Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

• Название: Лёлита или роман про Ё
• Автор: Сергей Сеничев
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011

13 лет назад Нью-Йоркским издательством Modern Library был выпущен рейтинг 100 лучших литературных произведений XX века написанных на английском языке. Четвертую строку в списке занял скандальный роман Владимира Набокова «Лолита»… 45 лет назад Набоков перевёл «Лолиту» на русский язык… 50 лет назад Стэнли Кубрик закончил первую экранизацию романа, за главную роль в которой Сью Лайон была названа «самой многообещающей начинающей актрисой»… 15 лет назад Эдриан Лайн снял новую «Лолиту» с Джереми Айронсом в роли Гумберта…

Год назад увидел свет роман Сергея Сеничева с очень похожим названием — «ЛЁЛИТА». 500 экземпляров книги мгновенно превратились в букинистический раритет.

---

Понимал ли я, что всё это из-за меня? Понимал. Отдавал ли себе, что не должен был? Не отдавал. И не собираюсь. Моя родина меня выбрала, и я буду с ней столько, сколько придётся. Пара мы, конечно, странная, но права Лёлька: не попробовав, не угадаешь, хочется яичницы — коли яйца! А что сердцу осталось уже немного — так ведь оно у всех когда-нибудь остановится. И никто не знает, когда именно. Когда — никто. Включая того, на которого у вас вся надежда. И раз уж голуба моя этого не боится, мне тем более нельзя. Во всяком случае, не теперь. И если на страшном или не очень суде меня спросят, любил ли я её, я скажу: не знаю. Знаю только, что если Лёлька сейчас перестанет дышать, я больше никуда не пойду. Сяду, обниму её покрепче, и буду ждать, пока всё не кончится.

И пусть нас так и найдут. Если доведётся кому.

— Роднуль?

Молчит.

— Лёльк? Ты чего? — тряхнул легонько.

— Нет, мам, нет, — не открывая глаз.

Бредит…

Ну правильно, вон ведь холодрыга какая.

Хоть штаны снимай да закутывай… толку-то от них…

Не переживёт она у меня этой ночи…

А к ночи и шло. Солнце так и не показалось. Силы были на исходе. И в довершение всего навстречу пополз липкий туман. Там за туманами… там за туманами любят нас и…

Мечты о скором избавлении таяли с каждым переходом. Никто нас нигде не ждёт… Нету калитки. Нету!.. Да и что она вообще такое? — ещё одна хижина с ещё одной дверью?

А за той что? — джунгли с обезьянами?..

Да лучше уж джунгли, потеплей хотя бы…

Ага! И тогда ты заноешь, что жарко и пить охота, и лучше бы снова тундра!..

Мгла поглощала мгу всё заметнее, туман густел, и я топотал по нему, разменяв сто второе уже второе дыхание. И вдруг лес начал редеть.

Ну если снова какая пасека, ну если просто по кругу прогнали, нелюди!..

Шагов через… не знаю, через сколько шагов… всё объяснилось: мы вышли к болоту. Бескрайнему, что в стороны, что вперёд. Прямо у ног начинались и тут же уходили под затянутую серой, как здесь принято, ряской воду допотопные мостки. Шлагбаума естественней и обидней придумать было нельзя.

Я опустил Лёльку на траву, упал рядом и беспомощно хохотнул — один раз. Зачем больше?

Садись, как грозился, обнимай, как хотел, и жди, пока совсем не окоченеет. Это конец.

Ошиблась ты, выходит, коза, с азимутом…

— Туды, Андрюх, усё верно, туды.

Я представил как подпрыгиваю, и не подпрыгнул только потому, что здоровья не хватило.

Огляделся — никого.

— Дед? Ты, что ли, опять?..

Тишина.

— Хватит прятаться, леший. Выйди и толком скажи. Реплики он подает, Реплик хренов…

Лес молчал.

— Слышь, благодетель? Чего заткнулся?

Пространство вежливо прокашлялось.

— Ааа! — чего ааа, я ещё не знал, орал с перепугу. — Может, бзднёшь уже антилектом-то?

— Сам не бзди, вставай и пошёл, — донеслось отовсюду сразу. — Сказано туды, вот и не ропшчи. Сюды ж допёрси, значицца таперь туды.

Ну прямо как в плохом кино: наши разведчики в мокрых маскхалатах тычут своими ППШ во все стороны, а из-за каждого куста противный металлический гундёж: русский Иван, сдавайся, ты есть окружён…

— Ах, туды? — я озверел. — Туды, значицца, да? В жижу?

Лес не откликался.

— Сразу бы уж и сказал, — не унимался я. — Нельзя, мол, детушки мне вас наружу выпускать, больно много чего видали. Так, что ли, царь ты наш лесной? Давай колись напоследок-то: твои заморочки? С самого начала твои? Дороги зарастающие, змеи по следу, оды под новый год — твоих рук? Чего ради-то? Не молчи, Дед, ответь, мужик ты или как? А бабка — она была вообще? Или тоже наплёл?

— Чего орёшь-та, Андрюх, — послышалось прямиком над ухом; показалось даже, что я чую дуновение от каждого слова. — Понятно: чижало. Но ты ж не я, мужик жа, не дух святой. Вот и поднапряжись. Пошто малую на сырое положил? И без того чуть цела. Подымай давай и жарь. Жарь, Андрюха, покеда совсем не загустело…

— Вот и проводил бы… Всё не чужие, — ответил я, дрожа уже не столько от холода, сколько от…

— Трансцендентного, — подсказал Дед. — Трансцендентного ужаса… Поучи меня ещё, щченок… Геть на гать, сказал. Не зли боле… — и смолкло.

