Мария Романова - Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918

• Название: Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918
• Автор: Мария Романова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 5-9524-2009-5

Великая княгиня Мария Павловна Романова, внучка Александра II и дочь младшего брата Александра III – великого князя Павла Александровича, рассказывает о детстве в Ильинском у дяди, великого князя Сергея, церемонном воспитании, которое она получала, своем недолгом замужестве и жизни при шведском дворе, о возвращении в Россию, интригах Распутина, последних драматических днях династии Романовых и бегстве из России…

---

Но ее неопытность, плохое знание языка и обычаев часто заводили ее слишком далеко. Солдаты вскоре увидели, что имеют дело с женщиной, которая слишком добра, чтобы быть при этом мудрой, и они стали обращаться с ней с той же фамильярностью, с которой она обращалась с ними. Вскоре это стало невыносимым. Генерал Лайминг качал головой, обеспокоенный ослаблением дисциплины.

Я сама сначала старательно посещала больных, но скоро устала от этого. С нетерпением я выслушивала их разглагольствования на темы, с которыми их неразвитый интеллект не мог справиться, и я видела, что они становятся во всех смыслах испорченными. Тетю это отношение огорчало, она упрекала меня. Я чувствовала себя слишком юной, слишком неопытной, чтобы объяснить ей причины моего поведения, и считала более разумным помалкивать.

Моя бабушка, греческая королева Ольга, приехала в сопровождении своего сына Христофора, чтобы провести с нами несколько недель. Это была очаровательная пожилая дама приятной наружности, сама доброта. В ее очаровании была искренность, мягкость, а душа была безмятежна, как у ребенка. Грубые или сомнительные стороны жизни всегда были далеки от нее; она проходила мимо, не замечая их. Она была единственным в мире человеком, который дал мне ясно понять, какой может быть любовь и материнская ласка. Но моя робость и замкнутость – способ защитить свой внутренний мир, чрезмерно развитый в изоляции, – не позволяли мне просто подойти к ней. Ее ласки и сияющие любящие глаза заставляли меня желать найти убежище в ее объятиях, но я настолько мало видела ласки, что не знала, с чего начать.

Моя бабушка прожила долгую жизнь, полную испытаний. Она пережила войны и революции и потеряла дорогих ей людей. Найдя поддержку в простой безграничной вере, она вынесла все с неизменным терпением и смирением. Во время ее пребывания в Ильинском она увлеченно помогала тете, работавшей среди раненых в госпитале. Безоглядная увлеченность женщин этим благочестивым делом дала Христофору, Дмитрию и мне свободу совершать шалости. Мы совершали всякие безумства, и Христофор был заводилой. Из-за него мы перевернулись в рессорном экипаже. Лошадь, оказавшаяся, на наше счастье, умной, тотчас же остановилась, и мы вылезли без единой царапины, все в грязи, в разорванной одежде, трясясь от сумасшедшего хохота. Он проказничал с гувернантками и дразнил моих маленьких друзей, но все это проделывал с таким комическим видом, что никто не сердился. Моя бабушка, которая обожала Христофора, мягко отчитывала его, но он корчил рожицы или целовал ее и неизменно бывал прощен.

Я должна сказать, что моя тетя обнаруживала по отношению к нам бездну терпения, значительно больше, чем раньше, и, безусловно, в наших с нею отношениях было больше доверия. Но я так и не смогла избавиться от некоторой скованности в ее присутствии. Я чувствовала, что мои взгляды развиваются в направлении, противоположном ее понятиям, и не хотела, чтобы было по-другому. Я восхищалась ею, но не хотела быть такой, как она. Как мне казалось, она бежала от жизни. Я же, со своей стороны, хотела знать все.

Она считала мои манеры слишком современными, в них недоставало той робости, которая, по ее мнению, и составляла главное очарование молодой девушки. Она хотела, чтобы мое воспитание было во всем похожим на воспитание, полученное ею, всеми юными принцессами ее времени. Она полагала, что годы, которые пролегли между нашими поколениями, не могут и не должны иметь никакого значения.

Внешне я склонялась перед ее требованиями и исполняла ее пожелания, но часто внутренне улыбалась, убежденная в том, что старые правила не имеют большого значения.

Даже занимаясь своим туалетом, я должна была следовать ее понятиям о традициях. Она заставляла меня укладывать волосы, когда мне еще не было пятнадцати лет, и моя прическа была копией той, которую носили австрийские герцогини в ее время. Поэтому волосы мне убирали со лба, и моя большая коса светло-пепельного цвета укладывалась корзинкой у меня на макушке. Несмотря на мою склонность к различным видам спорта, я была неловкой, и тетя считала, что мне не хватает изящества.

