Владимир Маяковский - Любит? не любит? Я руки ломаю

• Название: Любит? не любит? Я руки ломаю
• Автор: Владимир Маяковский
• Издательство: Астрель
• Жанр: Поэзия
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-39838-4

Владимир Маяковский написал самые известные стихи о революции и самые нежные, лиричные послания о любви. Он влюблялся в женщин со страстью мятежника и воспевал революцию как женщину. Революция ответила поэту взаимностью, потребовав от него лишь одного — преданности. Женщины поэта боготворили, вдохновляли и мучили.

Однако романтика в какой-то момент исчезла, и на смену ей пришла разочарованность. Но как ни тяжко было бремя долга, Маяковский остался верен своим избранницам, и это стоило ему жизни.

---

1920

Отношение к барышне

Этот вечер решал —
не в любовники выйти ль нам? —
темно,
никто не увидит нас.
Я наклонился действительно,
и действительно
я,
наклонясь,
сказал ей,
как добрый родитель:
«Страсти крут обрыв —
будьте добры,
отойдите.
Отойдите,
будьте добры».

1920

Горе

Тщетно отчаянный ветер
бился нечеловече.
Капли чернеющей крови
стынут крышами кровель.
И овдовевшая в ночи
вышла луна одиночить.

1920

* * *

Портсигар в траву
ушел на треть.
И как крышка
блестит
наклонились смотреть
муравьишки всяческие и травишка.
Обалдело дивились
выкрутас монограмме,
дивились сиявшему серебром
полированным,
не стоившие со своими морями и горами
перед делом человечьим
ничего ровно.
Было в диковинку,
слепило зрение им,
ничего не видевшим этого рода.
А портсигар блестел
в окружающее с презрением:
— Эх, ты, мол,
природа!

1920

Гейнеобразное

Молнию метнула глазами:
«Я видела —
с тобой другая.
Ты самый низкий,
ты подлый самый…» —
И пошла,
и пошла,
и пошла, ругая.
Я ученый малый, милая,
громыханья оставьте ваши.
Если молния меня не убила —
то гром мне
ей-богу не страшен.

1920

Мир опять цветами оброс 1922–1929

Париж

Разговорчики с Эйфелевой башней

Обшаркан мильоном ног.
Исшелестен тыщей шин.
Я борозжу Париж —
до жути одинок,
до жути ни лица,
до жути ни души.
Вокруг меня —
авто фантастят танец,
вокруг меня —
из зверорыбьих морд —
еще с Людовиков
свистит вода, фонтанясь.
Я выхожу
на Place de la Concorde[3].
Я жду,
пока,
подняв резную главку,
домовьей слежкою умаяна,
ко мне,
к большевику,
на явку
выходит Эйфелева из тумана.
— Т-ш-ш-ш,
башня,
тише шлепайте! —
увидят! —
луна — гильотинная жуть.
Я вот что скажу
(пришипился в шепоте,
ей
в радиоухо
шепчу,
жужжу):
— Я разагитировал вещи и здания.
Мы —
только согласия вашего ждем.
Башня —
хотите возглавить восстание?
Башня —
мы
вас выбираем вождем!
Не вам —
образцу машинного гения —
здесь
таять от аполлинеровских вирш.
Для вас
не место — место гниения —
Париж проституток,
поэтов,
бирж.
Метро согласились,
метро со мною —
они
из своих облицованных нутр
публику выплюют —
кровью смоют
со стен
плакаты духов и пудр.
Они убедились —
не ими литься
вагонам богатых.
Они не рабы!
Они убедились —
им
более к лицам
наши афиши,
плакаты борьбы.
Башня —
улиц не бойтесь!
Если
метро не выпустит уличный грунт —
грунт
исполосуют рельсы.
Я подымаю рельсовый бунт.
Боитесь?
Трактиры заступятся стаями?
Боитесь?
На помощь придет Рив-гош[4].
Не бойтесь!
Я уговорился с мостами.
Вплавь
реку
переплыть
не легко ж!
Мосты,
распалясь от движения злого,
подымутся враз с парижских боков.
Мосты забунтуют.
По первому зову —
прохожих ссыпят на камень быков.
Все вещи вздыбятся.
Вещам невмоготу.
Пройдет
пятнадцать лет
иль двадцать,
обдрябнет сталь,
и сами
вещи
тут
пойдут
Монмартрами на ночи продаваться.
Идемте, башня!
К нам!
Вы —
там,
у нас,
нужней!
Идемте к нам!
В блестеньи стали,
в дымах —
мы встретим вас.
Мы встретим вас нежней,
чем первые любимые любимых.
Идем в Москву!
У нас
в Москве
простор.
Вы
— каждой! —
будете по улице иметь.
Мы
будем холить вас:
раз сто
за день
до солнц расчистим вашу сталь и медь.
Пусть
город ваш,
Париж франтих и дур,
Париж бульварных ротозеев,
кончается один, в сплошной складбищась Лувр,
в старье лесов Булонских и музеев.
Вперед!
Шагни четверкой мощных лап,
прибитых чертежами Эйфеля,
чтоб в нашем небе твой израдиило лоб,
чтоб наши звезды пред тобою сдрейфили!
Решайтесь, башня,—
нынче же вставайте все,
разворотив Париж с верхушки и до низу!
Идемте!
К нам!
К нам, в СССР!
Идемте к нам —
я
вам достану визу!

