Сергей Сергеев-Ценский - Том 8. Преображение России

• Название: Том 8. Преображение России
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Правда
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

В восьмой том вошли 1, 2 и 3 части эпопеи «Преображение России» — «Валя», «Обреченные на гибель» и «Преображение человека».

Художник П. Пинкисевич.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

— Ну, уж и правда!.. Так вот и правда!.. Так вот и отпустили!..

Потом откачнулся, кашлянул басом и тем особо свирепым голосом, каким говорят взрослые с детьми, когда хотят их напугать в шутку, заговорил:

— Вот что-с… Извольте слушать ушами!..

(Она стала почтительно.)

— Кольку вашего отпустить могут, но-о-о… только под мой личный надзор!.. Да-с!.. А чтоб у меня ему быть под надзором, — у меня полк, а не какая-нибудь там гимназия! — поступить он должен в мой полк… вольноопределяющимся, если имеет права… Может поступить!.. Я приму!.. И-и-и… дурь и чушь эту из головы в манеже выбью, будьте покойны!.. И лихой из него может выйти ка-ва-ле-рист, корнет!..

Еля мгновенно представила брата таким же молодцеватым, как Жданов… Так же сидит на скамейке в их скверике и ждет свою гимназистку… Это ей понравилось необычайно; она вновь захлопала в ладоши.

— Ого… Браво!.. Колька — корнет!

— Ну, уж сразу так и корнет!.. Скорохваты какие! — бурчал Ревашов, а сам отводил глаза к самовару. — Ну-с, так с чем чай будем пить на радостях?.. С бромом?..

— Хорошо! — тряхнула она лихо греческой прической и протянула ему стакан свой, а глаза у нее совсем по-мальчишески блестели крупными искрами.

— Ну вот… Это я понимаю!.. Вспрысните братишку!..

И Ревашов налил из черной бутылки в ее стакан, а она так же лихо, запрокинув голову, отпила с полстакана чаю, как пила где-то грог на святках, и по-мальчишески сказала:

— Ух!

— Ром приличный, — отозвался Ревашов. — Английский ром, — вот марка.

— А когда же выпустят Колю?

— Когда?.. Ну, уж это там фор-маль-ности всякие. Целая куча формальностей!.. (Ревашов скривил левую щеку, потер за левым ухом и махнул перед собой левой рукой.) Под-писки, ручательства, обя-за-тельства!.. А вдруг он не захочет в полк, а?.. Мы-то за него решили, а он вдруг… Кто их знает, этих социалистов!.. «Мои у-беж-де-ния мне не поз-во-ляют!..» Тогда его, значит, непременно туда… где на собачках…

— Что вы?.. Колька?.. Как же он не согласится?.. Пусть только он попробует!..

— И очень просто скажет… «Кто, скажет, вас просил хлопотать?.. Вовсе я хочу пострадать за идею!..»

— Ка-ак?.. Это чтобы ему не тошно было там сидеть?.. Ни за что не поверю! — даже почти испугалась Еля.

А Ревашов продолжал:

— К собачкам тоже пойдет по этапу с гордостью даже, а?.. «Мною теперь, скажет, не шутите: я человек опасный: политический ссыльный! И на собачках буду ездить с удовольствием!.. Нравится мне это занятие, и все!»

— О-о!.. Конечно, он именно такой!.. Что же, так его и слушать?.. Что он понимает, этот Колька?

— Хо-хо-хо!.. — Ревашов встал, прошелся, подошел к ней сзади и положил руку на ее прическу. — Вот как мы братьев учим!

И когда она еще не знала, как ей отнестись к этой руке, он нагнулся к самому ее уху и шепнул:

— Колька ваш отказался, представьте!

Обдало ее запахом табаку, рома и вместе злостью на Колю: за него хлопочут, а он!.. И он стал вдруг непонятнее и дальше, а понятнее и ближе сделался полковник.

Ревашов же снял тяжелую руку и зазвякал шпорами по комнате, говоря повышенно:

— «Вольноопределяющимся?.. Юнкером?.. Кор-нетом?.. Вы надо мной издеваетесь!..» Это он так сказал, ваш братец… За оскорбление принял, что ему дают возможность заработать офицерский чин!.. Вот как!.. На лошади ездить не желает, а на собачках — очень!.. В этом и заключается верх геройства!..

— Когда же вы с ним говорили? — вдруг усомнилась было Еля.

— Сегодня в обед… Не верит!.. Хо-хо-хо!.. Она глядит на меня неверующими глазами…

И, подойдя вплотную, опять положил он ей на голову руку отечески просто:

— Я был уже давно ротмистром, когда вы только что, только «уа» начали кричать!..

— Где же вы видели Колю? — спросила она, глядя на него намеренно боком: она знала, что у нее красивый профиль.

— Те-те-те!.. Где?.. В тюрьме, разумеется, где он и сидит…

— Вы… сами… к нему ездили?

— Да не к нему, — эти мне штатские барышни!.. «К нему»!.. По долгу службы, а совсем не к нему!.. Мой полк сегодня в карауле… Понимаете?.. Наряд в тюрьму… Я — командир, да еще начальник гарнизона, имею я право проверять посты?.. Имею и должен… И поехал… И все!..

