Эмилиян Станев - Иван Кондарев

• Название: Иван Кондарев
• Автор: Эмилиян Станев
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1988

Роман «Иван Кондарев» (книги 1–2, 1958-64, Димитровская премия 1965, рус. пер. 1967) — эпическое полотно о жизни и борьбе болгарского народа во время Сентябрьского антифашистского восстания 1923.

---

«Никак мы не научимся думать о своем государстве. Да и есть ли у нас общество как таковое?» — продолжал рассуждать Христакиев, шагая по тротуару и с удовольствием приподнимая шляпу в ответ на приветствия.

Выйдя на верхнюю площадь, встретившую его шумом субботнего базара, он наткнулся на Кольо Рачикова. Гимназист доедал пончик, рассеянно глядя на лотки с овощами; казалось, он еще не совсем проснулся и не знал, что ему делать.

— Доброе утро, господин Рачиков. Вкусные пончики? — задорно спросил его Христакиев.

Кольо вздрогнул.

— А, да. Вкусные, только масло несвежее, — сказал он, торопливо вытер руки носовым платком и сунул его в карман.

Христакиев заметил, что гимназист поглядывает на него недружелюбно, и быстро отвел взгляд.

— Что вы делаете на базаре в такую рань? Тут нет ничего интересного для вас. Проводите-ка меня до суда — расскажите, как живете. Ведь у вас нет срочных дел?

Дел нет, но старик велел сидеть в конторе. Приходят крестьяне, и, если он напишет им какое-нибудь заявление, ему перепадет на сигареты. Однако, несмотря на денежную выгоду, ему там не сидится, потому что он не любит судопроизводства… Неожиданная встреча, очевидно, разволновала Кольо, приглашение польстило ему, но все же он принял его сдержанно.

— Вы и меня не любите из-за судопроизводства. Предпочитаете природу, — сказал Христакиев.

— Истина — в природе. В ней и во снах…

— Во снах? — Христакиев положил руку на плечо гимназиста и заставил его идти рядом.

— Возможно, вам это кажется смешным, но это так. Истина есть только в жизни души. Все остальное не имеет никакого значения, — отрезал гимназист.

— Ого, вы ищете истину? А на что она вам? Ни одно живое существо не занимается таким бесполезным и безнадежным делом. Истина, возможно, обретается где — то на краю космоса. В таком случае что общего имеет с нею наша действительность?

— Действительность, окружающая нас, может быть ложной. Тем лучше. Как раз поэтому я и ставлю выше ее душевную жизнь. Разуму едва ли доступно истинное познание, — ответил Кольо.

— Часто вы видите сны?

— Не часто. Нормально. Однако именно в снах я познал самые важные истины. И не только в снах, наяву тоже… вдруг вот поймешь, что один цикл времени окончился, начинается другой… Пришел конец чему-то, окончилось оно… — Кольо распалился и начал сильно жестикулировать.

Христакиев весело засмеялся.

— Вы страдаете оттого, что лето окончилось и надо ходить в гимназию. Оттуда все эти прозрения!.. А вас все еще мучит красота? — спросил он и вдруг понял, что задал этот вопрос не потому, что вспомнил разговор на винограднике, но потому, что не мог забыть жестоких слов, которые сказал крестьянке. Он перестал улыбаться и невольно ускорил шаг.

Кольо ответил с еще большей горячностью, что теперь красота его не мучит так сильно, поскольку он уже разрешил этот вопрос. Нет, она вовсе не милое неведение и сладость души! Она — бог, сама истина, и он, Кольо, мог доказать это с помощью искусства. Именно через красоту мы воспринимаем мир, и можно сказать, именно благодаря ей мы и живем…

Христакиев даже приостановился, но юноша не заметил этого.

— Браво, Рачиков! Совсем недавно я сам сказал нечто подобное. Да, красота — это и есть бог, я целиком с вами согласен. Браво! — повторил Христакиев и сжал плечо Кольо. — А некрасивое, как вы считаете, тоже истина?

— Вопрос в том, что называть некрасивым.

— Некрасивое — это и есть некрасивое, уродливое, нездоровое.

Христакиев развеселился. Этот доморощенный эстет и будущий поэт был точно такого же мнения. Ежели красота — это бог, то этот бог не может давать детей крестьянке ростом в два аршина. Он благожелательно посмотрел на засаленную фуражку у своего плеча, на тонкое, почти прозрачное ухо юноши. Кольо, казалось, почувствовал этот взгляд, сразу же снял фуражку и сунул ее под мышку.

