Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2010)

• Название: Новый Мир ( № 6 2010)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Либерализм, идея которого овладела многими российскими умами как реакция против несвободы прошлых лет, в деле воспитания человека мало что может дать. Возможно, либеральная демократия — самое совершенное из политических устройств, по крайней мере в идеале (до конца нигде не осуществленном); но это всего лишь политическое устройство. Очень точно сказал известный русский философ-эмигрант С. А. Левицкий: «Либеральная демократия хорошо отвечает разумной сфере в человеке, но она слепа к иррациональным силам в человеческой природе — как в низшем значении (массовое подсознание), так и в высшем (недооценка религиозной сферы)» [26] .

Не кто иной, как Токвиль, крупнейший (наряду с Дж. С. Миллем) идеолог либерализма в XIX веке, назвал его «клеткой разума» [27] . Речь идет скорее о практической рациональности, которую XIX веку завещал предшествовавший ему век Просвещения — вместе с верой в доброго человека. В продолжение десятилетий, предшествовавших Французской революции, складывался человеческий тип, на которого был рассчитан либерализм, — благоразумный, добропорядочный, сдержанный, терпимый.

Но у истоков либерализма стоит и фигура совершенно иного склада: я имею в виду Жана Кальвина.

Вернемся к нашему Ивану IV. Его обычно сравнивают с кровавыми деспотами вроде Людовика IX или Генриха VIII, но корректнее сравнивать его с Кальвином, старшим его современником. При всем различии политических взглядов их объединяет глубокая религиозность. Царя Ивана Даниил Андреев даже назвал «великим созерцателем „обеих бездн”, бездны горнего мира и бездны слоев демонических», полагая, что в русской культуре таковыми, кроме него, были еще только Лермонтов и Достоевский [28] . Это суждение, справедливо оно или нет, по меньшей мере неполно: оно не передает того факта, что религиозность Ивана — скособоченная; самой характерной ее чертой было утяжеленное представление о греховности рода человеческого [29] . И развязанный им террор имел не только политические цели (как это было у Сталина) и не только давал выход низменным его побуждениям, но и призван был убедить людей в ничтожестве их физического бытия (игнорируя «ангельский образ в человеке», о котором напоминал царю А. Курбский) и внушить им леденящий страх перед Всемогущим. Каковой страх он испытывал и сам. Вряд ли был прав Ключевский, называя его помянники по им же убиенным «крокодиловыми слезами»; царь каялся искренно и, молясь, разбивал себе лоб в самом буквальном смысле [30] .

Кальвин исходил из иных догматических предпосылок, но испытывал равное презрение к человекам в их физическом облике; разве что сам не слишком каялся, почитая себя орудием Божьим. В его представлении человек — «обезь­яна», «сосуд, полный мерзостей». Страшные пытки, которым он подвергал сограждан, лютые казни, будто бы освобождающие души от бремен неудобоносимых, держали в постоянном страхе население его маленькой республики. Между тем религиозно индифферентный Руссо назвал Кальвина «отцом демократии». Он действительно был им, и не только на своем женевском «пятачке». Напомню, что его ученик Джон Нокс привез кальвинизм в Шотландию (там он стал называться пуританством), откуда он распространился на Англию, где поставил на ноги Кромвеля с его «железнобокими», и на Северную Америку, где стал господствующей религией.

Самый известный пуританский теолог колониального периода (в истории США) Джонатан Эдвардс в следующих словах наставлял свою паству: «Бог, который держит тебя над преисподней, подобно тому, как человек держит паука или какое-нибудь другое противное насекомое над огнем, исполненный праведного гнева, питает к тебе нескрываемое отвращение. <…> В любой момент Он может разжать пальцы, и ты упадешь в огонь» [31] . Датировка этой проповеди — 50-е годы XVIII века; но подобные же слова звучали в молитвенных домах и гораздо позже (где-то, возможно, звучат и сейчас). В лепке американского характера поучаствовали также факторы иного и даже прямо противоположного свойства — в частности, известная мифологема невинности, получившая распространение с середины XVIII века под влиянием Локка и французских просветителей. Но не соработничество ли их стало причиной устойчивости до поры до времени американского характера и, соответственно, прочности американской демократии?

