Андрей Упит - Северный ветер

• Название: Северный ветер
• Автор: Андрей Упит
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

«Северный ветер» — третий, заключительный роман первоначально намечавшейся трилогии «Робежниеки». Впервые роман вышел в свет в 1921 году и вскоре стал одним из самых популярных произведений А. Упита. В 1925 году роман появился в Ленинграде, в русском переводе.

Работать над этим романом А. Упит начал в 1918 году. Латвия тогда была оккупирована войсками кайзеровской Германии. Из-за трудных условий жизни писатель вскоре должен был прервать работу. Он продолжил роман только в 1920 году, когда вернулся в Латвию из Советского Союза и был заключен буржуазными властями в тюрьму. В тюрьме в основном он и написал этот роман. Это самое значительное в латышской литературе произведение о первой русской революции. В нем изображены революционные события в Латвии с ноября 1905 года по март 1906 года.

В романе, особенно в его начале, отражены многие достоверные наблюдения самого автора, который в те дни жил в Скривери (см. автобиографический очерк Упита «Моя жизнь и творчество», т. 1).

---

Вильде будто поджаривают на раскаленных углях. Его белая, холеная физиономия искажена злобой и гневом. Ему так и хочется перебить говорящего, но он не смеет без разрешения.

А Зетыню не удержать, она ни с чем не хочет считаться. Вскочив со стула, она порывисто делает шаг вперед и кричит:

— Не слушайте, господа, что он там поет. Зубы заговаривать он мастер. Это самый главный зачинщик и революционер — с давних пор. И дочь его самая главная социалистка во всей волости — по всем митингам разъезжает, кружки устраивает. Мартынь Робежниек больше в Гайленах живет, чем в своем доме. Все социалисты и лесные братья находят там приют…[20]

— А вот эту бабу и назначить волостным старшиной… — Ротмистр подмигивает молодому офицеру, который крутит на пальце перстень с красным камнем. Потом вновь обращается к Гайлену: — Слышал? Сознаешься или еще упорствовать думаешь? Предупреждаю тебя: чем дольше будешь врать, тем хуже для тебя самого. Расскажешь откровенно, назовешь виновных — авось власти окажут снисхождение.

Гайлен стоит чуть сгорбившись, усталый, к одежде пристали соломинки. Но голову он держит прямо. Во взгляде ни тени страха. Напоминает он человека, который покончил все расчеты с жизнью.

— Мне незачем упорствовать и лгать. Это правда, что я всегда был против несправедливого строя, против остатков средневекового феодализма, которые еще сохранились на этой окраине страны. Против того, что помещики не несут никаких тягот и повинностей, а заставляют крестьян работать на них. Против того, что их егеря со сворой охотничьих собак могут вытаптывать крестьянские поля, а крестьяне и ворону не смеют спугнуть со своей пашни. Я против права помещиков назначать пасторов, держать корчмы и спаивать крестьян. Против того, что только помещики могут строить мельницы и открывать лавки.

— Вы слышите, Павел Сергеевич? Что за народ, а? И вы еще упрекаете меня за излишнюю строгость…

Молодого офицера, очевидно, интересует другое.

— А правду ли говорит он? Действительно ли здесь такие порядки?

— У нас именно такие порядки, господин офицер. Экономическая власть помещиков над латышскими крестьянами безгранична. Да и административная власть по большей части в их руках. К их сословию принадлежат даже самые мелкие административные и судейские чиновники. А те, кто не из их среды, все равно у них на поводу, под их влиянием. Здесь им живется куда привольней и лучше, нежели в каком-нибудь Мекленбурге[21]. Как тут бедному мужику добиться правды и справедливости? И неудивительно, если он восстает против векового угнетения и пытается сбросить ярмо с плеч.

У фон Гаммера что-то застревает в горле. Он давится и, вытаращив глаза, кричит, не глядя на Гайлена:

— Расстрелять такого мало!..

Молодой офицер успокаивающе касается рукава ротмистра. Он не сводит глаз с Гайлена, будто тот ему одному рассказывает.

— Ну, а действительно ли вы, дураки, надеялись своими силами справиться с господами и даже свергнуть существующий строй? Сколько вас тут и что вы можете противопоставить регулярному войску с пулеметами, а если понадобится, и с орудиями?

— Народное восстание, господин офицер, не совершается по точным предварительным расчетам и планам. Оно — как весенние воды, ломает лед, когда наступает срок. Теперь-то, конечно, ясно, что это было безумием и слепотой. Но в этом нас убедили только подвалы замка, нагайки ваши и пули. Двойное безумие потому, что судят нас снова те, на которых мы надеялись найти управу. Вот чем мы озабочены. А о свержении существующего строя вначале никто и не помышлял. Это нам подсказали пришлые люди, по большей части городские. И это, по-моему, тоже безумие. Я всегда был против…

— А что ты делал, чтобы пресечь революционное безумие?

— Все, что было в моих силах. Вы сами видите: что может сделать один человек против всего народа.

Ротмистр кое-как овладел собой и говорит сдержанней:

— Назови местных агитаторов и социалистов. Но, смотри, не врать. У нас и без тебя достаточно сведений. Карлсон, запишите.