Оглянуться снова я не решился, но отчётливо различил хруст удаляющихся шагов.

Выдохнул и поднял неподвижную Лёльку. Забросил её болтающиеся руки себе за шею — типа, держись как-нибудь, помогай. Она была совсем холодная.

— Ты слышишь меня, роднуль? — шепнул я и, не дождавшись ответа, всё-таки понял, почувствовал: слышит. — Ну тогда храни нас всё сразу…

И ступил на хлипкий невидимый мостик.

Если вы никогда не ходили по болотам, да ещё потусторонним, да ещё с застреленным ребёнком на руках, я вряд ли передам вам весь букет ощущений. Шагаешь робко, по ложке в час, нащупывая ногой, чвакая. А уж руки-то дрожат — и просто от тяжести, и от страха за не только свою жизнь: вдруг не так да не туда ступишь…

Как другие гати устроены, не в курсе, не доводилось, эта напоминала затонувшую дорожку, по какой Миронов в «Бриллиантовой руке» чапал — в метр, если не уже, шириной хлипкая твердь под пяткой. Иногда она сворачивала вбок, и я срывался. Нога уходила в пустоту, и — по пояс, а то и по бороду. По первости, конечно, будь здоров перетрухнул. Сбросил Лёльку как мешок назад, на настил. За него же ухватился — вылез. Потом помалу приспособился, и если поскальзывался, особо уже не психовал. Вот только вымокли мы в той грязи насквозь…

Чем дальше позади оставалась земля, тем кошмарней было сознавать, что не могу даже присесть. Теперь всё только там, впереди. И только если…

Деревья здесь росли пореже, но, гады, росли. Прямо из воды. Точно такие же, невесть кем побеленные. Странное зрелище. Обманное. Создаёт впечатление неглубокости. Знаем мы эти впечатления… А руки отнимаются. И они, оказывается, предать могут. Уроню ведь сейчас. И уже не подниму… Лёленька, да поговори ты со мной, что ли?

Молчит, бедная. Дышит? Ну и то…

А вокруг уже рассветало — вот тебе и вся ночь! Но рассветало как-то безрадостно, безнадёжно, чисто протокольно. Утро, мол, да, только не больно-то губищи раскатывай. Утра у нас тут специфические, исключительно для антуражу. Без птичек в уши и лучей в глаза. Видимость маленько наладилась, тому и радуйся…

Я обрадовался, когда увидел берег, переходящий чуть не в отвесную стену, верха которой было не разглядеть… И проканителился до него ещё часа два…

Кое-как осилил последний шаг и — шварк Лёльку на траву — на сухую.

И сам наотмашь рядом.

— Лёля?

Молчок.

— Лёль!

Бесполезно. В забытьи девонька.

Обтёр лицо от грязи — ну вот: а теперь горячая.

Этого только не хватает: не донести…

А не донести — куда?

Ты на что вообще рассчитываешь?

Тебя госпиталь за бугром ждёт? Карета скорой?

Кто тебе сказал, что выбрались?

Как кто — Дед!

Какой Дед, чувырло? Придумал ты Деда с его подсказками… ну? сам признайся: придумал же? Надо же чем-то оправдывать свои бесполезные — а они бесполезные, Андрюха! — метания…

Ты же и идёшь-то лишь затем, чтобы на месте не сидеть, чтобы за бездействие себя потом не проклясть. А ей от твоих попыток — что? Умирает же твоя Олька. Прямо на руках. Совсем как в песенке твоей дурацкой. Другой, что ли, не мог вспомнить? Чего-нибудь про на солнышке сижу, да с финалом пооптимистичней, без погибели хотя бы…

Ох, как бы сейчас солнышка-то нам!

Где? Где он, твой бог, а, старый?

— Ой…

И Лё открыла глаза. При-открыла. Будто услышала истерику, и нашла силы выйти из своего сумрака и прекратить. Она ведь знала, что не я её тащу, а она меня волочёт.

— Что???

Когда тебя понимают, конечно, счастье. Но счастье несравненно большее, когда дорогой человечек, которого ты по слабости своей уже чуть ли не в отчалившие записал, вдруг открывает глаза и — ой!

— Что ты сказала? — ну-ка давай! одно словечко! мне хватит…

— Спой, пап…

Ну конечно! Никакое это не ой — спой это. В памяти она и нечего тут, дурья башка.

— Да ну её, Лёлюшка…

— Разочек…

— Ни за что, малыша!.. Это плохая песня. Мы с тобой её больше петь не будем. Мы будем другую… как там: кто ве-сел тот сме-ёцца кто хо-чет тот добьёц-ца кто ищет, тот всег-да-най-дёт… да?

— …! — тут прозвучали две гласные, аналога которым в русском алфавите нет. Да и в других, боюсь, тоже. Звучания их я передать не могу, а смысл — очень даже: нет. Нет, и всё, пой, что велю!

Говорить моей пичуге было трудно. Но она превозмогла и залепетала:

— Эту не знаю… не хочу… ту спой… мне хорошо, когда… спой… пока лежим…

— Только ты…

— Я не умру… глупый… не умру… я… ты же… без меня…

И чуть дёрнула губой. Это означало улыбку.

И я запел.

Кто скачет
кто мчится
под хладною
мглой
Ездок
запоздалый
с ним сын
молодой
К отцу
весь издрогнув
малютка приник
Обняв его
держит
и греет
старик…

Мокрые до костей, мы лежали на жухлой траве.