Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2005)

• Название: Новый Мир ( № 9 2005)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

П. Б. Струве. Дневник политика (1925 — 1935). М., “Русский путь”;

Париж, “YMCA-Press”, 2004, 872 стр.

Прошу прощения за цитату из своей же прежней заметки “Социальное веховство Петра Струве” (“Новый мир”, 1998, № 4): “Послефевральское фиаско освободительной идеологии, позорное политическое банкротство ее носителей, большевизм, активное сотрудничество с Белым движением, наконец, чужбина — естественно углубили и уточнили мировоззрение Струве. Но, как говаривали в старину романисты, это уже другая история”.

И вот сейчас эта “другая история” перед нами: на первый взгляд неподъемный, многостраничный том эмигрантской публицистики П. Б. Струве. Но тот, кто еще и теперь не смирился, несмотря на всю мишуру, с гибелью русской цивилизации в прошлом веке, кому и посейчас небезразлична альтернативная, “белая”, публицистическая и политическая русская мысль, — прочтет эту объемную книгу не заскучав, с карандашом в руке — и не пожалеет об этом.

Бывший марксист, а потом кадет, а потом “веховец” (замечательно, что он не коснел, как многие, в усвоенном с юности, а все время мировоззренчески развивался), Струве в эмиграции мыслил так:

“Я не легитимист в условиях Зарубежья — хотя в России охотно и радостно приму легитимную монархию, которая, принятая народом, будет осуществлять национальное призвание государственной власти, укреплять мощь государства, блюсти национальную культуру и охранять свободу лица и права человека (то есть делать как раз все то, чего не делает современная власть в России. — Ю. К. ).

Я не республиканец, но если народ примет республику, которая будет твердо и ясно осуществлять национальное призвание государственной власти <...> я приму республику и буду служить ей как национальному государству.

Именно потому я с таким пытливым сочувствием вглядываюсь во все политические направления Зарубежья, на лице которых я читаю национальную мысль о России и патриотическую тревогу за нее”.

Еще в Гражданскую войну Струве, единственный, кажется, из всей “веховской” плеяды, стал человеком “прямого действия” и принял активное участие в Белом движении (потому, попадись он в руки большевиков, его бы не выслали — расстреляли). Вместе с белыми, вместе с Врангелем и Кутеповым, оказался он в тесной, после России, Европе, где и ютились наши беженцы, эмигранты — в амплитуде от монархистов аж до меньшевиков и социал-демократов. Тут же подоспело и новое идейное направление — евразийство, в которое погружались белогвардейцами, а выныривали зомбированными коммунистическими агентами (нечастый случай, когда, казалось бы, весьма специфическая и отвлеченная историософская концепция на глазах буквально превращалась в политику).

В эмиграции Петр Бернгардович отказался от карьеры профессора, видя свой долг и призвание в политической публицистике, формовавшей (пусть и не так эффективно, как, возможно, ему мечталось) миропонимание многочисленной русской эмигрантской диаспоры. Увы, знаю по себе: положение публициста на чужбине — очень уязвимое и кабально зависимое от деньгодателя, у которого свои, отличные, как правило, от твоих, интересы и цели. Но что было делать? Самой влиятельной и респектабельной эмигрантской газетой в середине 20-х были милюковские “Последние новости”, эклектично совмещавшие “февралистские” рудименты с непротивлением большевизму. Милюков и его команда не сделали никаких серьезных выводов, не вынесли никаких достойных уроков из своего “феврализма”, по догматизму и малодушию отдавшего Россию большевикам. А вот теперь имели претензию быть “властителями дум” наших эмигрантов и беженцев, еще пахших горьким порохом Гражданской войны. Чтоб морально и идейно не задохнуться — нужна была мощная заграда милюковскому кадетско-либеральному твердолобию.

И ею стало ежедневное “Возрождение” Струве. Разворачивая эту газету, русский белый знал, что здесь его никто и ничто не обидит, не уязвит, что здесь ему помогут разобраться во все более усложнявшейся в 20-е годы мировой обстановке, поддержат и расскажут, что происходит на родине, глубоко проанализировав ситуацию. Знал это и простой солдат, и бывший офицер, и политик или мыслитель. Так, когда вся интеллектуальная рать набросилась на Ивана Ильина за его яркую книгу “О противлении злу силой” — Струве и его газета твердо защитили философа. Тот же Бердяев писал тогда, что Ильин ломится в открытую дверь, что нелепо доказывает то, что на жизненном уровне и так всем известно. А ведь еще и десяти лет не прошло, как февралисты все лето 1917-го покрывали большевиков, предали Корнилова и дразнили революционную стихию “гуманистическим” политическим дилетантством — вместо того, чтобы, так сказать, адресным точечным попаданием — с корнем уничтожить разом всю головку большевиков. Ведь и особняк Кшесинской — не иголка в стоге сена, и шалаш в Разливе — не чеченская “зеленка”, отнюдь. Это было еще возможно тогда вполне, но хотели видеть (и видели) угрозу лишь справа, угрозу мифическую, а к большевикам как раз относились с тем “непротивлением злу силою”, о котором с таким понятным негодованием и писали в эмиграции И. Ильин и поддержавший его Петр Струве1...