Американский опыт особенно интересен потому, что, в отличие от Европы, где повсюду оставались и сейчас еще остаются пережитки старины, американская либеральная демократия выстраивалась «на голом месте», и потому, что она считается, не без некоторых на то оснований, образцовой для остального мира. А происхождение свое ведет — от Кальвина.

Кальвин — это тоже глубина, хотя и зловещая (как и в случае Ивана IV), но по своим далеким последствиям продуктивная. Потому что страх Божий способен оказывать конститутивное воздействие на общество.

В секулярном варианте либерализма тоже не обошлось без темных красок. Еще Гоббсом (поскольку он считал, что государство должно быть основано на договорных началах, его тоже следует отнести к либеральной традиции) было угадано то, о чем говорит русская пословица: не стоит царство без грозы. Гоббс считал, что в обществе идет «война всех против всех» (ему обычно и приписывают это выражение) и, чтобы сохранить его как целое, подданным необходимо внушать «благоговейное повиновение», а это дело таких институтов, как школа, церковь (к ней английский философ относился прагматически) и в конечном счете карательные органы. Когда повиновение убывает, дела могут принять дурной оборот: «...под властью какого-нибудь Нерона или Калигулы могут невинно пострадать только те, кто им известен», а «при господстве народа» неронов может оказаться великое множество [32] . Первая часть этого утверждения не выглядит достаточно убедительной, особенно в свете опыта минувшего века, зато убедительна вторая: вместо одного Нерона может прийти множество мелких неронов. Каковые, замечу, могут быть пострашнее и одного «большого» Нерона.

Гоббс и Локк, так сказать, поделили между собою Аристотеля, писавшего, что другой человек может вызывать враждебное чувство, а может вызывать сочувствие. Гоббс принял за истину первую часть этого утверждения, Локк — вторую. Если у Гоббса «черт пересолил», то у Локка «ангел пересахарил». Хотя ни тот ни другой в существование чертей и ангелов, стоящих у них за спиною, не верили.

Представление о добром, сочувствующем человеке в той же Америке с течением времени стало почти нормативным, но в последние десятилетия подвергается очень серьезным испытаниям. Размывание чувства греха совсем не обязательно ведет к благодушию, часто совсем наоборот. Во многих случаях оно возвращается, так сказать, через черный ход, иначе говоря — через житейский опыт, приводя к заключению, что людишки — дрянь, не заслуживающая снисхождения. Мы видим на западном экране: злое подстерегает на каждом шагу. Судя по американским фильмам, сложился двойной код отношения к другому человеку. Первая реакция, априорная: «Ты такой же славный малый, как и я». Но при первых признаках «неадекватности» другого включается настороженность: он может оказаться не просто неприятным человеком, но маньяком, убийцей и тому подобным. Что особенно пугает: возвращается чувственная жестокость. Так на экране и так в самой жизни. Для сравнения: в рамках тоталитарных режимов большевистского (и псевдобольшевистского — сталинского) или нацистского типов психологической доминантой была верность идее или верность вождю, а жестокость была скорее производной от них. И тех, кому выпадала роль палачей, отличала скорее бесчувственность (хотя, конечно, бывали исключения). А у нынешних маленьких неронов сплошь и рядом мы видим смакование жестокости ради самой жестокости. Объяснения этим печальным фактам ищут в психологии, в более или менее случайных поворотах судьбы того или иного человека, игнорируя изначально свойственную всему роду человеческому греховность.

«В современную эпоху, — пишет французский историк Жан Делюмо в своей монументальной работе „Грех и страх”, — мы постоянно твердим об „освобождении от чувства вины” (deculpabilisation, что в данном случае означает „освобождение от чувства греха”), не замечая, что никогда прежде не было столь настойчивого вменения вины другому человеку» [33] . Как говорил Сартр, «Ад — это Другие». Замечу, что освобождение от чувства вины вовсе не означает освобождения от страха; современный секуляризованный человек испытывает страх (или, точнее, страхи) нисколько не меньше, чем его предок в далекие «темные» века.