Эмилиян Станев - Иван Кондарев

• Название: Иван Кондарев
• Автор: Эмилиян Станев
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1988

Роман «Иван Кондарев» (книги 1–2, 1958-64, Димитровская премия 1965, рус. пер. 1967) — эпическое полотно о жизни и борьбе болгарского народа во время Сентябрьского антифашистского восстания 1923.

---

Уполномоченные единого фронта встречали его где — нибудь за околицей, иногда приводили к себе, в пахнущий свежим зерном, пылью и стойлом дом и угощали яичницей, обильно посыпанной красным перцем. Он слушал, как хозяева кляли на чем свет стоит власть, как жаловались на поборы, и чувствовал себя взрослым среди детей. Сельская беднота искала выход из своего отчаянного положения самым наивным образом, и Кондарев все лучше понимал чаяния этих людей.

Семнадцатого сентября, узнав, что в Казанлыкской околии восстало несколько сел и что накануне ареста Янкова к нему приезжал курьер центрального руководства партии, который доставил пароль для начала восстания, Кондарев отправился из села Симаново, где провел день, в Босево. Где-то на полпути он должен был встретиться на заброшенной водяной мельнице с Ванчовским, чтобы окончательно уточнить план действий его отряда. Кондарева сопровождал местный учитель Йончо Нишков. Они отправились прямиком через поля еще до восхода луны.

Пока выбирались из села, учитель молчал, но потом он говорил без умолку всю дорогу.

— Без крестьянского люда у нас никогда ничего не происходило, — говорил ои, силыю припадая на левую ногу (он был ранен во время войны) и встряхивая своими густыми курчавыми волосами. — Я, коллега, дитя села, и вы, конечно, можете сказать: всяк кулик свое болото хвалит. Дело ваше. Городским я не верю. Мы, крестьяне, вынесли на своих плечах всю тяжесть войны, а девятого июня вы даже пальцем не шевельнули, чтоб помочь нам. Но когда нож занесли и над вами — вы вспомнили про нас…

— Никто этого не отрицает, — пробормотал Кондарев, утомленный словоизлияниями учителя.

— Сколько горожан у Ванчовского? Только тот, анархист, да и он, как я слышал, помешался — Вот видите!

— Послушайте, Нишков, вы ведь земледелец, верно?

— Э-э, нет! Я скорее анархо-коммунист, хотя и это не совсем верно. А-а, какое значение имеет теория? Важно — где и с кем ты. Измените условия, и тогда все образуется само собою! — Учитель усиленно жестикулировал и гулко стучал по сухой земле хромой ногой.

— По-вашему, как только мы одолеем живоглотов, жизнь сама найдет себе новую дорогу, так?

— А разве нет?

— Есть такое анархистское учение — синдикализм. Вы его исповедуете, несознательно, — сказал Кондарев.

— Каждый философ, даже гений, изрекает одну-единственную истину, а все остальное чепуха, и я на эту чепуху не обращаю внимания. Я — за прак-тику… Ну, коллега, кем вы станете при новой крестьянско-рабочей власти?

Кондарев рассмеялся.

— Я не задавался таким вопросом. Хорошо, что подсказали мне. А вы?

— Лично я? Я и к новому обществу, когда оно образуется, буду в оппозиции.

— Почему? Оно вам не понравится?

— Нет, не поэтому… Впрочем, кто знает, может, и не понравится… К чему кривить душой, это мое глубокое убеждение, коллега: я не способен ни на что другое, кроме как на оппозицию. Таково мое предназначение на белом свете. Оппозиция ко всему. Вы спросите: почему? Потому что нас ни во что не ставили пять веков, понимаете? Это все равно что помешать нормальному развитию способного ребенка и вырастить его в чуждой, неблагоприятной для него среде-. Нечто подобное произошло и с нами… Куда бы ни потянулся — все росточку не хватает, все короток оказываешься и с чужой наставкой никак не срастешься. А коли не можешь срастись с чужой наставкой, не изменяя собственной природы, — отметаешь ее и начинаешь ненавидеть. Я всегда был контра, как себя помню, и всю жизнь буду таким, хоть ты тресни… А еще я контра потому, что, возможно, я невежда… И в этом нет ничего странного…

— Бели вы это сознаете, значит, это не совсем так.

— Какое это имеет значение — сознаешь или не сознаешь? Все едино. Какая от того польза, если иначе не можешь?.. На фронт мы пошли детьми, там вроде повзрослели, и надо же — теперь вот снова как дети…

— Вы офицер запаса?

— Подпоручик-скороспелка, как и вы.

— А дело разве вас не увлекает? Ведь вы председатель революционного комитета трех сел.

— Да, горжусь даже… Но спросите моих братьев, моего отца. Они меня в тюрьму засадят, и глазом не моргнув.

— Как так?

