Андрей Упит - Северный ветер

• Название: Северный ветер
• Автор: Андрей Упит
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1969

«Северный ветер» — третий, заключительный роман первоначально намечавшейся трилогии «Робежниеки». Впервые роман вышел в свет в 1921 году и вскоре стал одним из самых популярных произведений А. Упита. В 1925 году роман появился в Ленинграде, в русском переводе.

Работать над этим романом А. Упит начал в 1918 году. Латвия тогда была оккупирована войсками кайзеровской Германии. Из-за трудных условий жизни писатель вскоре должен был прервать работу. Он продолжил роман только в 1920 году, когда вернулся в Латвию из Советского Союза и был заключен буржуазными властями в тюрьму. В тюрьме в основном он и написал этот роман. Это самое значительное в латышской литературе произведение о первой русской революции. В нем изображены революционные события в Латвии с ноября 1905 года по март 1906 года.

В романе, особенно в его начале, отражены многие достоверные наблюдения самого автора, который в те дни жил в Скривери (см. автобиографический очерк Упита «Моя жизнь и творчество», т. 1).

---

— Э-э… — ликует он звонким голоском.

Перепуганная мать свободной рукой прижимает его покрепче к груди, накрывает уголком платка. Но и под ним еще слышен смех и непростительно насмешливое фырканье.

Кулаки фон Гаммера опускаются. Он начинает ловить подпрыгивающее пенсне. Но тут опять беда. Шнурок как-то развязался, и пенсне падает на пол. Одно стеклышко, выскочив из золотой оправы, кружась, катится по мокрому полу.

Подниек и Зетыня, оба помощника волостного старшины и господин Вильде — все как ошалелые бросаются ловить стеклышко…

…Неделями тянется пасмурная, ветреная погода. Низкие свинцовые тучи порой начинают ронять мелкие снежинки. Но тут ветер крепчает, злится, подхватывает сразу то, что еще не успело выпасть из нависших лохмотьев туч, и гонит над лесами и усадьбами куда-то на край неба. Иссиня-черный, набухший горизонт со всех сторон опоясывает землю, словно крепостной вал. Однообразной чередой проходит день за днем. Без солнца, блекло-серые, мрачные дни. По вечерам кажется, что сумерки наваливаются сразу со всех четырех сторон. Тучи сгущаются и нависают над самой землей. Дома с запорошенными соломенными крышами жмутся к пригоркам или ежатся среди оголенных кленов и ясеней. Блеснет на миг красный огонек в окне и погаснет. Ветер со свистом проносится по голым ветвям кленов и ясеней, скрипя раскачивает колодезные журавли. Собаки попрятались в пунях или забрались под копны сена. Нигде не слышно лая.

По ночам земля кажется вымершей. Ни звука, ни души, ни единой звезды на небе. Если случайно и проглянет какая-нибудь сквозь прореху в холодном небосводе — она тут же поспешно прячется, меркнет, как ясный глаз, которому нестерпимо стало глядеть на мертвенную мерзлость земли.

Но иной раз нарушается покой этих студеных, мертвых ночей.

Стоит усадебка, прильнув к пригорку. Укутанные инеем соломенные крыши только изредка можно отличить от снежного покрова земли. Покачиваясь, шумят над ними голые сучья деревьев.

И вдруг из-за глинистого пригорка по узкому проселку приближаются какие-то странные гусеницы — одна, две… целая вереница. Из-за кустов выползают еще три-четыре таких же. И со стороны леса тоже. Звон, лязг, фырканье и приглушенные отрывистые выкрики слышатся в ночной тишине. Людские голоса и конский топот заглушают шелест деревьев и жалобный скрип колодезного журавля.

Сильные, резкие удары сотрясают запертую дверь дома. Раздается зычный оклик. В окошке мелькает свет, и внутри появляется нервно суетящаяся фигура человека в нижнем белье. За ней другая, третья… Раздетые женщины, оторопев, набрасывают на себя первую попавшуюся одежду, мужчины под кроватью ищут сапоги. Дети плачут…

Через минуту в комнату вваливаются вооруженные люди. Угрозы, грубая брань, похабные шутки. Перепуганные мужчины что-то бормочут, женщины плачут и о чем-то умоляют, дети визжат, не поддаваясь никаким уговорам. С грохотом опрокидываются стулья, с треском отваливаются дверцы шкафов. Пришедшие перебирают и разматывают белые и серые куски домотканого холста и сукна, нескромно рассматривают на свет женское белье. Книги с полки падают на пол, и вырванные листы разлетаются по комнате.

Взломаны двери, сорваны засовы с клети, хлева и гумна. Вооруженные люди носятся по двору, заглядывают во все углы. Штыки с хрустом вонзаются в соломенные крыши и щели в стенах. Гремят приклады и шашки, звякают шпоры и пряжки ремней. Мычит скот, напуганный внезапным светом фонарей среди ночи. Залаявшая вблизи собака с визгом кидается прочь. И еще долго с опушки леса доносится ее вой.

На дворе полуодетый мужичок запрягает коня. Вооруженные люди все время выскакивают из комнат, из амбаров и бросают что-то на розвальни. Из дому доносится плач женщин и детей.

От грозных окриков плач на мгновение стихает, но затем раздается еще громче.

