Алексей Хомяков - Светлое Воскресенье

• Название: Светлое Воскресенье
• Автор: Алексей Хомяков
• Жанр: Классическая проза

Единственный дошедший до нас беллетристический текст, принадлежащий перу А.С. Хомякова, — переложение повести Диккенса "Рождественская песнь в прозе" ("A Christmas carol in prose"), под названием "Светлое Воскресенье". Действие повести перенесено в Россию с ее характерными приметами, праздник Рождества заменен православным праздником Пасхи — Светлого Христова Воскресенья. Книга увидела свет в 1844 году, получила известность и надолго стала книгой для детского чтения.

---

— Вы, кажется, не могли встретиться в лучшем месте, — отвечал хозяин, — и все мы, надеюсь, старые знакомые! Но прошу пожаловать во внутренние покои, между тем позвольте запереть дверь.

И он запер ее на замок. Эти внутренние покои были такая же грязная каморка позади, отделенная какою-то запачканною занавеской в лохмотьях. Когда они входили, одна из женщин обернулась и значительно посмотрела на другую.

— Что вы на меня так посматриваете? — сказала другая. — Надеюсь, что мы не станем подмечать друг за другом всякую соринку.

— Надеюсь, что нет, — впутался тут старик в лохмотьях.

— Да разве у кого-нибудь убыло этим добром? — кричала одна, указывая на свой узел. — Надеюсь, по крайней мере, что не у покойника.

— Да уж вправду, — отвечала ее знакомая, смеючись. — Если б он хотел уберечь за собою свое добро, старый скряга, то зачем он не подумал об этом при жизни и не умел никого привязать к себе? Тогда было бы кому посмотреть за ним, когда стукнул последний час, и он не умер бы на старости лет один и всеми заброшенный, как собака.

— Можно было бы прибрать словцо еще потяжелее для него…

— Ну что до него, — прервала другая, — я бы лучше хотела, чтоб мой узелок был потяжелее, и уж, признаюсь, если бы еще попало что-нибудь под руку, уж не упустила бы.

— Ну, а теперь к делу. Развяжи-ка этот узелок, дядюшка Федорыч, и говори прямо, что дашь.

Узел был развязан, в нем были полотенцы, салфетки, несколько серебряных ложек и старых сапогов. Дедушка Федорыч записал на стекле, чего стоит каждая вещь, счел итог и объявил его: “И больше ни полушки, хоть лопнуть; и то много передаю вам из одной учтивости, а будете просить больше, так и этого не дам”. Дело было тотчас улажено без дальнейших споров, и деньги отсчитаны.

— Ну, теперь мой узелок, — обратилась к нему другая женщина.

И он вытащил из него какой-то толстый, тяжелый свиток.

— Ну что это: занавески с постели?

— Да, занавески, — отвечала она со смехом.

— И ты стащила их, пока он еще лежал на ней?

— А почему же нет?

— Да, я уж всегда говорил, что ты молодец баба! и везде найдешь себе дорогу.

— Уж надеюсь, что я не выпущу из рук, что раз попало в них, да еще ради такого молодца, как он! — отвечала она спокойно. — Да смотри не закапай его одеяла и рубашку.

— Его одеяла?

— А чьи же бы ты думал? Он и без них простудится! Да уж, нечего перевертывать рубашку, не найдешь ни одной дырочки; это самая лучшая, какая была у него, да еще голландская. Они бы ее совсем погубили, если б не я.

— Как погубили?

— Да для похорон, — отвечала женщина со смехом, — кто-то уже хотел надеть на него, да я не дала. Бумажная так же хороша для него.

Скруг с ужасом вслушался в этот разговор, а когда они сидели над своей добычей при пылающем свете дрожавшей в руках старика свечи, они казались больше злыми духами, слетевшимися на добычу, чем людьми.

— Ха-ха-ха, — продолжала она, когда деньги были также отсчитаны. — Недаром же он разогнал от себя всех родных и друзей, пока был жив, нам же пригодился, когда умер.

— Дух, — сказал Скруг, дрожа всем телом, — я хорошо вижу, что и меня ожидала та же судьба… моя жизнь вела туда!.. Но Боже мой, что это еще? — и он отошел несколько шагов назад в ужасе.

Сцена переменилась: он стоял возле постели, на которой лежало под покрывалом в лохмотьях холодное, недвижимое что-то… которое довольно говорило о себе, хотя и было безмолвно. Комната была очень темна, и как ни всматривался Скруг по какому-то странному влечению любопытства, но не мог разглядеть ее. Слабый свет из окна падал прямо на постелю, и на ней лежал всеми заброшенный, ограбленный, никем не оплаканный труп этого человека… Никто, хотя бы из христианского милосердия, если не любви, не сторожил его и никто не творил над ним молитвы.

Скруг взглянул на призрака: его неподвижная рука указывала на голову. Покрывало было так небрежно накинуто, что малейшим движением пальца можно было поднять его и открыть лицо. Он подумал об этом, но рука была бессильна подняться.

