Андрей Упит - Северный ветер

• Название: Северный ветер
• Автор: Андрей Упит
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

«Северный ветер» — третий, заключительный роман первоначально намечавшейся трилогии «Робежниеки». Впервые роман вышел в свет в 1921 году и вскоре стал одним из самых популярных произведений А. Упита. В 1925 году роман появился в Ленинграде, в русском переводе.

Работать над этим романом А. Упит начал в 1918 году. Латвия тогда была оккупирована войсками кайзеровской Германии. Из-за трудных условий жизни писатель вскоре должен был прервать работу. Он продолжил роман только в 1920 году, когда вернулся в Латвию из Советского Союза и был заключен буржуазными властями в тюрьму. В тюрьме в основном он и написал этот роман. Это самое значительное в латышской литературе произведение о первой русской революции. В нем изображены революционные события в Латвии с ноября 1905 года по март 1906 года.

В романе, особенно в его начале, отражены многие достоверные наблюдения самого автора, который в те дни жил в Скривери (см. автобиографический очерк Упита «Моя жизнь и творчество», т. 1).

---

10

На берегу Даугавы высятся пустые, обгоревшие стены замка Зигварта-Кобылинского.

В обоих этажах ни одного целого окна. Хлопает на ветру распахнутая створка обгорелой рамы. Как затекший, померкший глаз, торчит в верхнем углу закопченное стекло. От всех окон по белой стене черными полосами тянется копоть. В тех комнатах, где было больше мебели и всяких вещей, огонь бушевал сильнее и из окон валили густые клубы дыма. Черепичная крыша потрескалась. Башенки на углах торчат, как черные вороньи клювы.

На мощеной площадке перед замком, на сбегающих к Даугаве заросших дорожках парка — повсюду валяются обломки мебели, разбитая посуда и тряпье. Гипсовые и мраморные статуи опрокинуты и разбиты. Железные скамейки сада с зелеными спинками заброшены в кусты или в зацементированный бассейн, где посередине стоит покрытая слоем зеленой плесени, обмотанная соломой бронзовая фигура нимфы… Все разрушено, разорено. На краю площадки, уткнувшись головой в кусты, лежит ничком мраморный амур с пухлыми ляжками. Он будто оплакивает то, что кто-то посмел посягнуть на столь изумительные культурные ценности.

Подвалы замка забыли разрушить. А быть может, не успели. Если повернуть за угол и со стороны кухни взобраться по склону к пристроенному флигелю, то рядом с ним можно увидеть окованную железом низкую дверь, будто вросшую до половины в землю. Четыре ступеньки из тесаного камня ведут вниз. Спустившись по ним, дверь можно отомкнуть и отворить.

За наружной дверью узкие сенцы. Напротив вход в небольшое, темное помещение без окон. Другая дверь, направо, ведет в большой сводчатый подвал, состоящий из двух комнат, соединенных аркой. В первой комнате два окна едва достигают поверхности земли. Во второй — одно окно. Снаружи над окнами — вделанные в ниши узорчатые железные решетки, выкрашенные в белый цвет.

Сюда брошены выловленные в окрестностях революционеры. Только мужчины. Женщин поместили в какой-то уцелевшей комнате второго этажа, где окна крест-накрест заколочены досками и свет проникает только сквозь узенькие щели.

В передней части подвала человек пятьдесят — шестьдесят. В задней — поменьше: помещение не так велико, да и валяются там прямо на полу избитые, замученные люди, которые не в состоянии держаться на ногах, им нужно больше места. На весь подвал — только одна длинная, узкая скамья. На ней тесно уселись узники. Многие сидят вдоль стен, на полу, обхватив руками согнутые ноги и уткнув подбородок в колени. Некоторые стоят группами и поодиночке посреди подвала. Разговаривают вполголоса, а все-таки кажется, что в переполненном низком помещении шумно. Стоит, однако, хоть на мгновение всем умолкнуть, как из глубины подвала доносятся стоны и приглушенные рыдания. Оттуда тянет удушливым запахом гноящихся ран и нечистот.

Разбитые окна небрежно и наспех заколочены досками. Студеный воздух снаружи паром валит в нетопленное помещение и, смешиваясь с дыханием и потом десятков людей, становится еще тяжелее и гуще. Подвал от сводов до цементного пола заволокло белым паром. Люди в нем как в тумане. Тем, кто сидит у противоположной стены, окно кажется белесым пятном.

Одеты все по-зимнему, в шапках. Все время приходится шевелиться, чтобы хоть немного согреться. Холодно, невыносимо холодно днем и особенно ночью. Нестерпимо мерзнут раненые, избитые и покалеченные, у которых нечем укрыться. Им не под силу шевельнуться, чтобы хоть как-нибудь согреться. В окна беспрерывно дует. Цементный пол холодный, как лед. Многие, лежа здесь, отморозили себе уши и пальцы ног. Мороз острым когтем царапает свежие, кровавые раны, ни на миг не дает забыться.

Вчера тут умер один — Погуль, батрак из имения. На него донесли, будто он водил поджигателей по замку. К тому же у него нашли две уздечки из конюшни имения. Арестовали его в воскресенье вечером, когда драгуны были вдрызг пьяные. Избили его до бесчувствия. Первую ночь он стонал напролет, жалуясь на боль в боку, — должно быть, ему прикладом сломали ребро. На другой день его поволокли пороть на выгоревшую кухню, неподалеку от подвала. Порол его известный жестокостью Осипов, да еще в присутствии барона. Принесли Погуля на руках и, как заживо освежеванное животное, кинули на пол. Наверное, внутри все отбили. Он потерял сознание, его рвало кровью… Он весь кровоточил, уйма крови оказалась в этом худом, низкорослом человеке. Скончался он только на третий день. Еще и теперь там, где он лежал, пол и стена бурые.

