Галина Аудерская - Королева Бона. Дракон в гербе

• Название: Королева Бона. Дракон в гербе
• Автор: Галина Аудерская
• Издательство: Радуга
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-05-002000-0

Средневековая Польша. Польский король Сигизмунд I Старый (1467–1548) женится на Боне, дочери миланского герцога Джангалеаццо Сфорца. Красивая, обворожительная, умная, она рвется к власти. Ее не устраивает положение жены короля, она сама хочет стать королевой и править страной.

Все было в трагически оборвавшейся жизни Боны — политические дрязги, коварство придворных, козни врагов и непостоянство друзей. О том, как непросто казаться сильной, будучи слабой, и повествует книга «Королева Бона».

---

— Могу ли я говорить с ними, как и с вами, на латинском языке? — спросила она.

— Да, — подтвердил он, — хотя Томицкий, много лет изучавший науки в Болонье и Риме, говорит по-итальянски как родовитый римлянин.

— Правда ли, что многие ваши молодые люди проходят курс наук в университетах Падуи, Болоньи и Рима? Я полагала, что, приехав к нам со свадебным договором, вы прихвастнули немного…

— Зачем бы я стал это делать? — спросил он удивленно.

— Зачем? — повторила она. — Сама не знаю. Но вам должно быть известно, что есть и такие, кому мой брак неугоден, они были рады возвести на вас напраслину.

Она улыбнулась, улыбка у нее была лучезарная, обаятельная, и Остророг подумал, что король поступил правильно, что не откладывая выслал его со свадебным контрактом и алмазным кольцом. Они умолкли, потому что на дороге уже показалась дружина Яна Тенчинского из Моравицы.

Несколько дней, проведенных в поместье этого знатного вельможи, были для итальянцев и отдыхом после долгого пути, и предвкушением будущих торжеств, которые готовил для них Краков. Уже первый, данный в честь Боны пир своим великолепием превзошел все ожидания ее придворных. Сидевший рядом с нею коронный подканцлер епископ Томицкий развлекал ее не только чтением стихов Данте и Петрарки, но и рассказом о своем огромном книжном собрании, о своих занимательных беседах и диспутах со знаменитыми поэтами Кракова — Яном Дантышеком и Анджеем Кшицким. Толковал ей, будущей королеве, смысл выступления гетмана Острожского, одержавшего большую победу в войне с Московией, объяснял, что битва под Оршей прославила его имя не только в Польше, но и во всей Европе. Она хотела было сказать, что этот старый рыцарь вызывает почтительный страх и у нее самой, но споткнулась на слове «старый». Вспомнила вдруг, что герою Орши, быть может, не намного больше лет, чем тому, с кем примас Лаский обвенчает ее еще в этом месяце. Бона стала расспрашивать Томицкого о своем будущем супруге, и тот охотно рассказывал о его великодушии, доброте и осмотрительности, столь необходимой в этой стране с ее обширными границами, о его достойной восхищения рассудительности и доблести.

Она внимала словам этим так же сосредоточенно, как и хвастливым рассказам гетмана о достоинствах его сына Ильи, который, будучи наследником огромных богатств в Литве, был желанным женихом для всех княжен литовских. Но гетман предпочел бы женить его на дочери польского вельможи и грозился прислать его в Краков, ко двору, где он мог бы подучиться светским манерам и подыскать себе подходящую невесту. Она обещала ему в шутку, что присмотрит для Ильи самую красивую девушку среди польских дворянок, которых, как было условлено, должен был отобрать для нее сам король, и с грустью глянула на противоположный конец стола, где сидели приехавшие с ней итальянки, из которых, по тому же договору, лишь немногие могли остаться с ней, в ее королевском замке на Вавеле.

Быстро пролетели четыре дня в Моравице, а на пятый, после приезда из Италии посла от принцессы — кардинала Ипполита д'Эсте, знавшего Бону еще ребенком, начались сборы в дорогу. Пятнадцатого апреля, в теплый, почти жаркий день, свадебный поезд наконец покинул Моравицу. Бона ехала на своей белой лошади рядом с паном Тенчинским, который должен был проводить высокую гостью до самого Лобзова, присутствовать при том, как будущая королева займет ожидавшую ее карету, а затем присоединиться к придворной свите. Карета, обитая снаружи пурпурной тканью, была удивительно красива, рядом с Боной уселись три дворянки из самых знатных итальянских родов. Перед каретой ехали верхами два трубача, а за ними следовал в определенной последовательности эскорт — несколько десятков человек под королевским штандартом. Они возглавляли кавалькаду, за ними гарцевали хоругви легкой кавалерии на красивейших конях буланой масти, а за экипажем Боны и каретами посла императора Максимилиана и кардинала д'Эсте, на великолепно убранных, в богатой сбруе лошадях — королевские сановники и дворяне, среди них уже представленный в Лобзове будущей королеве маршал ее двора Миколай Вольский. Эта многотысячная процессия была на удивление пестрой и шумной, поэтому мужики, работавшие в поле, выходили к дороге и с удивлением глазели на торжественный въезд в Краков будущей правительницы.

