Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России

• Название: Том 10. Преображение России
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Правда
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

В десятый том вошли 7, 8 и 9 части эпопеи «Преображение России» — «Утренний взрыв», «Зауряд-полк» и «Лютая зима».

Художник П. Пинкисевич.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Едва Ливенцев пришел домой, как его встретила Марья Тимофеевна, вся — восторг и сияние:

— Я тоже только сейчас пришла! Ну, совсем, совсем шагах в пяти от меня государь в автомобиле проехал!.. Хотя не сказать бы (тут она понизила голос), что очень он красивый… Только вы, пожалуйста, никому не говорите, что вам скажу сейчас! Не скажете?

— Буду молчать, как могила, — обещал Ливенцев.

— Вы знаете, оказался он совсем рыжий!.. Рыжий! — повторила она почти шепотом. — А я таких рыжих вот до чего не люблю!.. Вы никому не скажете?

— Ну, зачем же мне говорить кому-нибудь, что вы рыжих не любите? — удивился Ливенцев. — Наконец, это ведь ваше частное дело.

— Нет, все-таки, не дай бог, полиция узнает, ведь мне что за это быть может!.. И потом оказался у него нос совсем маленький какой-то… Что же это за мужчина такой, когда нос маленький? И даже будто бы, мне так показалось, курносый…

— Одним словом, я вижу, царь вам не понравился.

— Николай Иваныч! Что же это вы так громко? — зашептала совсем испуганно Марья Тимофеевна. — Ну, я вовсе не буду говорить в таком случае ничего больше!

По-видимому, из кокетства, — так по крайней мере казалось Ливенцеву, — она иногда коверкала самые обыкновенные слова, и теперь тоже вместо слова «больше» у нее вышло «польше».

Ливенцев счел нужным ее успокоить:

— Уверяю вас, Марья Тимофеевна, нас не подслушивает теперь ни один полицейский. Прежде всего им теперь совсем не до нас, — не так ли?

— Конечно, это — ваша правда, что они теперь все государем заняты, а все-таки… Потом же еще показалось мне, что у царя борода сюда вот, к вискам, пошла уж седая, — хотя и шепотом, но поделилась все-таки этим важным открытием хозяйка с жильцом-прапорщиком, но тут же и испугалась такой своей откровенности: — Это, конечно, снегом его запорошило, государя, а я-то дура…

— А разве снег шел?.. Царь, я знаю, ехал, но чтобы снег шел — этого я не видел. Снегу не было.

— Да-а?.. Ваша правда, Николай Иваныч, а я… Ну, тогда, значит, я ошиблась. Показалось мне просто, а седины у него никакой не было.

— Почему же не было? Я тоже видел царя сейчас на вокзале, и, по-моему, седина в бороде есть… а насчет беса в ребре точно не знаю.

Марья Тимофеевна даже всплеснула руками перед раскрасневшимся лицом.

— Николай Иваныч! Что же это вы так? Или это вы все надо мной надсмехаетесь? И правда ведь, что же это я, дура, вздумала! Что же, государю нашему краски, что ли, не могут достать, бородку ему подправить, в случае если даже, чего боже избави!..

— Даже целого брю-не-та из него могли бы сделать. Эх, не догадаются там никак о наших с вами вкусах!

— Ой! Что это вы!.. Не буду говорить больше!

Испуганная Марья Тимофеевна кинулась в дверь.

Ливенцев рад был, что на смотр мог он совсем не являться, и блаженно разлегся на койке с книгой в руках. А вечером спустился к нему со второго этажа старший врач Моняков и сказал, морщась и держась за шею и поясницу:

— Просвистало меня насквозь на этом ветру окаянном! Шесть стаканов горячего чая выдул подряд, а все-таки прострел неизбежен. Шутка ли, на таком ветру людей два часа держать, и никакого прикрытия!

— Неужели два часа смотр был? Вот так штука!

— Ждали два часа… А смотр что? Смотр в каких-нибудь двадцать минут свертели. Они ведь тоже не дураки на холоде стыть, когда сразу все видно. Вид у ратников геройский? — Геройский! — Отвечают на приветствие согласно? — Согласно! — Сапоги чищеные? — Чищеные! — Бляхи вороненые? — Вороненые! — Начальство глазами едят? — Едят!.. Ну и все. Какие еще могут быть разговоры? Пообещал царь за все наши отличные качества знамена нам прислать. А то как же — мы кровь свою проливать вполне собрались, а знамен не имеем! Потом царь со всей своей свитой — в машины, а мы — по казармам шагом марш… Впрочем, был один маленький инцидентик со штабс-капитаном не нашей дружины.

— Да у нас и совсем нет штабс-капитанов, бог миловал.

