Сергей Сергеев-Ценский - Том 3. Произведения 1927-1936

• Название: Том 3. Произведения 1927-1936
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Правда
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

В третий том вошли произведения, написанные в 1927–1936 гг.: «Живая вода», «Старый полоз», «Верховод», «Гриф и Граф», «Мелкий собственник», «Сливы, вишни, черешни» и др.

Художник П. Пинкисевич.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

— Улька, кису-кису нельзя!.. Эту кису-кису нельзя!

Когда покупала курицу и пускала ее первый раз погулять, убеждала:

— Ципу-ципу нельзя!..

Не так давно завела она пару поросят, которые привели Ульриха в такой дикий раж, что долго пришлось ей уговаривать его:

— Пацю-пацю нельзя! Уляшка, пацю-пацю нельзя!..

Поросята, добродушно хрюкая, сами лезли к нему, доверчиво подымая пятачки, но в первые дни это его нимало не трогало.

Удивленно узнав, что даже эту лохматую гнедую лошадь, неизвестно как и зачем забравшуюся к ним, нельзя ухватить за морду зубами, Ульрих только лаял на нее издали в большой досаде, между тем как Алевтина Прокофьевна достала из бассейна ведро воды, а на кухне отрезала и посолила ломоть хлеба.

Так хлебом-солью и ведром воды встретила она старого мерина, который рассматривал ее выпуклыми глазами из-под спутанной челки пристально, но явно презрительно. Его продавали и покупали в последние годы довольно часто, так как он был лошадью старой, давно посаженной на ноги; но ни разу не случалось еще, чтобы купила его женщина. И когда он съел ломоть хлеба и выпил полведра воды, он фыркнул неблагодарно и отошел пастись и ждать Мустафу.

Ульрих не мог все-таки примириться с тем, что большой кусок хлеба достался не ему, а этому чужому; отстав от хозяйки, он кинулся на мерина сзади. Мерин лягнул в воздух одной ногой и вдруг, повернувшись, бросился на Ульриха сам и пытался догнать его вскачь.

Алевтина Прокофьевна удивилась даже:

— Ска-жи-те, какой рысак!.. Он еще скакать может! Ого!.. — И, боясь, чтобы Васька в этой игре не убил дога, крикнула: — Улька, на место! Сейчас же на место!.. Это я кому говорю «на место»?

«Это я кому говорю» на Ульриха действовало сильнее всяческих приказаний. Косолапо он пошел за хозяйкой, ворча ткнулся в ее легкие ноги и заглянул виноватым взглядом в ее глаза.

Хвост он все время держал совсем не по-дожьи, кольцом, — это был его недостаток, во всем же остальном он был вполне чистокровен. На груди его белело неровное пятно, похожее на трехпалую руку; след от его лапы на мокрой земле едва можно было прикрыть блюдечком. Когда он уставал бегать и, ложась на веранде, тяжело и часто дышал, как будто моторная лодка двигалась по морю, тогда красный, узкий, влажный, длиннейший, в полметра язык среди крепких, белых зубов казался совсем чем-то посторонним, змеею, которую он проглотил наполовину и вот-вот сейчас проглотит совсем.

Алевтине Прокофьевне нравилось, что его и люди и собаки кругом боялись.

Сентябрьское солнце кончается в пять часов. Оно быстро падает за горы, оставляя после себя растерянность и раздумье. Но в этот день, только оно зашло, захлопали выстрелы с разных сторон: это охотники, покончив с дневной работой, вышли на перепелов (дня за три до этого перепела налетели с севера). До полной почти темноты оглушала стрельба. Здесь кругом были пустые места: карагачевые кусты, шиферные скаты, кое-где небольшие колхозные табачные плантации, с которых уже сняли листья.

Мерин долго прислушивался и оглядывался по сторонам, пока привык к мысли, что ночевать придется здесь. В сухой траве, сразу прихваченной еще июльской жарою, сохранилось много сенных запахов. Иные травы засохли, не успев доцвесть. Когда мерин понял, что Мустафа не придет за ним, он начал грызть колючую траву злее, местами выгрызал ее до земли, оставляя почти черные круговины.

Ночь была теплая, тихая, лунная. На море где-то желтели огни двух встречных пароходов.

Муж Алевтины Прокофьевны, работавший в местхозе, пришел домой в этот день поздно: затянулось заседание. С мерином он столкнулся для себя неожиданно и хотел уже было выгнать эту неизвестно как попавшую сюда лошадь, но вспомнил, говорила жена: «Чем будем кормить поросят, когда решительно ничего не достанешь? Хоть бы одра какого купить для них на зарез: свиней от мяса за уши не оттащишь».

По природе муж Алевтины Прокофьевны был здоров, неутомим и потому добродушен. Он похлопал Ваську по тощей шее и сказал весело:

— Значит, ты и есть этот самый одер?.. Та-ак!.. — Провел рукой по ребрам и добавил: — Ничего, — подходящ!