— Для вас, как я понимаю, важна только форма, — сказал он. — А некрасивого, пожалуй, нет. То есть не то что его вообще нет, но оно имеет свой смысл, и как только человек задумается над этим, выходит, что оно есть часть прекрасного, поскольку оно есть часть жизни… Важна мера душевности, содержание…

Христакиев помрачнел. Христианский анархизм! Парнишка понимает красоту как нравственную идею, а это — самое глупое и опасное понимание. И для него, как и для простой крестьянки, ничто другое не имеет значения, кроме собственных забот и природы. Этот философ забавляется собственными выдумками вперемешку с самыми разными идейками, вычитанными в книжках. И чего он привязался к этому ребенку? Уж не ждет ли от него оправдания своего поступка?

— Я — язычник, Рачиков, и совсем иначе смотрю на эти вещи. Помните, что я вам говорил на винограднике? Кроме ваших поэтических идей существуют и другие, государственные идеи, — сказал он строгим, внушительным тоном, вынимая свои золотые часы и элегантно открывая их блестящую крышку.

Они уже дошли до здания суда. Кольо молча надел фуражку.

— Сожалею, но у меня нет времени разъяснить вам ваши заблуждения. Вы мне очень симпатичны, и я с удовольствием прогулялся бы с вами и продолжил наш разговор… Виллу мою, как вам, наверно, известно, сожгли, — добавил Христакиев, почувствовав, что Кольо как-то сник и враждебно молчит.

— Да, знаю. На днях ходил туда, смотрел. Очень красивая была… Да, вы ведь теперь прокурор… Ответственная работа…

Христакиев сделал вид, что не понял намека. Да, вы прокурор, и ничего удивительного, что вашу виллу сожгли! Так вам и надо, раз вы прокурор!.. Он нахмурился и, не подавая руки, небрежно, одним кивком головы попрощался и вошел в здание суда. Опомнится ли когда этот молодой человек? Повсюду недостаток гражданского сознания, повсюду презрение к законам и государству, врожденная враждебность к власти. Какому богу поклоняется этот народ?

И без того плохое настроение ухудшилось еще более, когда он поднялся по грязной лестнице в суд. Его удивляло, что с тех пор, как он стал прокурором, он позабыл даже кое-какие свои интимные мысли, до такой степени его внимание и энергия были теперь направлены на укрепление авторитета власти. «Юстиция фундаментум регнорум эст!»[124] — вспомнил он и приободрился, представив себя римским магистратом среди варваров. Но вопреки убежденности, что все, что он делает и думает, непогрешимо, несмотря на усилия сохранить спокойствие и не поддаваться неприятностям, эта суббота оказалась для него очень тяжелой, и вечером, после всего пережитого еще и в суде, Христакиев вернулся домой подавленный и мрачный.

10

В тихой маленькой гостиной, оклеенной новыми кремовыми обоями, под белым веселым потолком жена склонила голову над вечными пяльцами. Христакиев бросил на нее недовольный взгляд. Ее черные прямые волосы снова были перевязаны синей ленточкой. Ну что за дитя: ничем серьезным с ней и поделиться нельзя.

— Алекси, он действительно сошел с ума, этот Хатипов?

— Оба помешались!

Он думал в эту минуту о крестьянине, который сегодня в полиции, когда ему показывали фотографию Кондарева, молчал и пожимал плечами, и о полученном сегодня же приказе министра внутренних дел арестовать видных коммунистов в К. Его не столько поразил приказ, сколько убийство кмета. Все это вместе означало, что опасность новых мятежей налицо, иначе правительство не прибегало бы к таким мерам, но убийство, совершенное таким жестоким образом (крестьянин подробно все рассказал), привело его в замешательство… Выслушав описание внешности убийцы, Христакиев приказал взять у городского фотографа снимки молодых мужчин и положить среди них фотографию Кондарева. И когда крестьянин понял, что перед ним прокурор и что он сам тоже будет арестован как соучастник, — продолжай он хитрить, — он решительно указал на Кондарева…

— И что, теперь его отправят в сумасшедший дом, Алекси?

Христакиев неопределенно кивнул. Вопросы жены раздражали его.

Его не пугало, что, может быть, готовится покушение на его собственную жизнь, не угнетало сознание, что самое трудное еще впереди. Скорее всего он просто устал. Сентябрьский вечер был душным, ужинал он без аппетита, разговор с отцом не принес ему успокоения. Старик смотрел куда спокойнее на все эти дела: со времен Стамболова в Болгарии случалось столько политических убийств и беспорядков, чему тут удивляться?.. Мы до такой степени пропитались отрицанием всего и вся, так притерпелись к окружающей нас дикости, что уже не способны видеть грозящей опасности!..

— Говоришь, поколотил отца? Но он, может быть, и не сумасшедший. Ведь может, да?

— Да, это не доказательство…

Антоанета улыбнулась, но Христакиев и не взглянул на нее. Он сидел на массивном старом диване, покрытом новым зеленоватым чехлом, в сорочке и галстуке, несмотря на духоту, вытянув ноги и закинув руки назад.