— У отца моего шестьдесят декаров земли. Нас трое братьев, и каждый наследует поровну. Но отец тратился на меня, когда я учился, и братья считают, что я должен отказаться от своей доли. Случись что, они получат и мою землю…

Нишков умолк, молчал и Кондарев.

Вокруг звенели цикады, от земли шел теплый дух, ярко светила неполная луна. Небо казалось лучезарным и легким, каким Кондарев видел его когда-то в Македонии. Вершины гор сияли, ночь была тихая, затаенная, сжатые поля напоминали серые крестьянские бурки.

— Долго еще идти? — спросил Кондарев вспотевшего, измученного дорогой учителя.

— Примерно километра три… Потом спустимся к реке… Но погодите, чего нам плестись пешком? — Нишков остановился, прислушался и, сойдя с тропинки, пошел прямо по стерне. Метрах в ста паслись две стреноженные лошади. Чуть дальше темнел шалаш огородника.

— Мне сдается, старика тут нет… Вы умеете ездить без седла? — спросил он.

— А вы что, хотите украсть лошадей?

— Зачем красть? Мы только воспользуемся лошадьми деда Якима, а после вернем их. Он мой дальний родственник. Срежьте-ка два прутика.

Одна из лошадей не давалась. Нишков успокоил ее и, несмотря на хромую ногу, ловко вскочил ей на спи ну; он подождал, пока Кондарев взберется на другую.

— Держитесь за гриву и направляйте ее прутом, — сказал он и поехал первым.

Они ехали ходом друг за дружкой.

— Так нас могут заметить, — сказал Кондарев, сожалея, что послушался учителя.

— Вокруг ни души… Да, я вот не спросил вас, куда вы направляетесь, и согласился проводить не зная, но любопытство все ж грызет меня. Наверно, на мельнице встречаетесь с кем-то, так?

— Приблизительно. Лучше вам не знать всего.

— Значит, вы мне не доверяете?

— Напротив! Не обижайтесь.

— И все же вы мне не доверяете, коллега, раз не хотите сказать… Мне, председателю революционного комитета!

— Я встречаюсь с одним человеком…

— На тридцать километров вокруг все «человеки» мне знакомы. Нет такого, кого б не знал. Какой смысл скрывать?

— Ну и въедливый же вы, Нишков, — со смехом сказал Кондарев. — Если уж так хотите знать — пойдемте на встречу вместе.

— Нет, не пойду, если вы мне не скажете заранее.

— Дело ваше.

Нишков помолчал еще минуты две, пока они не выехали со стерни на тропинку. Слева блеснула речушка, берущая начало в селе Выглевцы. Низинка потонула в тени.

— Слушайте, коллега, не обижайте меня, право! Не обижайте! Меня всю жизнь обижали… Вы слышите, что я вам говорю? — В голосе прозвучала такая боль, что Кондарев вдруг понял, как болезненно самолюбив этот чудак. Пинали его все… И братья, и даже девушки. И Нишков стал ему как-то ближе и дороже.

«Но такое уязвимое честолюбие может черт-те до чего довести», — подумал он, все еще не решаясь сказать ему, куда направляется.

Нишков упорно боролся с конем, который все норовил повернуть обратно. Снова успокоив его, он поравнялся с Кондаревым.

— Ничего-то вы, горожане, не понимаете, — сказал он со вздохом. — Я вот всегда удивлялся, как так?! Ведь у каждого, как говорится, лапти все еще хранятся на чердаке. Как может быть, что в народе, где из ста человек девяносто — крестьяне, горожане до такой степени отдалились от них? В Европе — дело другое: там давно существуют большие города и городское население, а у нас какие города?! Большие села…

— Все очень просто: интересы разные, — сказал Кондарев. — Почитайте марксистскую литературу. Тогда вам все станет ясно, коллега.

— Может, вы и правы. Да, но есть и еще нечто, что мне известно, а вам нет!.. Случалось ли вам лежать на земле, скажем, часов в одиннадцать утра и слушать, что она рассказывает? Бывают такие часы, чаще всего об эту пору, в сентябре. Ляжешь где-нибудь на опушке леса — тишина: вокруг тебя деревья, лощинки, овражки, поля, и все говорит с тобой на своем языке, и становится так мучительно больно от сознания, как исстрадалась земля болгарская… Не знаю даже, как описать вам это чувство, не хватает слов… Я люблю ее, непутевую, ведь я крестьянин. И у нее есть своя правда, своя истина… Говорит она на языках многих народов, которые приходили, жили на ней, оставили свои могилы; их дух еще и сейчас живет в нашей крови… Я скажу так, коллега: Балканы были постоялым двором, в котором самая плохая комната досталась нам, болгарам. Кто только в ней не ел, не пил, не бесчинствовал!..

— Верно, Нишков. Это и я понял. Но вы больше не интересуетесь, куда мы едем?

— У меня уже прошла злость. Вам все равно не понять меня до конца… Но какой же я председатель революционного комитета, ежели вы мне не доверяете? Вот что больно.