Полчаса спустя гусеницы уползают обратно вниз по дороге. В середине — розвальни с низкорослой лохматой лошаденкой. На передке понуро сидит возница в полушубке и постолах. За ним на соломе двое со связанными руками и поникшими головами. С обеих сторон на них грозно уставились дула винтовок с надетыми штыками.

Все двери остались распахнутыми. Хрипло мычат коровы. Собака, вернувшись, с лаем обегает усадьбу, боясь приблизиться к дому. Она принюхивается к следам на дороге. Потом останавливается и, глядя в сторону большака, снова начинает выть.

На столе тускло горит лампочка. На кроватях и на лавках сгорбленные женские фигуры. Какой-то светлый комок шевелится у стены прямо на полу.

Посередине двора едва мерцает брошенный в сугроб закоптевший фонарь. Узкая, бледная полоска света тянется от него до темной пасти раскрытых дверей дома. Освещенная слабым светом фонаря, на пороге появляется полуодетая женщина. Окинув взглядом пустой двор, она хватается руками за голову и бросается во тьму — как пловец в омут. Слышны нечеловеческие, душераздирающие крики. Женщина, извиваясь, катается на снегу и воет — протяжно, надсадно, — совсем как собака там, у дороги…

Занимается серо-зеленый ветреный день. Дороги пусты, словно вымершие. Изредка проедет какой-нибудь подводчик, возвращаясь домой. Лохматая лошадка еле плетется по завьюженной дороге. Возница, сгорбившись, дремлет, зажав меж колен запрятанные в рукавицы руки.

Грубый окрик заставляет его очнуться. Подхватив вожжи, он сворачивает лошадь прямо в канаву. Одной рукой он придерживает накренившиеся сани, а другой сдирает шапку с головы и моргает вытаращенными от страха глазами.

Отряд драгун, гогоча и размахивая нагайками, проезжает мимо. На трех дровнях связанные арестанты — несколько мужчин и две женщины. Они лежат, как поленья, наваленные друг на друга. Один бледен как полотно. У другого кровавый шрам на лбу, у третьего синяки под глазами. Четвертый, скорчившись, онемевшими губами сплевывает кровь на солому и тут же падает в нее лицом…

С шумом и гиканьем скачут драгуны к имению. Мужичок, кое-как выбравшись из канавы, озираясь, гонит лошаденку вовсю. И руки как будто не зябнут, и ветер не лезет за воротник.

Около полудня из лесу на дорогу выезжает небольшая группа. Впереди двое связанных парней с посиневшими, отмороженными руками, заиндевелыми бровями и ледяными сосульками на усах. Утереться они не могут. Сзади, в нескольких шагах от них, по избитому копытами снегу на дороге бредет девушка в ситцевом платке и до колен мокрой от снега юбке. Драгунам уже надоело издеваться над ними. Поеживаясь в своих полушубках, перебрасываясь короткими фразами, угрюмые и усталые, сидят они на конях. Люди, которых они, как скотину, гонят на убой, вызывают у них отвращение.

Арестованных везут на розвальнях или ведут связанными. Вот тащат кого-то, привязанного к седлу, замерзшего, избитого, потерявшего человеческий облик. Все зависит от конвоиров. В трезвом состоянии они при всей своей злобе не совсем забывают, что ведут человека. Когда первая вспышка гнева проходит и рука устает от нагайки, они дают им плестись спокойно. Но пьяные они не унимаются всю дорогу. Без устали сквернословят и хлещут нагайками. Хорошо тому, у кого еще не пропал голос и сердце позволяет хоть потихоньку вскрикивать. Стоны будто ласкают слух блюстителей порядка, и их нагайки опускаются реже, мягче. Того, кто тверд как кремень и шагает со стиснутыми зубами, стегают всю дорогу. Чем упорнее молчит арестованный, тем пуще распаляется гнев конвоиров. Нагайки неумолимо свистят в воздухе. Когда у одного устает рука, он придерживает коня и уступает место другому. Чередуются аккуратно, чтобы каждый мог принять участие в этом развлечении, которое они считают самой важной и необходимой служебной обязанностью. Там, где прошел отряд, позади остаются на взрыхленном снегу темные пятна крови. Крупные, расплывшиеся капли, а то и лужица — от выбитых зубов или от сильного удара по незащищенному телу.

Собаки, принюхиваясь, бегают по дорогам, но как бы стыдятся лизать человеческую кровь. Сядут на пригорке и, подняв обындевевшие морды к хмурому небу, воют протяжно, жутко.

По вечерам, когда плотно сгущается тьма, где-нибудь за лесом вспыхивает зарево. Оно взвивается, разгораясь все ярче. Сквозь просеку видны белые языки пламени и брызжущие во все стороны искры. Небо над головой, весь снежный простор с кучками голых кленов и ясеней и запорошенными соломенными крышами — все утопает в жутком, кроваво-красном, полыхающем зареве.

То тут, то там можно заметить человека, который прислонился к изгороди или косяку дома. Он стоит неподвижно, как пень, устремив кверху безумно расширенные глаза. Вороны, поднявшись над рощей, оторопело, без единого крика, кружатся в воздухе. Только тяжелые, свистящие взмахи их крыльев слышатся в этой могильно-тихой, багровой ночи.

10

На берегу Даугавы высятся пустые, обгоревшие стены замка Зигварта-Кобылинского.