Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2010)

• Название: Новый Мир ( № 6 2010)
• Автор: Новый Мир Новый Мир
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал http://magazines.russ.ru/novyi_mi/

---

Примеры из истории показывают, что отношения политической системы с тем, что является сверх- и подсознательным, — подвижные и что отношения эти не менее важны, чем сама политическая система. Они показывают, в частности, что либерализм не справляется с обузданием инстинктов и что, с другой стороны, он не препятствует распространению иррациональных страхов.

 

«Присмиреть на триста лет»

 

Как уже говорилось, пореволюционная ситуация складывалась таким образом, что Сталину объективно выпадала роль «народного смирителя». Но он прибег к средству, которое хуже самой болезни. В результате болезнь была загнана внутрь и при первой возможности стала выходить наружу. Явно такая возможность представилась в послесоветские годы. И самыми характерными чертами подрастающих поколений, похоже, стали внутренняя разнузданность и глубинная потерянность. Тому и другому способствует западная массовая культура. На самом Западе его «дурные сны» более надежно отгорожены от яви, ибо там сильна инерция цивилизованности и законопослушания. Чего нельзя сказать о нашем нравственно разлагающемся обществе.

Не в том ли выход из целого помраченного эона, чтобы вернуть прежние значения и прежний вес тому, что называется смирением?

Подлинно смиренным является человек, становящийся таковым, —

д о б р о в о л ь н о  испытывающий страх Божий. Чтобы прочувствовать его, не обязательно быть воцерковленным христианином. Потому что страх Божий, позволю себе такую формулировку, — это первичное оформление «детского страха», о котором писал Юнг. По его словам, «нам хорошо понятен страх ребенка и дикаря перед лицом огромного, незнакомого мира. Этот страх есть и у нас (взрослых людей. — Ю. К. ), на нашей детской изнанке, где мы тоже соприкасаемся с огромным, незнакомым миром» [34] . Так что страх Божий — это не только страх перед Божьим судом [35] . Это и трепетное изумление перед величием Творца и Вседержителя (на что наводит уже одно только созерцание звездного неба [36] ), способность «в безмерной разности теряться» (Державин), это ощущение собственной малости и преходящести, собственной нечистоты и неполноты, собственной греховности, наконец.

Испытывать страх перед «верхней бездной» естественно и нисколько не зазорно; скорее зазорно для взрослого человека испытывать детский страх или, скорее, страхи, которыми полнится современная массовая культура. Столь же естественно испытывать страх перед «нижней бездной», которую человек заключает в самом себе.

Разработка этой темы способна произвести революцию в умах или, во всяком случае, стать важной ее составной частью. Что такая революция возможна и необходима, у меня, например, сомнений не вызывает. Розановская мысль о том, что слово способно повернуть вокруг себя мир, нисколько не устарела. Подтверждение тому: «революция в сознании», провозглашенная западными культурными революционерами в 60-х годах прошлого века, частично все-таки совершилась (а не частично никакие революции не совершаются).

Разумеется, в «музыке» национальной души смирение может быть лишь одной из тем, контрапунктически соотнесенной с другими темами. Так, смирение не «отменяет» дерзания, чувство собственной греховности не стопорит волю к творчеству, скорее наоборот. Вслед за некоторыми средневековыми богословами Делюмо называет грех «счастливой виной» (felix culpa), ибо он является источником внутреннего напряжения, которое побуждает к творчеству (похожие мысли находим и у Бердяева). Смирение вступает в клинч с дерзанием, и из этого рождается нечто. Но чтобы клинч состоялся, надо, чтобы наличествовало смирение и чтобы наличествовало дерзание. Вообще похоже, что основные начала, коими призван руководствоваться человек в своем поведении, становятся истинными тогда, когда они ходят парами: таковы свобода и несвобода, таковы смирение и дерзание.

Со своей стороны смирение удерживает от неистовств всякого рода, в том числе и тех, что связаны с верой, — от изуверства.

Смирение делает легкими человеческие отношения. Оно «украшает» человека лучше любых других украшений. Сохранявшемуся чувству смирения в большой мере обязано обаяние прежней России, страны деревянных городов и неторопливых годов,

 

Где так много было скрыто

Чистых сил и вещих снов.