— Из дружины он оказался генерала Михайлова… Очень у него физия скособочена, вообще вид очень иронический такой и от губы кверху шрам идет. Ну, ясное дело, видит царь — обработанный кем-то человечек, и надежда, должно быть, у него такая была, что на войне этой или японской угораздило его так себе косметику испортить… Может быть, даже к награде его хотел представить, аллах ведает! Спрашивает его: «Где получили это увечье?» Другой бы сообразил бы и сказал бы: «На войне с Японией…» Или там: «Защищая веру, царя, отечество от коварного и наглого врага!» — как в те времена в газетах писалось. А этот дурак — Переведёнов его фамилия — возьми да и брякни: «В Екатеринославе, во время революции девятьсот пятого года, ваше величество!» Не знал, конечно, что самое слово «революция» при царе и упоминать нельзя! Царь его поправляет сдержанно: «Во время беспорядков». А потом видит, что у него и уха нет. «А ухо, говорит, свое вы где потеряли?» То есть буквально в рот ему вкладывает: «В сражении под Мукденом, например, или под Ляояном, что ли…» А тот по-своему, иронически глядит на царя и опять свое: «И ухо то же самое во время все той же революции!» Тут его величество как будто даже искренне огорчился: «Я вам сказал уже: беспорядков!» И отошел. И надо было видеть, как все потом, иже с ним были, вся свита, — а их человек десять было, — на этого штабс-капитана глядели, когда мимо него проходили!.. Конечно, придворного воспитания штабс-капитан не получал, но и откуда ему было знать, как надо ответить? Теперь генерал Михайлов, должно быть, последние волосы рвет…

— На себе или на штабс-капитане? — перебил весело Ливенцев.

— Да уж на себе, конечно, что сам этого штабс-капитана своего не разглядел перед смотром как следует. Ведь явно выигрышным номер был, доставил бы царю удовольствие и себе кое-какой почет. «Вот, дескать, ваше величество, штабс-капитан, раненный под Мукденом, снова жаждет лечь всеми своими костьми за…»

— За Распутина и компанию? — подсказал Ливенцев.

— Хотя бы… И вдруг дурак испортил всю музыку! Теперь, я полагаю, он этого Переведёнова со свету сживет, дурака такого!

— Ах, любопытно бы было поглядеть на этого дурака! Признаться, очень люблю дураков, — с чувством сказал Ливенцев.

— Гм… А кто же у нас их не любит? Я однажды, помню, с другим земским врачом и на земской же тройке ехал по делу, а ямщик был пьян, дорога скверная, грязь, ночь… Говорю ямщику: «Смотри в грязь нас не вывали». А он: «Это я-то, да чтобы в грязь вывалить! На сухом месте может, конечно, всякое случиться, — кто без греха? Ну, чтобы уж в грязь, — нет! Этого никоим манером не допущу!» И что же он, мерзавец? Конечно, с пьяных глаз погнал с какого-то косогора в провал, экипаж набок, да еще проволочило нас спинами сколько-то шагов, пока, наконец, лошади стали. Освободились мы кое-как с товарищем из-под экипажа, грязнее свиней вылезли, и давай спички зажигать, посмотреть, в каком положении дело. А ямщик наш — он тоже слетел — подымается, и видим мы при спичке — на бороде у него кровь: губу он себе обо что-то порезал. Мы к нему, конечно, как оба врачи: «Давай пощупаем, челюстная кость у тебя цела ли?» И, конечно, усердно мы спички зажигаем все ради этого случая. А ямщик нам: «Эх, спицы бы хоть пожалели, а то потом и закурить не будет!.. Вот и сразу видать — ненастоящие господа вы!..»

— Зауряд-господа, — вставил Ливенцев.

— «…Потому что настоящие — они бы спиц тратить не стали да искать, кость у меня там какая-то цела ль. Они бы мне за такое дело, как я их в грязь вывалил, вон бы какую прибавку к губе должны бы мне сделать, а не то чтоб меня лечить! Ну, в таком разе помогайте экипаж подымать, — берись, где кому сподручней… Эх, род-димые! Дураками наша земля только и процветает!..» Вот афоризм! Можно сказать — глас народа.

Ливенцев улыбнулся.

— Погодите, пойдем и мы с вами дурака валять: дайте-ка только получить знамена!

Моняков поерошил бороду тонкой просвечивающей рукой и сказал уверенно:

— Нет! Я убежден все-таки, что до нас дело не дойдет. Войну должны закончить к весне, а то некому будет ни пахать, ни сеять, и все равно тогда армии с голоду должны подохнуть. Нас, паразитов, кормить тоже не шутка!

— Земские замашки в вас вопят — «пахать, сеять некому»! А бабы на что? И у нас, и у немцев, и у французов — и запашут и посеют.

— А у турок? Тоже бабы пахать пойдут? — уязвил Моняков. — Живал я в краях Магомета, — бабы там только по домашности, а пашут мужики какими-то колчужками. Эх, никогда не забуду, как из Казалинска в Кара-Кумы, верст за четыреста, на мертвое тело мы с фельдшером и следователем ехали один раз. Вот было путешествие! А совсем ведь и не путешествие, просто по делам службы: ирригационное убийство, частый очень случай, — из-за воды там готовы глотку кому угодно перервать. На восьми верблюдах мы ехали: на одном — я, на другом — фельдшер, на третьем — следователь, на четвертом — проводник-киргиз, а на четырех еще верблюдах турсуки с водой везли. Днем нельзя было ехать — жара шестьдесят градусов, ехали ночью. Четыреста верст — туда, четыреста — оттуда. Экспедиция если какая научная, это бы еще куда ни шло, а то — мертвое тело!.. Убили и убили, при чем же тут врач? Я ведь его не воскрешу! Зачем же я должен целый месяц мучиться и население без медицинской помощи оставлять? Вот он, чиновничий формализм!.. Погодите! Я когда-нибудь на досуге опишу этот эпизод как следует. Вы это прочитаете со временем во «Враче».