О холодная, строгая, тяжелая рука смерти, ты поставила здесь престол свой и убрала его всеми твоими ужасами, ибо здесь ты беспрекословно царствуешь. Но ты не можешь властвовать по своему над любимой, всеми благословляемой и чтимой головою и не можешь обезобразить ни одной черты ее. Рука так же тяжела и упадет с тем же глухим и мертвым звуком, если приподнять ее, сердце так же недвижимо, кровь застыла и жилы не бьются. Но эта рука была всегда открыта бедному, щедра на милость и подаянье и всегда верна себе, когда раз дана была взамен истины. Но это сердце не знало робкого страха, оно не страшилось и не сжималось перед тобой, оно было горячо и любяще, а эти жилы никогда не дрожали для низкой страсти. А потому и сама смерть безвластна над вами и не смеет исказить Божьего лика там, где сама душа не изменяла ему. Смотрите… Смерть, ты ударила его твоей тяжелою косою, а его чистые дела живут за ним и разливают благословенье алчущим людям, и память его еще цветет и благоухает в мире.

Не было голосу, который бы шепнул на ухо эти слова Скругу, но он как бы слышал их в самом воздухе, окружавшем покойника. И он подумал: если бы этот человек встал теперь, какая была бы его первая мысль и забота? Деньги, и опять деньги, и грызущая зависть к другому, более наделенному. Но к чему же вы привели его, жадность богатства и отсутствие всеблагословляющей любви? И он лежит теперь один в пустом, мрачном доме, и нет никого, кто бы мог помянуть его добром и хотя бы в память одного доброго слова принести ему свою любовь и участие в эту последнюю торжественную минуту нашего мутного скоропреходящего века. Слышно было только, как кошка металась за запертою дверью и жадные крысы точили и грызли под полом. Чего они хотели в жилище смерти, отчего так жадно шумели? — об этом Скруг не смел и подумать.

— Дух, — сказал он, — это место наводит ужас. Я не забуду его урока. Верь мне. Идем же.

Но Дух продолжал указывать недвижимо пальцем.

— Я понимаю тебя, — отвечал Скруг, — я давно думал… но рука не движется и не слушает мысли.

Дух снова как будто посмотрел на него.

— Если есть в мире хотя одна добрая душа, на которую эта смерть произвела впечатление, то покажи мне ее, я умоляю тебя!

Призрак махнул своей черной мантией, точно ворон крылом, и перед ним вдруг показалась небольшая комната, освещенная лучами солнца, и в ней молодая женщина с своими детьми. Видно было, что она с большим нетерпением кого-то ожидала, ходила взад и вперед и вздрагивала при каждом звуке, — то смотрела в окошко, то на часы и, казалось, с большим усилием над собою сносила шум и беготню играющих вокруг детей.

Наконец зазвенел давно ожидаемый колокольчик, и она бросилась к двери навстречу своему мужу. Он казался человеком еще молодым, но тяжелая забота уже оставила свои глубокие следы на открытом широком челе. Какое-то странное выраженье видно было на его лице в эту минуту, — какого-то грустного удовольствия, которого, казалось, он сам стыдился и старался, но не мог подавить его. Когда жена его спросила, какие вести? — он словно смешался и не знал, что отвечать ей.

— Дурные или хорошие? — наконец, сказала она.

— Дурные, — отвечал он.

— Мы разорены? — и она взглянула на детей.

— Нет, Саша, еще есть надежда.

— Так он смягчился? — сказала она с удивлением. — После этого всего можно надеяться, когда над ним совершилось такое чудо!

— Смягчаться ему уже нечего… Он умер!..

Она была кроткое и любящее созданье у Бога — если только верить ее светлым живым чертам. Но при этом страшном слове “смерть”, вместо другого, лучшего чувства, невольная радость показалась на лице ее, и эта грешная, дурная радость вырвалась невольным веселым восклицанием. Но в следующее мгновенье другое, более угодное Богу чувство уже накинуло тень на ее просветлевшее лицо, ей стало больно и стыдно самой себя. И она уже просила у неба прощенья в грешном движении души, которого не умела удержать даже при детях, коих самое небо вручает матери в охрану от всякого грешного дуновения земли.

— То, что мне сказала вчера пьяная женщина, когда я хотел добиться, чтобы он меня принял и дал отсрочку хоть на неделю, — сущая правда. Он не только был болен, но тогда уже при смерти.

— К кому же перейдет наш долг?

— Не знаю.

— Но до тех пор деньги будут, а если и нет? Не все же такие бездушные заимодавцы, как он. Мы можем пока спать спокойно, а там Бог милостив.

И вправду, с этою смертью у них много отлегло с сердца, и дети, как ни мало понимали, в чем дело, видя просветлевшие лица отца и матери, стали также веселиться.

Со смертью этого человека одной счастливой семьей стало больше, и, кроме грешной радости в чистом и любящем сердце, она ничего по себе не оставила.

— Покажи мне другую, оплакиваемую смерть, — сказал Скруг, — чтобы мне лучше понять все благословение иной жизни.