Ужиная, он говорил деловито:

— Да ведь лошадь, она, конечно, теперь уж пережиток… Скоро наших теперешних лошадей в зверинцах будут показывать вместе с дикой лошадью Пржевальского… И вообще… по вопросу всяких людских паразитов… Как будут теперь перестраивать свою жизнь всякие вороны, галки, коршуны, ястреба, хорьки… прочее такое… Все они приспособились к мелкому частному хозяйству, и вдруг гигантские совхозы, колхозы… Ты сама говорила, что вороны нападают на ястреба, когда он кур сторожит… Не дают курицу истребить. А почему?.. Потому что вороны, — они долго живут на свете, они отлично знают: нанесет курица яиц, выведет цыплят, — вот тогда-то они на этом деле заработают!.. Кто больше всего маленьких цыплят таскает? Ворона, разумеется… Так что куры — это и воронье хозяйство… А что будет ворона делать в большом птичьем совхозе?.. И чем, хотел бы я знать, могут там поживиться ястреба, хорьки, барсуки всякие?.. Когда дело будет поставлено по-американски и цыплят даже выпускать из птичьего дома не будут, — чем?.. Ничем!.. Переведутся все эти твари, как волки в Англии…

Поужинав и поговорив, он, как и всегда, снял рубашку и проделал гимнастические упражнения с гирями. Торс у него был атлетический, хотя пучок щетинистых темных волос под носом начал уже седеть.

Едва стало светать, ошеломляюще залаял Ульрих. Он спал на веранде, и иногда в комнаты доносилось его равномерное густое храпенье, действуя усыпляюще. Но теперь он был вне себя. Его лай заставлял дрожать стекла веранды…

Алевтина Прокофьевна совершенно потерянно шептала мужу:

— Миша, обыск!.. Это обыск!.. Они всегда приходят рано утром… Это обыск, Миша!

Миша — Михаил Дмитрич — привык высыпаться по ночам. Разбуженный не вовремя, он не испугался, он осерчал… Отворив двери на веранду, он крикнул:

— Кто там? Улька, замолчи!.. Кто там? Какой там черт? По вопросу кого?

— Верховой! — прошептала сзади него Алевтина Прокофьевна. — Верховой, — я вижу!

Действительно, в синеватом, чуть просыпавшемся там, за окнами веранды, показалась смутно, черным силуэтом на черноте миндальных деревьев вздыбленная как будто конская, но чудовищных размеров голова… Она тряслась беспокойно, как будто верховой, только что слезший и стоявший рядом, оправлял на ней уздечку или вешал на нее торбу с овсом.

— А почему же не стучат? — оторопел Михаил Дмитрич. — Улька, молчи!.. Молчи, тебе говорят!

И он решительно повернул ключ в дверях веранды. Улька был на цепочке, он не мог сорваться; он только надсадно гремел, но они двое разглядели наконец, что это не верховой, что это тот самый мерин Васька, забравшись как-то в их маленький палисадник, захватил зубами и терзает широколистую, стоявшую там в кадке пальму-латанию, которую три года заботливо выращивала Алевтина Прокофьевна…

Перед тем как идти на обычную работу в местхоз, Михаил Дмитрич, ворча и часто поминая «идиотские бабьи фантазии», поставил перед домом несколько кольев и прибил к ним проволоку в защиту от мерина.

Алевтина Прокофьевна выросла среди нескольких мальчишек, своих братьев, и от них переняла уменье терпеливо возиться с дикими птицами, с лесными зверьками, делать их послушными звукам своего голоса, способными понимать различные выражения светлых и круглых своих глаз и говорящие жесты рук, тонких, но сильных.

Если бы применить эти ее способности как следует, могла бы выйти из нее прекрасная работница в большом звероводном хозяйстве где-нибудь на нашем лесистом севере; но она была только женою Михаила Дмитрича, жила на пустыре, вдали от города, во время прибоев слушала, как ритмически плещется в берег море, во время штиля не уставала удивляться ошеломляющей его голубизне и на горах справа различала, — так примелькалось это, — каждую тропинку, каждую синюю или красную скалу, каждую кизилевую чащобу… По утрам ходила в кооперативные лавки, а придя, варила обед.

Ей нравилось, что встречала ее около дома ручная галка Пышка, кричала пронзительно-радостно и усаживалась ей на плечо.

Эта Пышка — она уж имела свою маленькую историю.

Прежде всего она была нездешняя: здесь, около моря, не водились галки, и не Алевтина Прокофьевна ее приручила.

Верстах в сорока, в степном городе выходил ее из желторотых галчат мирный, одинокий старичок псаломщик, но бойкая птица повадилась пробираться с ним вместе в церковь, и когда ей удавалось это, подымала там чрезвычайно веселый кавардак.

Церковный сторож, очень богомольный и строгий старик, пытался изгнать Пышку из церкви длинным шестом, на который привязывал тряпку, но куда же! — Галка летала по церкви в полнейшей ошалелости от восторга: как всякая галка, она любила блестящие вещи, а тут все блистало: иконостас, паникадило, подсвечники, лампады перед иконами, разноцветные камешки окладов… Нет, из такого великолепия не хотела улетать Пышка.