Алексей Зверев - Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник.

• Название: Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник.
• Автор: Алексей Зверев
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-05-002277-0

Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. Пер. с англ. / Составл. и предисл. А. Зверева. — М.: Радуга, 1989. — 560 с.

Наряду с писателями, широко известными в нашей стране (Дж. Апдайк, Дж. Гарднер, У. Стайрон, У. Сароян и другие), в сборнике представлены молодые прозаики, заявившие о себе в последние десятилетия (Г. О’Брайен, Дж. Маккласки, Д. Сантьяго, Э. Битти, Э. Уокер и другие). Особое внимание уделено творчеству писателей, представляющих литературу национальных меньшинств страны. Затрагивая наиболее примечательные явления американской жизни 1970—80-х годов, для которой характерен острый кризис буржуазных ценностей и идеалов, новеллы сборника примечательны стремлением их авторов к точности социального анализа.

---

 — Воута нет, сэр. Это же тот, что порезался, — гангрена у него еще была, помните?

 — О матерь божия!

Док Перет набросил лейтенанту на плечи пончо. За окном лил дождь, без грома и молний, ровный, бесконечный дождь. Время уже подходило к полудню, но ощущение было такое, будто продолжаются бесконечные сумерки.

 — Париж, — пробормотал лейтенант, — Каччато отправился в веселый Париж. Смазливые девочки, голые задницы, и куда ни глянь — лягушатники. Французы. Он вообще как, нормальный?

 — Просто глуп, сэр. Как пробка.

 — Так прямо и пошагал? Сказал, что пешком пойдет в Париж?

 — Так он сказал, сэр. А вообще, кто его знает.

 — А ему известно, сколько дотуда?

 — Шесть тысяч восемьсот уставных миль. Он мне так и сказал — ровнехонько шесть тысяч восемьсот миль. И вообще, он здорово подготовился. И компас есть, и запас воды, и карты, и все прочее.

 — Карты, — буркнул лейтенант, — карты, старты, кварты. С картами он, конечно, все моря-океаны переплывет. Свернет себе из карт лодку — и никаких проблем.

 — Нет, — отозвался Пол Берлин. Он взглянул на Дока Перета, который пожал плечами в ответ. — Нет, сэр. Он показывал мне по картам. Говорил, что сначала пройдет Лаос, потом Таиланд, Бирму, потом Индию, потом еще какую-то страну, забыл какую, потом Иран, Ирак, потом Турцию, Грецию, а там уж рукой подать. Рукой подать — так и сказал. Он все продумал.

 — Другими словами, — сказал лейтенант и снова лег, — другими словами, самоволка — чтоб ему…

 — Выходит, так, — подтвердил Док Перет. — Выходит, так.

Лейтенант потер глаза. Он был болезненно-бледен и небрит. Некоторое время он лежал тихо, держа руки на животе, и слушал звуки дождя. Затем усмехнулся, покачал головой и расхохотался.

 — Ну зачем? Нет, вы мне объясните, за каким чертом?

 — Вы только не волнуйтесь, вам нельзя раскрываться. Я же просил, — сказал доктор Перет.

 — Нет, все-таки зачем?

 — Только тише, пожалуйста. Я же сказал, он глуп как пробка.

Лицо у лейтенанта стало совсем желтым. Он отбросил ботинок, повернулся на бок и захохотал.

 — Серьезно, ну за каким?.. Что за бред — пешком переться в Париж? Что это за идиотская война такая, объясните мне на милость. Что с вами со всеми творится? Нет, вы уж скажите, что же тут происходит?

 — Только не нервничайте, я вас прошу. — Док Перет укрыл лейтенанта и положил ладонь ему на лоб.

 — Ангел милосердный, матерь божия. Да вы что? Пешком в Париж — что же это такое на самом деле?

 — Ничего, сэр. Это же Каччато. Если ему что в голову взбредет, он на все способен. Успокойтесь, все будет хорошо. Это же только кретин Каччато.

Лейтенант усмехнулся. Не вставая, он натянул брюки, ботинки, рубашку и принялся тоскливо раскачиваться перед голубым огнем. В пагоде пахло сырой землей, дождь не утихал.

 — С ума сойти, — вздохнул лейтенант. Он ухмыльнулся, качая головой, и посмотрел на Пола Берлина. — В каком отделении?

 — В третьем, сэр.

 — Каччато тоже?

 — Так точно, сэр.

 — А еще кто?

 — Я, Док, Эдди Лазутти, Гнида, Оскар Джонсон, Гарольд Мэрфи. Вот и все, не считая Каччато.

 — А Педерсон и Бафф?

 — Так они ж убиты.

 — С ума сойти. — Лейтенант все раскачивался перед пламенем. Выглядел он совсем больным. — Ну что ж, — вздохнул он, вставая. — Третье отделение идет догонять Каччато.

До гор было четыре километра ходу ровным рисовым полем. Горы вырастали прямо из риса, а за ними и еще за многими горами лежал Париж.

Вершины гор были скрыты туманом и облаками. Дождь, казалось, склеил небо и землю.

Ночь отделение провело на привале у подножия первой гряды, а утром начали восхождение. Около полудня Пол Берлин увидел Каччато. Пригнувшись, тот размеренно и упрямо брел вверх в полумиле от них. Он шел без каски, и это было странно, так как обычно он тщательно прикрывал розовую лысину на макушке. Пол Берлин первым заметил Каччато, но молчал, а лейтенанту об этом доложил Гнида Харрис.

