сам находился здесь, среди этих людей, которые еще утром вызывали у него отвращение.