Эрнесто Сабато - Аваддон-Губитель

• Название: Аваддон-Губитель
• Автор: Эрнесто Сабато
• Издательство: Академический Проект
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-8291-0106-8

Роман «Аваддон-Губитель» — последнее художественное произведение Эрнесто Сабато (1911—2011), одного из крупнейших аргентинских писателей, — завершает трилогию, начатую повестью «Туннель» и продолженную романом «О героях и могилах». Роман поражает богатством содержания, вобравшего огромный жизненный опыт писателя, его размышления о судьбах Аргентины и всего человечества в плане извечной проблемы Добра и Зла.

---

В ночной тишине С. шел к станции, по пути прилег на лугу близ высоких торжественных эвкалиптов и стал смотреть на темно-синее небо. Ему вспомнились «новые звезды» времен работы в обсерватории, необъяснимые звездные вспышки. У него была на этот счет своя теория, теория астрофизика, которого сбили с пути всяческие ереси.

В миллионах галактик существуют миллионы планет, и многие из них имеют своих амеб и мегатериев, своих неандертальцев, а затем и Галилеев. В один прекрасный день там открывают радий, в другой — удается расщепить атом урана, и жители планеты уже не могут контролировать процесс деления, не способны предотвратить атомную войну, и тогда планета взрывается, становясь космическим адом, «Новой звездой». На протяжении веков подобные взрывы обозначают конец последовательно возникавших цивилизаций пластмассы и компьютера. И в мирном звездном небе этой ночи ему чудилось послание, идущее от какого-либо из этих колоссальных катаклизмов, произошедшего, когда на Земле на мезозойских лугах еще паслись динозавры.

Он вспомнил патетический образ Молинелли, гротескно потешного посредника между людьми и божествами, возглавляющими Апокалипсис. Вспомнил слова, сказанные в 1938 году, когда Молинелли тыкал в него изгрызенным карандашиком. Уран и Плутон — это посланцы Нового Времени, они будут действовать как извергающиеся вулканы и обозначат рубеж между двумя эрами.

Однако усеянное звездами небо казалось совершенно чуждым его катастрофическим толкованиям: оно источало покой, гармоничную неслышную музыку. Топос уранос, небесное местопребывание, дивная обитель. Там, вверху, над людьми, которые рождались и умирали нередко на кострах или под пытками, над империями, которые горделиво возвышались и неизбежно рушились, это небо являло собой совершенный образ другой вселенной: непорочное и вечное, высшее совершенство, к которому возможно подниматься лишь с помощью четких и незыблемых формул. И он пытался совершить такое восхождение. Всякий раз, когда испытывал боль, ибо эта башня была недоступна; всякий раз, когда грязь вокруг становилась невыносимой, ибо башня эта чиста; всякий раз, когда бег времени терзал его, ибо в том регионе царила вечность.

Замкнуться в этой башне.

Однако отдаленный гул людской толпы в конце концов всегда доходил до него, проникая в щели и поднимаясь из собственного его нутра. Ибо мир находился не только вовне, но также в самых потаенных уголках его сердца, в его внутренностях, кишках, экскрементах. И раньше или позже та беспорочная вселенная начинала ему казаться жалким подобием, ибо мир, который для нас важен, это здешний мир — единственный, ранящий нас скорбью и несчастьем, но также единственный, дающий нам полноту бытия, кровь, огонь, любовь, ожидание смерти; единственный, дарящий нам сад в сумерках, прикосновение любимой руки, взгляд, обращенный на нашу тленную, однако теплую и осязаемую плоть.

Да, возможно, что вселенная, недоступная для разрушительных сил времени, существует, но это же ледяной музей окаменевших форм, пусть и совершенных, подвластных чистому духу форм и, возможно, им созданных. Но люди чужды чистого духа, ибо главное для этого злополучного племени душа, хаотическая область между бренной плотью и чистым духом, промежуточная область, где совершается самое важное в нашей жизни: любовь и ненависть, миф и вымысел, надежда и мечта. Двойственная и терзающаяся, душа страдает (как же ей не страдать!), подчиняясь страстям смертного тела и стремясь к вечности духа, постоянно колеблясь между гниением и бессмертием, между дьявольским и божественным. Терзания и двойственность в мгновения ужаса и экстаза, они-то и порождают поэзию души, возникающую на этой туманной территории вследствие такого смешения, — блаженные боги не пишут романов.

Утром он собрался писать,

однако в машинке обнаруживается ряд дефектов: не получаются поля, что-то где-то заедает, катушки с лентой не вращаются нормально, надо то и дело ленту перематывать вручную, и в конце концов что-то ломается в каретке.