— Не трудитесь, господин Карлсон. Я ничего не скажу.

— Что-о? — Фон Гаммер вскакивает и выбегает из-за стола. — Не ска-жешь? Не ска-жешь? Я прикажу дать тебе пятьдесят… дать тебе сто плетей, пока ты у меня не запоешь соловьем.

— Это вы можете. И двести, и триста, и расстрелять вы меня можете. Я ведь в вашей власти. Но я все равно ничего не скажу.

— Слышали, Павел Сергеевич? — Ротмистр беспомощно опускается на стул и так судорожно упирается локтями в стол, что зерцало чуть не падает. Вильде, подскочив, поддерживает его рукой. — И вы еще упрекаете меня в излишней строгости…

— Почему вы так упираетесь? Чистосердечным признанием вы можете значительно смягчить свою участь, — продолжает допрос Павел Сергеевич.

— Что касается меня лично, то я ничего не отрицаю. Но я не хочу, чтоб за мою жизнь другие платили кровью. Моя участь мне ясна. Никакой милости у наших судей я не прошу. Но мне не станет легче, если из-за меня будут пытать и расстреливать других.

— Вы все-таки подумайте…

— Я давно все обдумал.

— Однако почему вы так упорствуете? Отчего вам не рассказать то, что нам все равно известно? Вы весьма облегчили бы свою участь, а мы получили бы более точную картину всего совершившегося.

— Как будто вы пришли сюда, чтоб составить себе какую-то там картину! Вам поручено бросать в тюрьму, сечь, расстреливать, вешать — мстить за пострадавших помещиков. У вас и так достаточно шпионов. Я не предатель, и этого от меня не ждите. Я отвечаю за свои поступки. До других мне нет никакого дела.

Фон Гаммера, очевидно, выводит из себя вежливый, почти любезный тон, каким молодой офицер допрашивает Гайлена. Он нетерпеливо моргает глазами и пожимает плечами. Его задевает спокойствие и уверенность Гайлена. Тем более что все это нарушает тот жесткий метод, каким он решил действовать здесь.

Ротмистр выпрямляется и сжимает кулаки.

— Мне некогда тут с вами канителиться. Зарубите себе на носу, что я сейчас скажу. Во-первых, всякие сходки и сборища, где бы то ни было, запрещаются. Тот, кто узнает о таковых или о намерении устроить таковые, обязан немедленно донести мне или ближайшему посту. Укрыватели будут караться наравне с виновными. Во-вторых, за всякое сопротивление воинским чинам, за попытку к бегству, за порчу телеграфных и телефонных проводов, за всякое нарушение установленного порядка виновные будут немедленно расстреляны. В-третьих, все, у кого имеются вещи, награбленные в имении господина фон Зигварта-Кобылинского, должны возвратить таковые в трехдневный срок. В тот же срок должна быть внесена причитающаяся господину фон Зигварту-Кобылинскому арендная плата всеми, кто, по наущению агитаторов или под угрозой бандитов-социалистов, с преступным умыслом пропустили установленный для этого срок. В-четвертых, в тот же срок должно быть сдано всякое оружие, как холодное, так и огнестрельное, а по истечении этого срока всякий, у кого обнаружат таковое, будет расстрелян на месте. В-пятых, все должны помнить, что навсегда прошло время всяких освобождений и революций, что отныне всем управляет твердая законная власть военного времени, высшим представителем которой на месте являюсь я. Все местные учреждения будут работать под моим личным надзором, и за всякое неповиновение моим или их постановлениям и распоряжениям виновные понесут немедленную и строгую кару.

Лохматый по мере сил переводит, приплетая от себя всяческие бранные и грубые слова. «Свиньи», «собаки», «воры» с особенным смаком слетают с его языка и сыплются на головы слушателей.

— Отныне прямым вашим начальством будет волостной старшина… — Он опять позабыл фамилию. Карлсон прерывает переводимую фразу и угодливо подсказывает: «Подниек» —…Подниек и волостной писарь — а… господин Вильде…

Вильде выпячивает грудь и исподлобья поглядывает на толпу.

— За малейшее неповиновение или возражение им буду пороть, сажать в подвал, отдавать под суд. Как собак прикажу расстрелять всех, кто… всех… — Поперхнувшись, ротмистр весь багровеет, и глаза становятся красными, как у плотвы. Он пытается откашляться и топает ногами, звеня шпорами. От резких движений пенсне слетает с носа и прыгает на шнурке по груди.

— Вон, подлецы, мерзавцы… чертово отродье! Вон!

И люди шарахаются к дверям, валясь друг на друга, как полегшие от бури стебли конопли.

Младенец на руках у матери все время тянется к грозному барину. Его улыбающееся личико и голубые глаза полны живого интереса к каждому движению ротмистра, и когда мать, крадучись вдоль стены, словно зверь мимо угрожающе поднятой дубинки, оказывается напротив ротмистра, малыш всем телом подается в ту сторону, чуть ли не вырываясь из рук матери. Пухлые ручонки тянутся к сверкающе белым с полосками погонам подвижного господина, личико расплывается в улыбке.