Сергей Сергеев-Ценский - Том 8. Преображение России

• Название: Том 8. Преображение России
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Правда
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

В восьмой том вошли 1, 2 и 3 части эпопеи «Преображение России» — «Валя», «Обреченные на гибель» и «Преображение человека».

Художник П. Пинкисевич.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

И улыбнулся этим рукам Матийцев.

— Ишь, лапищи! — и вдруг нахмурился. — Ты что, убить меня прилез тогда, а, Божок?

— Вот истинный крест — с места не сойти!.. — Божок замотал лапищей перед лицом, глаза от явного испуга стали чуть шире и темнее, и челюсть дрогнула. Потом вдруг, остановясь, точно неопровержимая мысль осенила: — Барин! Какая же бы мне от этого польза, если бы я?.. — сказал и даже присел в коленях и рот открыл.

— Пользы-то, конечно, пользы никакой… Ты на меня зол был, поэтому, может быть…

— Да я ж выпивши был, истинный крест!.. Хiба же я шо помню?

— Ну, однако ж, окно-то мое ты нашел?

— Да это я на светло пошел… По всех казармах спать полягалы, гляжу, — светло горит…

— Постой-ка, а «Матаню» какую-то это не ты ли пел? — ясно припомнил вдруг его, именно его дикий голос Матийцев.

— «Матаню»?

— Да… «Свечка горела, сердечко болело…»

Нахмурив и собрав складкими низкий недоуменный лоб, Божок усиленно вспоминал, и по тому, какие тревожные глаза у него были, Матийцев почувствовал, что это он и пел и хорошо помнит это, только не знает, как сказать теперь, — что будет лучше: пел или не пел?

— Свечка горела, сердечко болело! — улыбнулся ему прямо в глаза Матийцев.

— Может, это действительно я, — бормотнул разрешенно Божок. — Как я тогда на рудник шел, а сторож меня воротил, через то, что я пел…

— Ты, значит, поешь иногда, когда выпивши?

Матийцев думал, что Божок теперь конфузливо улыбнется и скажет что-нибудь согласное, но Божок молчал, так же страдальчески нахмурив лоб, пропотевший над редкими бровями и переносьем.

— Какой ты губернии, Божок? — вдруг спросил Матийцев.

— Я?.. Черниговской… Из Васильковки…

— Ишь… Значит, мы с тобой почти что земляки: у меня дед черниговский был…

И, подавшись было к нему плечом, чтобы спросить то, что хотелось больше всего спросить, Матийцев застонал от залившей всю голову ослепительной боли: потревожил рану. Стиснувши зубы и закрыв глаза и пальцами впившись в матрац, чтобы не закричать во весь голос, — так с минуту лежал Матийцев, — когда же открыл глаза, застланные слезой, то увидел, что Божок смотрит на него с жалостью почти женской, вытянул вперед голову черепашью и поднял брови. И боль болью, но умиленность какая-то от одного этого взгляда Божка вошла уже прочно в Матийцева.

— Вот как ты меня… как Зорьку… — с усилием сказал он. — Может, я теперь уж и не встану… — помолчал немного, подождал, не скажет ли что Божок, и добавил: — Ну, а не подоспей люди, был бы мне каюк… Ты бы меня добил, как щенка, — так?

Спросил неуверенно, как будто просто из любопытства, но когда спросил уж, увидел, что это — самый важный для него вопрос и есть: добил бы или не добил его Божок, если бы не случайно проходившая смена? Если даже и не убить его, а только попугать (ведь терять ему, уволенному, все равно нечего уж было), если только нечаянно, спьяну, на свет в открытом окошке зашел в щель между домиком и забором Божок, то при силе его древней как он мог удержаться, чтобы не примять его до конца?

А Божок бормотнул в ответ:

— Я себя на испуг взял, господин инженер.

— Что «на испуг»?.. Испугался?

— Так точно… Я после этого сразу в себя пришел…

— После чего?

— Через то, как ударил… Я после этого прямо сомлел от страху: что же это я так неудобно сделал: инженера убил!

Пот на его лбу стал холодный на вид, и глаза потускнели.

— Так ты, значит, думал, что уж совсем убил?

— Думал, совсем.

— Потому-то ты и не добил меня: незачем уж было, — усмехнулся горько Матийцев, помолчал немного и добавил: — Ну, а теперь-то, теперь-то рад, что не убил?

Божок ничего не ответил, — он только благодарно и не исподлобья уж, а просто, вровень, смотрел ему в глаза, и Матийцев почувствовал, что больше спрашивать об этом не нужно.

— Ну, ладно, помиримся, — сказал он шутливо. — Ни на ком.