Лейтенант Корсон вытащил бинокль.

 — Он, сэр?

Лейтенант не отрывался от бинокля, а Каччато все карабкался навстречу тучам.

 — Это он?

 — Он. Лысый, как орлиная задница.

Гнида фыркнул.

 — Лысый, как монах. Точно — Каччато. Вот дубина.

Они наблюдали за Каччато, пока он окончательно не растворился в пелене облаков и дождя.

 — Форменный идиот, — не унимался Гнида.

Они двигались в быстром темпе, растянувшись цепочкой.

Впереди лейтенант, за ним Оскар Джонсон, потом Гнида, Эдди Лазутти, Гарольд Мэрфи, Док, и замыкал цепочку Пол Берлин. Он смотрел себе под ноги и особенно не торопился. Он ничего не имел против Каччато. Глупая, конечно, затея, дурацкое мальчишество, очень похожее на Каччато, но все равно лично он ничего против этого дурня не имел. Обидно, и все. Пустая потеря времени среди всеобщих, несоизмеримых потерь.

Карабкаясь вверх, он попытался представить себе Каччатову физиономию. Она выходила расплывчатой, бесформенной и придурковатой; такой он и есть. Большой знаток в таких делах, Док Перет говорил, что, по его мнению, до синдрома Дауна Каччато не хватало одного-единственного тонкого генетического волоска. «Мог выйти и совсем идиот, — делился он с Полом Берлином своими соображениями. — Ты посмотри, какие у него глаза раскосые. И какой он дряблый весь, будто из желе. А форма головы! Нет, что ни говори, а все-таки он урод, каких мало. Я, конечно, не могу утверждать, но готов крупно поставить, что старина Каччато малость олигофрен».

Не исключено, что в этом содержалась доля истины. Каччато был весь какой-то причудливо недоделанный, словно природа долго и терпеливо билась над ним, но в конце концов махнула рукой как на безнадежное предприятие, не стоящее таких усилий. Простодушный, круглолицый, какой-то пухлый, с нежной, болезненной, как у мальчика, кожей. Он казался незавершенным, не зрелым даже той обыкновенной зрелостью, какая помечает любого парня, достигшего семнадцати лет. По общему мнению, в результате получался дурак дураком. Не то чтобы Каччато особенно не любили — разве что Гнида Харрис его действительно не жаловал, так как с неизменной неприязнью относился ко всем, кого хоть в чем-то превосходил, — но и приятелей у Каччато не было. Только, может, Воут. А Воут и сам умом не блистал, да и не было его больше на войне. Одним словом, Каччато терпели, как терпят порой докучливого пса — куда его денешь.

И вот, надо же. Пешком в Париж. Как раз в его духе. Как он, например, получил «Бронзовую звезду» за то, что выстрелил в упор прямо в лицо одному косоглазому. Дурак и есть, чего с него взять. Или вечно посвистывал зачем-то. У него не хватало ума даже на то, чтобы соблюдать осторожность и по возможности избегать опасностей, которые подстерегают тело и душу на войне. В каком-то смысле это делало из него хорошего солдата. Он шел в головной дозор, как идет мальчишка на первую в своей жизни окружную ярмарку. Работы на минных полях тоже не особенно избегал. А улыбка — больше украшение, нежели выражение каких-то чувств, — не сходила у него с лица даже в самые странные минуты: и когда отдал концы Билли Бой, и когда труп Педерсона среди бела дня поплыл лицом вверх по затопленному рисовому полю, и когда из-под каски Баффа потекла вдруг, мешаясь, красная и серая жидкость.

Однако и жалко дурня.

Карабкаясь в гору, Пол Берлин ощущал какое-то странное теплое чувство к этому парню. Не то чтобы расположение, а, пожалуй, сочувствие.

Не дружбу, нет. Жалость. Жалость и еще интерес. Дурь, конечно, вдруг собраться и уйти в дождь, но все-таки что-то в этом было.

До вершины горы они добрались только после полудня. Идти было тяжело: сверху низвергались потоки воды, земля выскальзывала, вытекала из-под ног. Внизу, насколько хватал глаз, простирались облака, они закрывали рисовые поля и войну. А наверху другие облака закрывали другие горы.

Оскар Джонсон вышел на то место, где Каччато останавливался в первую ночь, — каменная площадка, над которой козырьком нависал выступ скалы, выгоревшая банка «Стерно», обертка от шоколада и полусгоревшая карта. На карте была нанесена красная пунктирная линия, пересекающая рисовые поля и поднимающаяся на первую невысокую гряду Аннамских гор. Там линия обрывалась, продолжаясь, очевидно, уже на другом листе карты.

 — А ведь он серьезно, — негромко сказал лейтенант. — Этот идиот не шутит.

Карту лейтенант держал так, словно от нее воняло.

И Гнида, и Оскар, и Эдди Лазутти — все кивнули.

На отдых расположились прямо в этом же уютном каменном гнездышке. Забились под скалу и молча сидели, поглядывая сквозь косые струи дождя на склоны следующей горы. Пол Берлин раскладывал пасьянс. Гарольд Мэрфи сделал сигарету с марихуаной, затянулся и передал по кругу. Они курили и смотрели на дождь, на тучи, на бесконечные горы. Было покойно и уютно. Шел славный проливной дождь.