В отличие от многих и многих (и вовсе не только западников, но и от Александра Солженицына, например), Струве в зарубежье высоко оценивает русскую монархию XVIII — XIX веков. Вот кто мог бы, кстати, достойно полемизировать в этом отношении с солженицынским “Русским вопросом к концу XX века”: сошлись бы два титана, и боюсь, каждый остался б хром. А так — машет сегодня Солженицын палицей в пустоте, и совершенно некому его оспорить.

“Нельзя из духовной истории России вычеркнуть, — пишет Струве, — что вольнодумный и радикальный в юности Пушкин стал в зрелом возрасте убежденным охранителем и „царистом” <...> что, социалист в юности, Достоевский именно тогда, когда он окреп духовно, стал страстным и упорным приверженцем исторической русской государственности, т. е. тоже „царистом”. Было бы глупо и пошло отмахиваться от этих реальных и многозначительных перемен в умонастроении величайших русских гениев как от каких-то не то причуд, не то ренегатства”.

Но Струве понимал, разумеется, что после исторической катастрофы такого масштаба никакая механическая “реставрация” невозможна, был “непредрешенцем” и до рези в глазах вглядывался в контуры грядущей России. Понимал он, конечно, при всем политическом идеализме своем, будучи реалистом, что освобождение от коммунизма извне — утопия. А вот внутреннюю “революцию”, антибольшевистский переворот внутри страны, считал вполне возможным, реальным. И в этом была его (и его единомышленников) наивность — с одной стороны, помогавшая ему и им выживать, верить, надеяться, а с другой — ошибка, она и есть ошибка, и мы, сегодняшние читатели его “Дневника политика”, не можем не признать утопичности некоторых его политических прогнозов и упований. Таков, видимо, вообще удел эмигранта: все знать — и все недопонимать, ибо как ни старайся, а ты все-таки наблюдатель, а не участник.

Тот террор, та массированная свинцовая пропаганда, тот запредельный страх, какие царили в советской России, причем террор массовый, хаотичный, не выборочный, а “пьяный”, пропаганда тотальная и страх вездесущий, — не оставляли возможности ни для какого антикоммунистического заговора, ни для какой успешной революционной попытки. Большевистская преступная группировка, состоявшая, говоря современным языком, из отморозков и беспредельщиков и вооруженная мощно облучающей популистской идеологией, могла существовать только на базе тотальной, все щели и лазейки законопатившей власти. Струве всю жизнь — и правильно — боролся с тем западным пониманием, что большевизм просто модификация русской самодержавной косности и тирании. Но цепкость, но всеохватность большевизма он все же, наверное, недопонимал, иначе бы, повторяю, не ждал успешного антибольшевистского переворота. И, увы, в этом плане трезвей на реальность смотрел все-таки Милюков, всегда утверждавший, что никакая революция в СССР невозможна и рассчитывать надо исключительно на внутреннюю трансформацию и разжижение коммунистического режима.

Да ведь и объективно так получается: например, любой пришедший из-за бугра в СССР патриот с каким-нибудь благородно-экстремальным заданием в целях расшата тоталитарной системы никак не мог вызвать тут гражданского сочувствия и автоматически превращался в шпиона и террориста — и не на пропагандистском уровне, а и в глазах населения. Власть, даже самая грязная, становится “легитимной” просто за счет своего реального существования и давления, защищающего население от полной анархии. Пропасть меж теми, кто уехал, бежал, был выслан, эвакуировался из Крыма на кораблях, и теми, кто остался и так или иначе отстраивал свое бытие здесь, ходил на службу, выживал в коммуналках, писал книги и снимал кино (порою даже талантливо) и т. д. и т. п., — пропасть эта углублялась и расширялась ежедневно и ежечасно. Коммунистический намордник прирастал к коже, обзаводился “нервными окончаниями”, идеологической обслугой, все более разветвленными органами безопасности и несметным количеством стукачей. Уже и не отдерешь. Конечно, и Струве понимал это и об этом писал. Но страстная жажда высшей правды, но патриотический огонь и чистое сердце не позволяли ему до конца осознать и признать, что российское государство в его органичных формах рухнуло безвозвратно.