1923

Юбилейное

Александр Сергеевич,
                                      разрешите представиться.
                                                                                        Маяковский.

Дайте руку!
        Вот грудная клетка.
                                Слушайте,
                                           уже не стук, а стон;
тревожусь я о нем,
                              в щенка смирённом львенке.
Я никогда не знал,
                              что столько
                                                 тысяч тонн
в моей
            позорно легкомыслой головенке.
Я тащу вас.
                    Удивляетесь, конечно?
Стиснул?
                Больно?
                              Извините, дорогой.
У меня,
             да и у вас,
                               в запасе вечность.
Что нам
              потерять
                              часок-другой?!
Будто бы вода —
                              давайте
                                            мчать болтая,
будто бы весна —
                             свободно
                                             и раскованно?
В небе вон
                  луна
                          такая молодая,
что ее
          без спутников
                                  и выпускать рискованно.
Я
   теперь
            свободен
                          от любви
                                        и от плакатов.
Шкурой
            ревности медведь
                                        лежит когтист.
Можно
           убедиться,
                            что земля поката,—
сядь
       на собственные ягодицы
                                              и катись!
Нет,
       не навяжусь в меланхолишке черной,
да и разговаривать не хочется
                                                ни с кем.
Только
           жабры рифм
                               топырит учащённо
у таких, как мы,
                          на поэтическом песке.
Вред — мечта,
                       и бесполезно грезить,
надо
        весть
                 служебную нуду.
Но бывает —
                     жизнь
                                встает в другом разрезе,
и большое
                понимаешь
                                   через ерунду.
Нами
         лирика
                     в штыки
                                    неоднократно атакована,
ищем речи
                  точной
                              и нагой.
Но поэзия —
                     пресволочнейшая штуковина:
существует —
                       и ни в зуб ногой.
Например
                 вот это —
                                  говорится или блеется?
Синемордое,
                     в оранжевых усах,
Навуходоносором
                             библейцем —
«Коопсах».
Дайте нам стаканы!
                                 знаю
                                          способ старый
в горе
          дуть винище,
                                но смотрите —
                                                         из
выплывают
                   Red и White Star'ы[5]!
                                           с ворохом
                                                разнообразных виз.
Мне приятно с вами,—
                                     рад,
                                            что вы у столика.
Муза это
              ловко
                        за язык вас тянет.
Как это
            у вас
                     говаривала Ольга?..
Да не Ольга!
                     из письма
                                      Онегина к Татьяне.
— Дескать,
                  муж у вас
                                  дурак
                                           и старый мерин,
я люблю вас,
                    будьте обязательно моя,
я сейчас же
                   утром должен быть уверен,
что с вами днем увижусь я.—
Было всякое:
                     и под окном стояние,
письма,
             тряски нервное желе.
Вот
       когда
                 и горевать не в состоянии —
это,
       Александр Сергеич,
                                      много тяжелей,
Айда, Маяковский!
                               Маячь на юг!
Сердце
             рифмами вымучь —
вот
       и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
Нет,
        не старость этому имя!
Т`ушу
          вперед стрем`я,
я
   с удовольствием
                              справлюсь с двоими,
а разозлить —
                        и с тремя.
Говорят —
я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!
Entre nous[6]…
                     чтоб цензор не нацикал.
Передам вам —
                         говорят —
                                           видали
даже
        двух
                 влюбленных членов ВЦИКа.
Вот —
           пустили сплетню,
                                       тешат душу ею.
Александр Сергеич,
                               да не слушайте ж вы их!
Может
           я
              один
                       действительно жалею,
что сегодня
                   нету вас в живых.
Мне
       при жизни
                         с вами
                                     сговориться б надо.
Скоро вот
                 и я
                       умру
                                и буду нем.
После смерти
                      нам
                              стоять почти что рядом:
вы на Пе,
                а я
                      на эМ.