У моего брата не было этого неловкого переходного периода «длинноногости». Всегда стройный, хорошо сложенный, с прямой осанкой, он был гораздо веселее и смелее меня. Тетя поддавалась его обаянию, как и все другие окружающие его люди. Он был более озорной, чем я: там, где он находил повод для веселья, я находила пищу для размышлений, – это было мне не по годам и вызывало неодобрительные взгляды моей тети.

На самом деле мое детство закончилось. Я наблюдала и замечала все, что происходило вокруг, спорила сама с собой в своем неспокойном мире своих суждений и не до конца оформившихся мыслей. С этой моей склонностью тетя боролась так же, как и мой дядя. Он часто предупреждал нас, что для него мы всегда должны оставаться маленькими детьми. Тетя копировала этот принцип. Она не обсуждала с нами никаких семейных или политических тем, никогда не доверяла нам своих личных планов и намерений. Нас в последнюю очередь уведомляли о какой-либо перемене. Обычно какую-нибудь новость мы узнавали от окружения, и, когда она наконец принимала решение объявить нам о ней и видела, что нам уже все известно, то бывала очень недовольна.

Неведение, в котором тетя держала нас, было частью системы нашего воспитания, но это возмущало нас и заставляло любопытствовать и вмешиваться не в свои дела. Кроме того, мы умели приспособиться к ней и обычно делали вид, что не в курсе никаких дел. Таким образом сохранялся баланс наших отношений, а ей было гарантировано спокойствие. Кроме того, нас даже забавляла ее фантазия: она полагала, что, укладывая нас спать в девять часов, она сохранит в нас все детские иллюзии вместе с нашей юношеской розовощекостью.

Осенью мы возвратились в Николаевский дворец и заняли новые апартаменты, меблированные по вкусу тети. У меня были две светлые, просторные комнаты на первом этаже. Из комнат Дмитрия на втором этаже открывался великолепный вид на Кремль и Москву.

Тетя устроила свою комнату как монашескую келью: она была белая, увешанная иконами и изображениями святых. В одном углу она поместила большой деревянный крест, который заключал в себе остатки одежды, которая была на дяде в день его смерти.

Не желая покидать своих раненых солдат, она сняла в городе дом неподалеку от Кремля и, превратив его в госпиталь, продолжала навещать больных. Я туда почти не ходила. Нам с братом такая ее одержимость казалась немного смешной.

Политическое напряжение достигло своего пика, и ситуация вызывала серьезное беспокойство. Забастовки, мятежи, беспорядки вспыхивали повсюду; надвигалась революция.

Декрета от 17 октября, которым император, гарантируя народу некоторые свободы, учредил Думу, не было достаточно, чтобы утихомирить приближающуюся бурю. Той осенью Москву охватила волна безумия. Одна за другой начинались забастовки, и в один прекрасный день мы обнаружили, что находимся в Кремле в полной изоляции, отрезанные от остального мира, под защитой караульных солдат, чья верность была под вопросом.

Все средства связи: почта, телеграф, телефон – перестали функционировать, и наш дом был освещен только потому, что в Кремле была своя собственная электростанция. Мы испытывали недостаток воды и продуктов. Ворота Кремля были закрыты. Никто не мог войти, кроме дневного времени, да и тогда только в случае, если у него был пропуск. Вечером не осмеливались зажигать ни фонари в Кремле, ни люстры в Николаевском дворце; все светильники в комнатах поставили под столы, чтобы не привлекать внимания снаружи.

Мы находились в осаде за стенами старой крепости; повсюду слышались звуки мятежной улицы. До нас доходили тревожные вести: угроза ночного нападения, план революционеров проникнуть во дворец, добраться до наших комнат и взять нас, детей, в заложники.

Дом заполнили солдаты, двери охранялись, и мы не могли никуда выйти погулять – только внутри кремлевских стен.

Тетя сохраняла свой привычный озабоченный вид, не сообщая нам ни о каких страхах, спокойно устраивая все так, чтобы генерал Лайминг спрятал нас в случае опасности. Несколько раз она выходила в город, не желая соблюдать меры предосторожности, установленные начальником полиции. Однажды вечером она настояла на том, чтобы пойти в госпиталь, чтобы ассистировать на срочной операции, и генерал Лайминг, хоть и не одобрял такого безрассудства, естественно, был обязан сопровождать ее.

Обычно они ездили в карете, но на этот раз им пришлось идти пешком, чтобы не привлекать внимания. Я полагаю, она надеялась скрыть от нас эту смелую вылазку, но, случайно узнав о том, что она сделала, мы очень встревожились и не ложились спать в ожидании ее прихода.

Когда тетя вернулась, было поздно. Так как она ушла не поужинав, то, вернувшись, сразу поднялась в столовую, где для нее оставили холодный ужин. Мы вошли к ней, когда она ела. Я была так рассержена, что досада возобладала над робостью, и после долгих лет, в течение которых я держала язык за зубами, я высказала тете все, что думала.