Позавчера умер испольщик пасторской мызы Вимба. Один из первых арестованных, он дольше всех пролежал в подвале. По дороге его не так сильно избивали. Но то ли простудился Вимба в легкой куртке, или другая болезнь пристала, только он все чахнул-чахнул, пока не скончался. Днем лежал тихо, не стонал, не говорил ни слова, как безумный глядя в одну точку на сводах. А по ночам бредил и кричал страшным голосом, словно ему мерещилось что-то ужасное…

Кажется, сама смерть не так пугает заключенных, как эти несмолкаемые стоны и крики, заскорузлые от крови рубахи и гноящиеся, зловонные, не заживающие на холоде раны. И еще постоянное ожидание, неведение — чей черед, кого поволокут на кухню. Люди эти уже больше не похожи на людей. Лица серые, обросшие густой щетиной, глаза лихорадочно блестят, а движения будто скованы морозом.

Кое-кто уже не в своем уме. С утра до вечера сидит, скорчившись, где-нибудь в сторонке. Не чувствует ни холода, ни голода, не замечает, когда ему наступают на ноги или толкают в бок. Замерзшие, нетронутые куски хлеба валяются на подоконниках. В подвалах замка и есть-то не хочется. Кружку кипятку по утрам каждый выпивает с жадностью, а хлеб валяется вокруг, надкусанный или совсем нетронутый.

Гайлен и Сниедзе — паренек, арестованный на сходке в волостном правлении, — целые дни возятся с больными. Гайлен взял на себя роль фельдшера и по очереди обходит всех стонущих и охающих. Чем уж тут поможешь — но он знает, что больному легче, если кто-нибудь посидит с ним минутку, выслушает его жалобы. Примостившись возле лежащего на полу, Гайлен оставшейся в кружке теплой водой обмывает раны и перевязывает какой-нибудь тряпицей. У них со Сниедзе от рубашек остались одни рукава да воротники. Носовые платки, подкладки от пиджаков — все порвано на бинты.

Но больше, чем водой и перевязкой, Гайлен облегчает страдания больных теплым словом, сердечным участием. Его бодрый тон подкрепляет лучше, нежели тот кусочек свежего хлеба, который он урывает от своей порции. Для каждого у него нужное слово, ласковая улыбка. О себе, о своей участи он, кажется, позабыл совсем.

— Отойди от окна! — раздается снаружи резкий окрик часового.

Те, кто поближе к окну, отскакивают, будто их отдернули. Вчера часовой стрелял в окно — хорошо, что ни в кого не попал. Еще и сейчас в стене, почти у самого пола, виднеется дырка от пули.

Минут через пять открываются наружные двери. В подвале наступает тишина. Смолкают даже раненые. Только кто-то накрытый с головой пальто, в полузабытьи, глухо стонет, будто из-под земли.

— Гайлен — в канцелярию!

Остальные пугаются больше, чем сам Гайлен. У него неизвестно почему предчувствие, что надолго его здесь не оставят. Он твердо знает, что уже не вернется сюда, и готов ко всему. Все его имущество при нем. Он не прощается. Только пристально оглядывает всех и выходит.

На дворе синеют сумерки. Но привыкшего в подвале к полумраку и туману даже этот свет слепит. Глаза у Гайлена слезятся. Он примечает, что высокого, здоровенного караульного сменяет молоденький парнишка, очень похожий на Сниедзе. Впрочем, какое ему теперь до этого дело.

У дома управляющего стоят сани. Вокруг них шестеро верховых драгун. «Повезут, — мелькает у Гайлена в уме. — Через лесок, и там, — при попытке к бегству…» Что-то горячее ударяет в голову. Уходит из-под ног земля, кружатся перед глазами постройки, деревья, люди. Он берет себя в руки. Разве он уже не приготовился ко всему и не покончил счеты с жизнью? Неужели в последнюю минуту на радость палачам он потеряет самообладание?

Гайлен снова спокойно стоит и ждет.

Ждать приходится долго. Ноги зябнут, и ветер обжигает уши. Но нельзя ни шевельнуться, ни потоптаться на месте. Драгуны, видно, совсем перепились. Но кое-как еще держатся в седле. У всех багровые опухшие лица. Они громко разговаривают, смеются, курят, пришпоривают и горячат нагайками лошадей.

Наконец выходит коренастый офицер. На нем полушубок с белым воротником и рейтузы, обшитые кожей. Он такой же багровый, как и солдаты. Взглянув на Гайлена, офицер тут же отворачивается и поспешно садится на коня. За ним выходит барон. Потухший мокрый огрызок сигары повис в уголке рта. Барон в коротком полушубке с двумя большими пуговицами сзади. На ногах желтые, туго облегающие тощие икры, доверху зашнурованные башмаки. Он путается в стременах и никак не может вскарабкаться на подведенного драгуном танцующего коня. Взобравшись наконец, он изо всех сил натягивает повод, так что конь становится на дыбы и серая взятая у кого-то мохнатая папаха чуть не сваливается у него с затылка.