Луи де Берньер - Бескрылые птицы

• Название: Бескрылые птицы
• Автор: Луи де Берньер
• Издательство: Эксмо
• Жанр: О войне
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-699-21208-8

Британский писатель, лауреат множества европейских литературных премий Луи де Берньер написал «Войну и мир» XX столетия, величайшую сагу о любви и войне. История греко-армяно-турецкого геноцида в Малой Азии, история жизни захолустного турецкого городка Эскибахче, захлестнутого Первой мировой войной и турецкой войной за независимость, история любви, покореженной Временем, — в романе «Бескрылые птицы». Остров, затерянный в Средиземном море; народ, захваченный вихрем Второй мировой; люди, пронесшие страсть через десятилетия, — в романе «Мандолина капитана Корелли», продолжении «Бескрылых птиц». Две блистательные истории любви, две грандиозные военные эпопеи, две истории о том, что делает с людьми война.

---

Я понимаю, что без Леонида-учителя не писал бы здесь, пока спит моя семья, потому что он обучил моего друга Мехметчика читать и писать, а тот научил меня. В мое время мусульманских мальчиков учили только читать наизусть первые строки Корана на арабском, вот и вся наша наука, и мы всегда попадали впросак, когда христиане хотели нас обжулить. Я допекал Мехметчика, пока он не сдался, и каждый день на холме, где жил Пес, друг учил меня, как Леонид обучал его: раздраженно ворчал и частенько угощал палкой, а я прутиком царапал слова в пыли. И сейчас улыбаюсь, вспоминая наши детские забавы — гоняли по скалам, дудели в свистульки, искали, на что интересненькое можно пописать. Я вот думаю: Мехметчик еще носит красное, если тогда спасся? Я берегу свистульки, понаделанные отцом, а он сохранил ту, что я дал ему на прощанье, перед тем как папаша меня искалечил?

Да, после этого моя жизнь круто изменилась, поскольку одноруких гончаров не бывает. И после той встречи я пишу левой рукой, которую жена считает дланью Сатаны. «От сделанного левой рукой добра не жди», — говорит она. Но это неправда, я вот пишу левой рукой и тем живу.

Согласен, от моих записей ждать особо нечего, ни хорошего, ни дурного, но не из-за того, про что говорит жена, у которой бабий ум и бабьи интересы. Мехметчик показал мне греческие буквы, я запомнил, какие звуки они обозначают, и писал ими турецкие слова. Не знаю, пишут ли так сейчас, но раньше писали многие. Я слыхал, на Родосе сохранилось такое письмо. Когда закончились все войны, гхази Мустафа Кемаль Ататюрк-паша приказал народу обучиться писать латинскими буквами, как франки, и теперь никто не может прочесть, что написано старым оттоманским алфавитом или греческим. Смогут немногие вроде меня, да и то, если язык турецкий, а не греческий. Еще Мустафа Кемаль велел обзавестись фамилиями, и я, конечно, взял себе «Каратавук». Так что теперь я Абдул Каратавук-эфенди. Я — эфенди, потому что умею писать, что принесло мне большой почет, и это утешает.

Новый способ письма франкскими буквами весьма хорош. Я пишу, зная, что меня поймут. Однако не все пишется так, чтобы остальные поняли. Если писать греческими буквами, как раньше, получается отличный шифр, который никто, кроме меня, не разберет, даже если найдутся такие, кто захочет над ним попотеть. Вдруг я пожелаю написать о вещах, которые не хотел бы выставлять на всеобщее обозрение? Нет уж, я хочу запомниться только хорошим, таким, о чем могу сам рассказать сыновьям и приятелям в кофейнях, и для них я пишу новыми латинскими буквами, чтобы помнили обо мне.

Я слышал, есть такие христиане, которые идут к своему священнику, рассказывают обо всем дурном, что совершили, и он именем Господа их прощает, потому что, говорят, Иисус сын Марии дал своим апостолам власть прощать грехи. Об этом мне ничего неизвестно, но я точно знаю одно: если есть кому рассказать о своих дурных поступках, у тебя хоть ненадолго спадает груз с души. У меня для этого лишь бумага, но она не может прощать.

К счастью, я давно напрактиковался писать левой рукой, хотя поначалу выходило вкривь да вкось, но теперь идет легко, и я брошу писать, если только уж слишком вздорожает масло для лампы. Я стал городским письмописцем, работы всегда хватало, но порой пишу, чтобы полегчало от пережитого, потому что лучше уж повериться листу бумаги, чем держать в себе и чувствовать, как бесчестные поступки по ночам грызут тебя изнутри, будто крысы. Были у меня подлости, совершенные в годы войны.

Вот что я бы хотел сказать Мехметчику, если б знал, где он сейчас. Мне жаль, что тебе не позволили воевать за империю, как достойному солдату; пусть это был джихад, но, по-моему, следовало доверять тем, кто хотел сражаться за Султана. Под Чанаккале у нас были арабы, они мусульмане, но воевать не хотели, предали империю и сбежали. А у франков служили мусульмане-индусы, которые яростно за них сражались и в джихад не верили. Вот и доказательство: очень это нелепо, что христиан не пустили в армию.

Мне жаль, что тебя забрали в трудовой батальон, где сделали прямо рабом. Этим должны были заниматься каторжники, а не мужчины, желавшие стать солдатами. Мне жаль, что из-за этого ты утратил верность и стал бандитом. Еще мне жаль, что ушли христиане, потому что икона Марии, матери Иисуса, многих утешала, и вы были веселее нас. Хорошо, что новые мусульмане с Крита принесли с собой свой веселый нрав, но, к сожалению, у нас слишком много старых святош, которые вечно твердят, что радоваться грешно, и потому большую часть жизни мы угрюмо ожидаем смерти, ибо только после нее нам позволят веселиться.