Кто меж нами?
                         с кем велите знаться?!
Чересчур
               страна моя
                                 поэтами нища.
Между нами
                   — вот беда —
                                         позатесался Надсон.
Мы попросим,
                       чтоб его
                                     куда-нибудь
                                                         на Ща!
А Некрасов
                  Коля,
                          сын покойного Алеши,—
он и в карты,
                     он и в стих,
                                        и так
                                                 неплох на вид.
Знаете его?
                   вот он —
                                   мужик хороший.
Этот
         нам компания —
                                     пускай стоит.
Что ж о современниках?!
Не просчитались бы,
                                  за вас
                                             полсотни отдав.
От зевоты
                 скулы
                           разворачивает аж!
Дорогойченко,
                        Герасимов,
                                          Кириллов,
                                                          Родов —
какой
          однаробразный пейзаж!
Ну Есенин,
                  мужиковствующих свора.
Смех!
          Коровою
                         в перчатках лаечных.
Раз послушаешь…
                              но это ведь из хера!
Балалаечник!
Надо,
          чтоб поэт
                           и в жизни был мастак.
Мы крепки,
                   как спирт в полтавском штофе.
Ну, а что вот Безыменский?!
                                              Так…
ничего…
               морковный кофе.
Правда,
              есть
                      у нас
                                Асеев
                                          Колька.
Этот может.
                     Хватка у него
                                           моя.
Но ведь надо
                      заработать сколько!
Маленькая,
                  но семья.
Были б живы —
                          стали бы
                                         по Лефу соредактор.
Я бы
         и агитки
                        вам доверить мог.
Раз бы показал:
                         — вот так-то, мол,
                                                       и так-то…
Вы б смогли —
                        у вас
                                 хороший слог.
Я дал бы вам
                     жиркость
                                     и сукна,
в рекламу б
                   выдал
                              гумских дам.
(Я даже
             ямбом подсюсюкнул,
чтоб только
                   быть
                            приятней вам.)
Вам теперь
                   пришлось бы
                                         бросить ямб картавый.
Нынче
           наши перья —
                                   штык
                                             да зубья вил,—
битвы революций
                              посерьезнее «Полтавы»,
и любовь
               пограндиознее
                                       онегинской любви.
Бойтесь пушкинистов.
                                   Старомозгий Плюшкин,
перышко держа,
                          полезет
                                      с перержавленным.
— Тоже, мол,
                     у лефов
                                  появился
                                                 Пушкин.
Вот арап!
               а состязается —
                                         с Державиным…
Я люблю вас,
                     но живого,
                                       а не мумию.
Навели
           хрестоматийный глянец.
Вы
      по-моемý
                     при жизни
                                      — думаю —
тоже бушевали.
                          Африканец!
Сукин сын Дантес!
                              Великосветский шкода.
Мы б его спросили:
                              — А ваши кто родители?
Чем вы занимались
                                     до 17-го года? —
Только этого Дантеса бы и видели.
Впрочем,
               что ж болтанье!
                                        Спиритизма вроде.
Так сказать,
                    невольник чести…
                                                   пулею сражен…
Их
      и по сегодня
                           много ходит —
всяческих
                 охотников
                                   до наших жен.
Хорошо у нас
                      в Стране советов.
Можно жить,
                      работать можно дружно.
Только вот
                  поэтов,
                              к сожаленью, нету —
впрочем, может,
                            это и не нужно.
Ну, пора:
               рассвет
                            лучища выкалил.
Как бы
            милиционер
                                разыскивать не стал.
На Тверском бульваре
                                   очень к вам привыкли.
Ну, давайте,
                    подсажу
                                  на пьедестал.
Мне бы
             памятник при жизни
                                               полагается по чину.
Заложил бы
                   динамиту
                                   — ну-ка,
                                                  дрызнь!
Ненавижу
                 всяческую мертвечину!
Обожаю
             всяческую жизнь!

1924