 

                (Федор Сологуб)

 

Прот. Александр Шмеман назвал смирение самой привлекательной чертой русских людей, знакомых ему, как и нам, уже больше из книг. Если кто не читал о. Александра, поясню, что он совсем не фундаменталист; напротив, мне не приходилось читать православного богослова, у которого я нашел бы такую степень приятия «современной жизни» (западной жизни 1950 — 1970-х годов), в которой смирения очень мало.

Но сколько бы в той, прежней России ни песнословили ангелы, черти, согласно еще одной пословице, не только не сдохли, но даже еще и не захворали. Чем их происки закончились, хорошо известно. Один из героев «Жизни Клима Самгина» незадолго до революции пророчествует: «Народ хочет свободы, не той, которую ему сулят политики, а такой, какую могли бы дать попы, свободы страшно и всячески согрешить, чтобы испугаться и — присмиреть на триста лет в самом себе». Первая часть этого пророчества сбылась, что неудивительно, ибо сделано оно уже postfactum (первую часть романа, откуда взята приведенная цитата, Горький писал в 1920-е годы). Сбудется ли вторая?

А если сбудется, то явится ответом не только на злосчастие отечественной истории века минувшего, но и на все те западные соблазны ложной свободы, с которыми это злосчастие органически связано.

 

С двух концов — к одной цели

 

Воспитание человека — дело в первую очередь таких институтов, как церковь и школа; в иные времена к ним можно было добавить и семью, но сего­дня, увы, далеко не всякая семья способна оказывать благотворное влияние на ребенка. В большой мере духовный воздух определяют СМИ: любое действие, любое слово, попавшее в тот сплошной «эфир», в котором мы живем и психически взаимодействуем, может оказать или доброе, или дурное влияние на подрастающее поколение.

Определенную роль в деле воспитания играют и политико-юридические институты. То есть уклад души скорее воздействует на политико-юридические институты, чем наоборот, но «наоборот» тоже имеет место.

В этом плане сталинщина оставила после себя тяжелое наследие, в котором следует выделить два момента. Во-первых, при Сталине была убита местная жизнь. Во-вторых, в итоге сталинского правления была глубоко дискредитирована законность, единственным источником которой стал всемогущий и кичащийся своим всезнанием Центр. И в этом отношении Сталин повторил Грозного. Тот урезбал и притеснял «землю», сосредоточив всю власть в своих руках, и в то же время поколебал в народе веру в справедливость царской власти, формально считавшейся богоданной.

Но Грозный расправлялся с «землей», скажем так, вполруки. Частично земское устройство все-таки сохранялось и, как писал К. С. Аксаков, пока наверху «метались», «в 1612 — 13 гг. земля встала и подняла развалившееся государство», выделив из своей среды «лучших, крепких и разумных», сумевших покончить со Смутой [37] . Сталин, даром что сухорукий, расправился с «землей» по полной, проехавшись по ней катком из конца в конец и подавив едва ли не все живые ростки; зато было оставлено дурное семя: в послесоветские годы «земля» густо заросла чертополохом всевозможных мафий. И все-таки, насколько можно судить по сообщениям с мест, «лучшие, крепкие и разумные» не совсем еще перевелись в нашем государстве. Что позволяет надеяться: «демократия малых пространств» (Солженицын) — вещь в перспективе осуществимая.

А Центр стоит перед задачей восстановить авторитет закона. Хотя закон не может искоренить грех (и потому в христианстве, например, не является «высшей инстанцией»), он указывает на грех неуклонимым перстом и проводит им черту, отделяющую допустимое от недопустимого. А чтобы черта эта была психологически труднопереступимой, надо так поставить закон, чтобы подзаконное население воспринимало его («положительный закон», то бишь юридическую систему, принятую здесь и теперь, нашим конкретно государством) не как набор обиходных условностей или выражение сложившегося «баланса сил», но как продолжение, хотя бы и неполное и несовершенное, естественного закона , «записанного в сердцах» (ап. Павел). Иначе говоря, закона совести. Дело нелегкое, но не безнадежное.