Отчаявшись, он решает сходить в центр, чтобы отвлечься, и идет по южному району. На улице Альсина, между улицами Дефенса и Боливар, он решает купить тетрадь с колечками. Это будет что-то новое, что-то символическое он сможет писать где-нибудь в кафе несмотря на проблемы с почерком, на усталость, которая неизбежна, когда стараешься писать разборчиво. Быть может, таким образом он разрушит заклятье.

Его обслуживает усталый, нелюбезный продавец, почти не скрывающий досады из-за того, что покупатель просит непонятно какую тетрадь. Сабато мысленно посылает его к черту и выходит из лавки с нарастающим дурным настроением. Теперь он пойдет в книжную лавку колледжа на углу улиц Боливар и Альсина. Его несколько приободряет мысль, что в большом писчебумажном магазине он найдет то, что ищет. Но вдруг он видит внизу через решетку подвала в старом доме огромную крысу, пристально глядящую на него из темноты своими красноватыми злобными глазками, — она вызывает у него воспоминание об интервью с молодым Дель Бусто и о летучих мышах в зубчатой крепости дона Франсиско Рамоса Мехиа[309] в Тапиалесе: крылатые, грязные тысячелетние крысы. Он пытается отогнать это воспоминание и энергичным шагом направляется в писчебумажный магазин. Энергичным? Да, до известной степени. Чтобы быть точными и объективными, скажем: довольно энергичным. С опаской, которую в нем всегда вызывают продавцы, он подходит к высокому тощему парню с длинными волосами. Хотя С. замечает, что тот его узнал, он старается сохранять равнодушный вид и побороть робость, неизбежно возникающую у него в таких случаях. Он думает, что дело осложняется, ему стыдно объяснять, чего он хочет (требований много — такой-то размер, обложка черная снаружи и красная внутри, и т. д.), но, наполовину преодолев внутреннее сопротивление, объясняет, что ему требуется, хотя по малодушию о деталях пока умалчивает.

— Тетрадь с колечками, — запинаясь, говорит он.

Продавец показывает ему несколько, далеко не те, какие ищет, — он хочет, чтобы тетрадь была не слишком большой, он такие не любит, они угнетают его своими огромными, неприветливыми, как степь, страницами, но, конечно, и не слишком маленькой, в которой ты не сможешь писать привольно и почувствуешь себя как бы в смирительной рубашке. Разумеется, эти детали он не приводит, ограничилась словами, что «хотел бы что-нибудь другое».

Продавец начинает показывать другие тетради, но, к сожалению, они всякий раз все больше удаляются от идеальной модели, маячащей в его уме. Ох, эта проклятая привычка входить в магазин, не определив заранее, чего точно я хочу, думает он. Из-за этого приходится потом держать у себя самые нелепые и ненужные приобретения. С горечью взирает он на свой шкаф, предназначенный для этой цели, заполненный непригодными для ношения сорочками, слишком короткими или слишком длинными носками, тут и шариковые ручки с чрезмерно острым или чересчур толстым концом, нож для разрезания бумаги с рукояткой из рога, на которой цветная надпись: «Память о Некочеа»[310], набор кастаньет, о котором уж и сам не помнит, почему пришлось его купить, гигантский бронзовый Дон Кихот, стоивший небольшого состояния, и даже хромированная цветочная вазочка, которую его вынудили приобрести на какой-то распродаже, куда по ошибке он зашел, чтобы купить брелок для ключей. Это о том, что касается хранящихся вещей. Но еще больше огорчают его те, которые он носит на себе из-за проклятого европейского духа бережливости, привитого ему матерью с такими же усилиями, как обязанность есть суп, но которые, как и суп, хотя ты проглотил его против воли, что-то оставляют в тебе: ненавистные ему спортивные брюки, куртка, ужасный носовой платок — просто, чтобы не выбрасывать на улицу или не хранить в этом музее безобразных вещей. В особенности платок грязно-розового цвета с красными цветочками, настолько отвратительный, что пользоваться им надо очень осторожно, когда никто на тебя не смотрит, — часто оказываешься в труднейшей ситуации, приходится долго сдерживать желание прочистить нос лишь потому, что вокруг тебя люди. Продавец показал несколько тетрадей, весьма далеких от того, о чем он мечтал в последние дни.

— Нет… — неуверенно произнес он. — Или да, конечно. Но я не знаю…

Продавец посмотрел вопросительно. Собрав все свои силы, но не глядя ему в глаза, Сабато прибавил:

— Не знаю… вот эта недурна… но я бы хотел чуть-чуть поменьше… вроде большой записной книжки…

— Ara, значит, вам требуется не тетрадь, а записная книжка, — довольно сурово заметил продавец.

— Вот-вот, — малодушно и лживо ответил Сабато. — Записная книжка.

И в тот миг, когда продавец уже повернулся, прибавил со стыдливой неопределенностью:

— Но такая записная книжка, чтобы она была скорее вроде тетради.