Он подумал было подать ему руку для пожатия, как делают борцы в цирке, но этого уж не мог, только в огромные лапищи, которым, казалось, всякая работа на земле просто милая шутка, вгляделся еще пристальней: все они были, как в халдейских письменах, в синих от угля шрамах с тылу и в желтых сплошных, должно быть, как копыто, твердых мозолях с ладони… И вдруг капризно захотелось, чтобы при нем он здесь делал то же, что, говорили, делывал он в казарме: вдавил бы гвоздь в сосновую коробку двери.

— Можешь?

Божок несколько недоуменно повел плечом, поглядел на стены кругом, заметил гвоздь дюйма в четыре, вбитый для полотенца, вытащил пальцами, как клещами, пристукнул его кулаком, и привычно, почти не открывая ладони, вдавил в дверную коробку, сквозь наличник.

— Вот как! — удивился Матийцев. — Значит, у меня крепкая голова, если даже и ты черепа не пробил!.. Должно быть, ты неловко ударил… вскользь…

В этот момент урядник, все время слушавший, должно быть, в замочную скважину, любопытствуя, тихо приотворил дверь и выставил голову.

— Да-да-а… — продолжал, не замечая его, Матийцев. — Выходит, что если я после тебя уцелел, то это тоже не малое чудо… а?

Когда же заметил урядника и за ним красный лампас казака, спросил:

— Что, уж идти ему?.. Пожалуй, пусть идет…

Чувствовал уж сильнейшую усталость, клонящую в сон, и шум в голове.

— Если еще он вам, ваше благородие, требуется… — разрешающий жест сделал урядник. — Я только от стука беспокоился.

— Ничего… Может идти… Я там скажу, где нужно, Божок, — ты это знай: и про тебя… и про себя вообще, что могу, — все сделаю… Прощай теперь… Может быть, удастся взять тебя на поруки…

Божок бормотнул, неловко поклонившись, и повернулся, и солнечный луч в дверях насквозь прошел через его горящие, немного завороченные наружу, круглые уши и обхватил растопыренные толстые и длинные пальцы, и так и донес их до других дверей, в прихожую, где закрыл их широкий урядник, выходивший последним.

Дня через три Матийцев получил тревожное письмо от матери: она что-то почувствовала и об этом писала.

Она была добрая и не старая еще — лет сорока пяти, — но уж горячо начала верить во все таинственное, что плохо или совсем не поддается разуму и что так любят находить в жизни все женщины пожилых лет. Иногда она писала ему так: «Саша, сейчас вот, в половине восьмого вечера, мы с Верой сказали себе: „Будем в течение пяти минут думать о нашем Саше“… И мы закрыли глаза и думали о тебе до без 25 минут восемь. Дошли ли в это время до тебя наши флюиды? Непременно припомни и непременно напиши».

Жила она на небольшую, но достаточную пенсию и давала уроки по языкам, пожалуй больше из-за того, чтобы не бездельничать, чем от нужды.

Сюда она приезжала в первый месяц его службы, но показалось ей здесь очень скучно, и очень неуютно, и очень грязно, и больше для того, чтобы не обидеть его, уезжая, сослалась на то, что Вера — девица совсем неопытная и слишком доверчивая и нельзя в таком городе, как Петербург, оставить ее без призора одну. Кроме того, мечта всех матерей пристроить дочь замуж, конечно, владела и ею. И Матийцев понимал это и согласился на ее отъезд.

Теперь то, что она беспокоилась о нем, он объяснял проще: не столько предчувствиями, сколько долгим его молчанием и вообще обстановкой его жизни — частыми несчастьями в копях. И когда оправился он настолько, что мог уже ходить по комнатам и подписывать ордера рабочим, он написал ей вместо тех четырех слов, которые одни только явились ему 6 мая, необычно для него длинное письмо.

В письме этом он мало писал о том, что с ним произошло, но зато много говорил о будущем. У него появился какой-то неожиданный подъем, странная какая-то уверенность в том, что будущим он вполне владеет, и отсюда ясность и спокойная твердость слова.

Но почувствовать себя хозяином будущего не значит ли возмужать? И даже когда он писал о какой-то «поэзии труда, грубо-грубейшего земного труда», в которую он поверил теперь, то и это в его письме не казалось пустой молодой фразой: было видно, что он что-то нашел прочное, и, пожалуй, у него уж действительно больше не «забурится вагон».

И, по совету его, мать, чуть всплакнув и несколько раз пожав плечами, занесла в свою тетрадку с сокровенным (флюидами, приметами, снами) несколько странную на первый взгляд фамилию человека, которому будто бы ее мальчик был обязан чрезвычайно многим, чуть ли не всем: «Божок».

1913 г.

Часть II Суд

I

Прошло дней десять после того, как вполне оправился от контузии головы инженер Матийцев. Был воскресный день, свободный от работ в шахте, и вот утром ему принесли письмо, полученное на его имя в конторе. Конверт был очень знакомого вида: плотный, глянцевитый, узкий, запечатанный сургучной печатью серого цвета.