Зотов Георгий Георгий - Я побывал на Родине

• Название: Я побывал на Родине
• Автор: Зотов Георгий Георгий
• Издательство: Издательство "Свободный голос"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1957

Второе издание. Воспоминания непосредственного свидетеля и участника описываемых событий.

Г. Зотов родился в 1926 году в семье русских эмигрантов в Венгрии. В 1929 году семья переехала во Францию. Далее судьба автора сложилась как складывались непростые судьбы эмигрантов в период предвоенный, второй мировой войны и после неё. Будучи воспитанным в непримиримом антикоммунистическом духе. Г. Зотов воевал на стороне немцев против коммунистической России, к концу войны оказался 8 Германии, скрывался там под вымышленной фамилией после разгрома немцев, женился на девушке из СССР, вывезенной немцами на работу в Германии и, в конце концов, оказался репатриированным в Россию, которой он не знал и в любви к которой воспитывался всю жизнь.

В предлагаемой книге автор искренне и непредвзято рассказывает о своих злоключениях в СССР, которые кончились его спасением, но потерей жены и ребёнка. Книга была задумана им как предостережение тем, кто поддавшись на уговоры коммунистических репатриаторов, вознамерится вернуться в Россию.

«…за временным, преходящим Георгий Зотов сумел разгадать исконное и непроходящее, составляющее глубинную сущность двух непримиримых противников народа и режима»

(Из послесловия издателя).

Ценные материалы по истории русской эмиграции. Эмиграция и Россия. Для славистов, историков России, библиографов.

---

— Я вам очень благодарен, — ответил я Василию Васильевичу. — Понимаю ваши опасения. Хорошо, поеду завтра с вами на ваш огород и там побеседуем.

Мы еще немного выпили и разошлись, уговорившись о времени отъезда на огород.

В четвертом часу утра я вышел на улицу, совершенно пустую в этот час. Василий Васильевич был уже во дворе и проверял велосипеды, которые он где-то раздобыл для нашей поездки. Он захватил с собой сумку со съестным. До участка моего тестя нужно было ехать километров пятнадцать. Дорога была очень трудная, все какие-то тропинки. Ехали мы туда почти два часа. Впереди несся Василий Васильевич, так быстро, что я едва за ним поспевал. От недоедания и разных неурядиц сил у меня было мало. Но Василий Васильевич был крепыш и здоровяк.

Разговор начистоту

Когда мы прибыли на огород, тесть достал из сумки хлеб, масло, сало и вяленую рыбу. Была и бутылка водки. Завтракали мы, однако, молча. Когда мы поели, Василий Васильевич собрал оставшееся в сумку, кроме недопитой бутылки, и начал разговор.

— Вот, Жорка, в чем дело… Я хочу тебя по человечески предупредить: за тобой идет слежка.

— Я это и так знаю.

— Верю, знаешь. Только не все. Пойми, Жорка, что для меня совершенно безразлично, кто ты такой и зачем ты здесь. Это ты должен понять. Я тебе не враг.

Но только — уматывай отсюда поскорее! Куда угодно, но — уматывай! С огнем не балуйся. Вот, они тебя, в конце концов, посадят, а тогда и Аллка пропадет, и мы от этого пострадаем. И как! Ого! Ты знаешь, что я член партии. Почему это так, то-есть идейно, или как нибудь иначе — это не твое дело. Но мне всюду тычут в глаза, что я принял к себе иностранца… Черт его знает, какого. Тебя, Жора. Таскают меня на расспросы и допросы. Я им, конечно, говорю то, что знаю: мол, честный парень и ничем таким не занимается. Ну, тут уже меня стали подозревать, что мы с тобой заодно. Грозятся исключить из партии, а если они это сделают, то я тогда потеряю свою работу и то, что я через эту работу имею. Тогда на меня не посмотрит даже собака на улице… отвернется. Ты не понимаешь, что ты для нас всех — беда. Здесь не Франция, а Советский Союз… Ты пойми своей головой, что у нас тут порядки совсем особые… Да где тебе понять! На это нужна привычка. В общем — уезжайте!

Говоря это, тесть смотрел мне прямо в лицо. Он был прямодушный честный человек, не любящий финтить и увертываться. Мне искренне было жаль его, я досадовал, что невольно причинил этим людям столько неприятностей. Черт знает, что за идиотское положение!

— Уезжайте… — повторял Василий Васильевич. — Я против тебя ничего не могу сказать. Конечно, твоей жене, Аллке, я говаривал разное… Но верь мне, Жора, приходилось невмоготу. Допекут на партсобрании, ну, зайду, выпью, а потом и говорю, что накипело. Аллка, конечно, тут не причем. Я все надеялся, что вы оба поймете, а вы — не понимаете.

Я положил руку на массивную руку Василия Васильевича.

— Прекрасно понимаем! Все понимаем! Я рвусь уехать, и если уеду, то все будет в полнейшем порядке, Василий Васильевич! Но вы же сами знаете, что без командировочной бумажки я билетов не получу, а если двинуться на черную, то с ребенком — это просто невозможно.

— Слушай сюда, Жорка! Только никому нигде не говори. Есть, понимаешь, слух о том, что с первого июля можно будет ездить без командировочных. Купил билет, сел и поехал. Поездов прибавят, ездить будет свободнее, билеты тебе куплю я, и вы уматывайтесь! По русски ты говоришь хорошо — авось посчастливится вам добраться до Москвы благополучно.