Я записал многое из того, что хотел бы сказать Мехметчику после войн, и то, что рассказал бы ему, не вмешайся судьба с отцовым выстрелом. Я писал, представляя, что сижу с Мехметчиком на холме, и папаша со своим ружьем еще не сунулся. После моей смерти бумаги, само собой, обнаружат, но кто знает, что с ними станет? Я вот так начал записи:

Мой дорогой и нежно любимый друг, с кем мы давно расстались и кого я не чаял увидеть снова после всех войн. Твою семью выслали неизвестно куда, в твоем доме живут переселенцы с Крита. Эти люди постепенно становятся как мы, теперь они тоже турки. Они выучили турецкий, особенно ребятишки, но иногда еще говорят по-гречески, собирают улиток и готовят из них блюда с помидорами, луком и рисом, у них красивые песни, есть танец, который всем очень нравится, и мы всегда просим их сплясать на праздниках. Дорогой Мехметчик, ты бы не огорчился, увидав их в своем доме, они хорошие люди, и в доме живет счастье, как прежде, а старые критяне, конечно, тоскуют по родине, как, наверное, тоскуешь и ты. Я знаю, что такое тоска по дому, потому что восемь лет провел на войне, где оставил юность и благопристойность, хотя лучше бы мне сидеть дома, делать горшки и сыновей. Когда я вернулся, все переменилось. Но кто знает? Может, когда-нибудь все опять изменится, и наши народы снова будут вместе. А пока я вспоминаю вас с улыбкой, надеясь, что и вы нас помните.

Я улыбаюсь, думая о нашей последней встрече, когда ты рассказал, что Садеттин был Черным Волком, а ты стал Красным. Сначала я просто не поверил, услышав знакомый посвист малиновки, летевший с холма, где среди гробниц жил Пес. «Как похоже на свистульку Мехметчика, — подумал я, припомнив дни детства и нашей дружбы. — Поет долго и не совсем по-птичьи». На войне я часто слушал птиц, когда стихали бои и мы отходили в тыл на отдых. Сидишь в леске и слушаешь чистую, звонкую перекличку птиц: «Когда люди уйдут, эта земля вновь станет нашей». Помню, после долгого боя с франками мы заняли их траншею, пушки смолкли, и слышалось только пение птиц, а по ночам пели соловьи и дрозды, совсем как дома.

Конечно, я сразу понял — это ты свистишь с холма, и меня заполнила радость.

Увидев тебя, я не знал, что сказать. Ты так изменился! Лицо потемнело под солнцем, большая борода, ты раздался и был одет, как бандит: за поясом пистолеты и сабля, грудь в пулеметных лентах, в руке винтовка, а голова обмотана красной тряпкой, наподобие тюрбана. Ты вышел из-за гробницы и обнял меня.

Я столько слышал о Красном Волке — бандите и грозе жандармов, но мне и в голову не приходило, что это ты. «Я думал, ты ушел с семьей и другими христианами», — сказал я, а ты ответил: «Да как? Меня же здесь не было. Я давно в бегах».

Мы сели, и я стал рассказывать, что было со мной. Мы так условились: сначала расскажу я, а потом ты, и мы обменяемся нашими историями.

Но не вышло, нам помешали, и тогда я решил, что расскажу свою историю в большом письме к тебе. Я не знаю, где ты, жив ли, и мне тяжело писать, когда тебя уже может не быть на свете. Нет, лучше я представлю себе неизвестных читателей и начну свою историю заново такими словами: «Я не стану рассказывать о жизни в учебке». Эти записи останутся моим детям и всем, кому они интересны.

Этим письмом, которое ты никогда не прочтешь, я обращаюсь к тебе в последний раз. Может, помнишь, у нас был обычай посылать мертвым весточки с птицами, и как бы мне хотелось иметь такую птицу, чтоб отнесла тебе мои мысли. Если ты вообще меня понимал, поймешь и теперь, что я всю жизнь по тебе скучал и скучаю до сих пор, когда я старик и уже подводят глаза, что обычно для писаки. У меня жена, дети и внуки, я видел, как моя страна превращается в великую державу с новыми устремлениями. Ей никто не угрожает. В общем, я прожил хорошую, честную жизнь и простил себе то, чего стыдился. Наш край все так же красив, а соловьи с дроздами по-прежнему не дают нам спать по ночам. Жандармы на площади все так же играют в нарды. Здесь легко обрести довольство. И все же я скучаю по тебе, мой старый друг, и, надеясь, что существует жизнь после жизни, вхожу в смерть, предвкушая, как мы снова станем мальчиками в старом раю, наполним водой свистульки, побежим и замашем руками, перекликаясь среди древних гробниц, и встретим людей из нашего детства, всех сошедших под землю: Рустэм-бея, Лейлу-ханым, Али-снегоноса, Пса, Богохульника, Али-кривоноса, Стамоса-птицелова, Мохаммеда-пиявщика, Харитоса и Поликсену, Айсе и ходжу Абдулхамида, Лидию-яловку и отца Христофора, моего отца Искандера и мать Нермин. Там вновь соберется наша детская компания: красавица Филотея, уродина Дросула, Садеттин, убивший сестру, бежавший из дома и ставший Черным Волком, Ибрагим-рехнутый. Может, там окажутся Фикрет из Пера и мои однополчане, и мы обретем прежнюю радость.