— И он вам посмел так сказать?.. — возмутилась Еля. — Вы беспокоились, а он…

Полковник скорбно и кротко покачал головой и развел рукою (левой, правая же все еще лежала на греческой прическе), и Еле стало очень неловко: он просил, ездил сам, к кому же? К мальчишке!.. И тот отказался!

— Простите меня! — прошептала Еля, поднявшись.

А Ревашов удивился:

— То есть… как простить?

— Я вас беспокоила… из-за дрянного мальчишки… Его и мама не любит!.. Знаете, она сказала даже, что он — не ее сын, а нашей кухарки!.. То есть, он, конечно, ее сын, но он нам совсем как не родной… всем нам… и мне… Да, и мне тоже!..

Проговорила она это очень задумчиво и тихо, глядя на среднюю пуговицу его тужурки: даже перед пуговицей этой чувствовала она себя виноватой.

— Нет, нет… что вы!.. Вы — нет! — забормотал полковник. — И прощать вас не за что, а напротив… совсем напротив… Вас… похвалить надо!.. Вы — очень милый ребенок… очень славный… да, да… Заботливый…

Полковник, видимо, волновался несколько и не знал как, не мог точнее выразить, за что именно он хвалил Елю. Он положил руку ей на плечо, так что большой палец его пришелся против ее открытой шеи, и тихо, очень нежно, проводил он по этой шее пальцем, а она стояла, опустив виновато голову вниз.

Сильный звонок вдруг задребезжал, и Еля заметила, что точно кольнуло Ревашова.

— Ну, непременно!.. Какой-то черт!.. Вырвикишка!..

Шмурыгал уже проворно туфлями денщик.

— Не принимать!.. Скажи: нет дома!

— Слушаю.

Оба здесь, и полковник и Еля, как заговорщики вслушивались в то, что делалось там, в передней, где уж отворилась дверь.

— Вот черт знает!.. Как же так нет дома? — чей-то густой, прохваченный ветром голос.

— Никак нет, уехали, — врал Вырвикишка.

— Это мне нравится!.. Сам же приглашал и уехал!..

— Кого я приглашал? — тихо спросил полковник Елю, но вспомнил тут же. — А-а, это — ваш, полковник Черепанов!.. Ну, черт с ним!..

— Важное дело было, вашескородие! — врал Вырвикишка.

Полковник подмигнул Еле, точно хотел сказать ей: «Ничего, этот малый нас не выдаст!»

— Какое важное дело? — опять голос, прохваченный ветром.

— Не могу знать!

— Ну, доложи потом, что я был… Ты меня знаешь?

— Так точно, вашескобродь!..

И как будто успокоенный именно тем, что его знает Вырвикишка, командир пехотного полка Черепанов ушел, и опять захлопнулась дверь и загремел ключ.

— Молодец!.. Знаю… слышал… Ступай! — предупредил денщика Ревашов, когда тот остановился было в столовой для доклада.

Они откуда-то приходят вдруг и все затуманивают — облака счастья…

Их форма необычайна; их окраска до того нежна и необычайна, что просто ошеломляет… И они клубятся, они влажны, они живут… Новый какой-то мир приходит вместе с ними, и в этом новом мире все — радость… Все не наше, и так неуловимо, так мгновенно, так изменчиво!.. Но ведь тысячу раз проходили вы мимо этого счастья, не замечая, занятые слишком земным, где все — расчет и скучные цифры, — и вдруг вы вырвались, и они опустились к вам — облака счастья… Пусть тикают часы в вашем кармане, безжалостные часы, инквизиторы ваши, — вы их не слышите… Вы смотрите в сторону от себя, — вверх, где все так необычайно, и вот на вас нисходит радость, — радость оттого, что вы — все-таки вы, что вы — живы, но что вы о себе забыли… Это — колдовство, волхвование?.. Нет, это только те облака, мимо которых проходили вы каждый день, их не замечая… Но вдруг вы подняли голову, и они пришли (они приходят ко всем, кто поднимает голову), и заклубились около, и плывут вместе с вами… Они поглощают вас, — вот в чем их чародейская сила, — и не слышно, как тикают часы, — пока чей-то голос, такой земной, преувеличенно земной и знакомый, не всколыхнет около вас воздух: «Идите обедать!..»

Вы вздрагиваете от ужаса… вы вспоминаете, и вам страшно вдруг: быть самим собою, земным собою, всегда страшно… Но вы сопротивляетесь все же, вы думаете: «Это кому-то еще… это не мне… Это не может быть мне… я… я… — совсем не это…»

— Идите же обедать, говорят вам!

Голос звонкий, и вы знаете, чей… Вы представляете лицо, и свое лицо тоже… Вы бормочете: «Обедать… обедать… что это? И зачем?..» Но вы уже опустили глаза вниз, вы уже снова видите землю, вы стали очерченно короче…

И вы обедаете, как всегда.

Очень ясно почувствовала Еля, что после ухода из передней Черепанова, — ради нее не впущенного Ревашовым, — рассеребрело вдруг старинное серебро на столе, подешевела мебель, полиняли гардины окон, проще и меньше стал самовар, — зато покрупнели они двое: один свыше пятидесяти лет, другая — невступно шестнадцати…