— Вот этого-то я и хочу! — воскликнул я, обрадовавшись. — Только посоветуйте мне в последний раз: подавать ли мне прошение на право переезда в Москву? Или — не надо?

— Как не надо? Если не подашь прошения, то они наверняка подумают, что ты замыслил что-то сделать нелегально. Это же ясно! Усилят за тобой наблюдение и сцапают, — и очень быстро, будь уверен. Нет, ты делай все как полагается. А пока — тебе надо, как это говорят, прицепиться, понимаешь — сделаться незаметным.

— Я и так стараюсь, но они обо мне не забывают.

Мы выпили еще по стопке и пошли осматривать участок Василия Васильевича. Каждый житель города получал клочок земли, величина которого определялась количеством членов семьи. И каждый обрабатывал свою землю как хотел, по своему собственному усмотрению. Каждый год участок отбирали и давали другой — чтобы не развивать собственнических инстинктов, как объяснил мне мой партийный тесть.

Участок Василия Васильевича был невелик. Кукуруза и подсолнухи взошли довольно дружно. Опытным глазом Василий Васильевич оценил состояние посевов и решил, что урожай в этом году будет хороший. Мы немножко поработали на «поле» моего тестя, но настоящей работы в ту пору не было, и мы большей частью отдыхали, курили и толковали о всякой всячине, наслаждаясь погожим днем и изумительным по чистоте воздухом. Мы решили возвратиться в Ейск попозже вечером, чтобы не давать повода к толкам.

В тот день пришла еще одна телеграмма из Москвы, которую я получил по возвращении из загорода. Посольство запрашивало, что нужно сделать конкретно для того, чтобы помочь мне выехать из Ейска.

К моему удивлению, на этот раз никакие органы меня не вызывали. Вероятно, они расценили содержание телеграммы как не имеющее значения, поскольку речь шла о деле им хорошо известном.

О своем разговоре с тестем я, как обещал ему, ничего жене не сказал, да она меня и не расспрашивала. Вообще, она привыкла полагаться на меня и понимала, что если я не затеваю разговора, то значит на это есть причины. На душе у меня было неспокойно. Жена до сих пор не имела на руках документов. Если нас во время побега поймают, то все же я могу как-то выкрутиться, а жене пришлось бы совсем туго.

К нашему счастью, в мае Алле выдали временный паспорт, с которым она должна была являться в милицию каждые десять дней. Таким образом, отметивши документ, она имела в своем распоряжении целых десять дней — время, за которое можно, пожалуй, и до Москвы добраться, разумеется, если не встретится непредвиденных препятствий.

Еще раз пришли деньги из посольства — тысяча рублей. В госбезопасность меня в связи с этим, однако, не вызывали.

Почему? Решили оставить меня в покое? Или это — затишье перед бурей? Я более склонялся к последней мысли.

В Москву!

Мы дождаться не могли, когда объявят о том, что можно свободно ездить по железной дороге. Тесть оказался прав: к концу июня действительно это распоряжение вышло. Прибавили и поездов. Жена ходила на базар каждый день и продавала по одной или по две вещи. К моменту отъезда мы были в полном смысле пролетарии, у которых только и имущества, что на себе. После того, как мы купили билеты (с помощью того же Василия Васильевича, так как мое появление у кассы могло быть замечено), у нас осталось всех капиталов восемьсот рублей. Я рискнул написать в посольство о своем скором приезде. Письмо было опущено прямо в почтовый вагон.

Выезжали мы, имея при себе только одну сумку с провизией и самыми необходимыми вещами; выезжали в страшном волнении. Только наша маленькая дочка спала себе тихонько, не подозревая о переживаниях своих родителей.

Провожала нас на вокзал теща. Она тоже очень беспокоилась. Вообще последнее время, после моего разговора с Василием Васильевичем на огороде, теща сильно смягчилась, а при расставании даже поцеловала меня, чем я был немало поражен. Она попросила меня «не покидать ее дочь» — это показалось мне совершенно диким: как это можно, вот так, за здорово живешь, покинуть человека, жену, да еще в такой трудный момент?! Нечего сказать, хорошенького мнения обо мне моя теща! Я, однако, обещал сделать все, что будет в моих силах, для того, чтобы моей семье жилось получше.

Не стану описывать в подробностях наше путешествие, скажу только, что из всех железнодорожных мытарств, которые мне довелось претерпеть в Советском Союзе, эта поездка была самой, так сказать, забористой. В те времена для того, чтобы попасть из Ейска в Москву, надо было делать пересадку в Тихорецкой. Туда мы доехали в купэ у Василия Васильевича. Там он с нами распрощался: он в тот день ехал в Краснодар. В Тихорецкой мы должны были сесть в один из двух поездов прямого сообщения идущих в Москву. Переночевав на вокзале, мы в двенадцатом часу вышли на перрон. Подошел первый поезд. Все двери были заперты изнутри. Масса народа бросилась к поезду, все начали карабкаться на буфера. Мы не рискнули этого сделать. Поезд ушел. Через полчаса подошел второй поезд — и повторилась та же история. Выхода не было: ведь и завтра будет то же.

Я помог жене залезть на буфер; она крепко держала ребенка, а я придерживал ее самое. Так мы и проехали приблизительно с час. Когда поезд стал замедлять ход, приближаясь к какой-то станции, все буферные пассажиры стали приготовляться соскакивать. Мы решили остаться сидеть на своих местах. Ведь билеты у нас были, мы ничего не боялись, кроме как — свалиться под колеса.