И она сама, до сих пор такая невозмутимая, казалось, была чем-то встревожена. На расспросы Дианы Кордона, заметившей ее волнение, вспылив, ответила, что велит всем замолчать — ей хочется сосредоточиться, вспомнить наставления матери, которые та дала ей перед самым отъездом. Они касались и первой встречи с будущим супругом, и ее приданого, и теперь, уже подъезжая к Кракову, она пыталась вспомнить все, что было тогда, в Бари.

Да, она все помнит. Рано утром они со стремянным, молодым Гаэтано, поскакали к изумрудному заливу, который еще Гораций называл «рыбным», она простилась с морем, южным солнцем, с лимонными и оливковыми рощами. Потом, вместе с тем же Гаэтано, заглянула во все прибрежные гроты, осмотрела виноградники и наконец, переодевшись в праздничное платье, появилась на пороге одного из самых больших покоев замка. Здесь ее уже ждали доктор Алифио, дворянин, знавший ее с детства, и Джан Лоренцо Паппакода, наперсник принцессы Изабеллы, глаза и уши повелительницы Бари.

Да, все было именно так. Ее надменная мать сидела в высоком резном кресле, опершись о подлокотники, и, повелительным жестом указав на обоих дворян, сказала тоном, исключающим возражения:

— Они поедут с тобой. Мне легче вынести разлуку, если эти верные люди будут сообщать обо всем, что делается в Краковии. А также верой и правдой служить тебе.

Бона все же осмелилась спросить:

— Доктор Алифио будет моим канцлером?

— Да, — подтвердила Изабелла Сфорца. — А синьор Паппакода — краковским бургграфом. Он много лет был управителем нашего замка. Он мудр и многоопытен.

— Но он не знает языка, — робко возразила Бона и добавила: — Как и я сама.

Герцогиня наморщила брови.

— Я слышала, что Елизавета Габсбургская, прозванная Ракушанкой, мать многих королей из рода Ягеллонов, уезжая в Краковию, не знала ни одного слова по-польски. Но уже через год… Надеюсь, ты не уступишь ей быстротой ума и рвением?

— Я поняла вас, матушка, — кивнула Бона.

— Помни, что приданое у тебя огромное. Ни одна королева наших времен не повезет в мужнин дом столько всякого добра.

Паппакода принялся поспешно считать:

— Сорок восемь свитков стенной обивки из кордубана…

— Гобеленов шелковых… — добавила герцогиня.

— Тридцать шесть штук, — подхватил Паппакода. — Ковры, серебряные кубки, блюда, канделябры, золотые чаши…

Бона перебила его, декламируя, как хорошо выученный урок:

— Двадцать платьев из парчи, расшитой золотом и жемчугом. Не считая пятнадцати расшитых серебром рубах, девяноста чепцов и шапочек, украшенных драгоценными каменьями… Знаю, знаю и помню. Сколько все это стоило?

— Пятьдесят тысяч дукатов, — торжественно произнесла мать, — не считая денежных сумм приданого.

— Немало, — согласилась Бона. — На каком языке я должна напомнить об этом сразу же после венчания своему почтенному супругу?

И хотя они обе, мать и дочь, были похожи и герцогиня Изабелла отлично поняла, отчего дочь ввернула ехидное словцо «напомнить», присутствие дворян обязывало ее ограничить ответ похвалой польскому королю: знает латинский язык так же хорошо, как и ты. Помни, что он много лет был учеником знаменитого Каллимаха.

— Помню, — кивнула головой Бона, а герцогиня Изабелла продолжала:

— На языке Цицерона расскажешь ему о том, что в день прощанья с дочерью, в этот памятный день, я велела высечь на одной из замковых плит надпись: «На этом месте польская королева прощалась с донной Изабеллой, своей матерью, герцогиней Милана, Бари и Россано».

Бона вспомнила, как отступила на шаг, ей хотелось увидеть надпись на плите, которую прикрывал край ее платья. Но надписи на плите не было, быть может, еще не было? Кто знает, возможно, надпись будет сделана после ее отъезда? А может, надпись эту никто никогда не увидит, и она останется таким же мифом, как титул герцогини Милана, из которого донну Изабеллу выгнал сначала ее дядя регент, а его, герцога Сфорцу, в свою очередь изгнал французский король Людовик XII? Ей вдруг пришло в голову, что как раз шестнадцать лет назад, в апреле 1502 года, они обосновались в своих владениях, в Бари, Россано и графстве Борелло, в замке с четырьмя башнями на берегу залива, и что, коль скоро она хочет считаться моложе, следует сообщить будущему супругу другие даты. Но на подсчеты времени уже не оставалось, ей дали знать, что свадебный кортеж приближается к месту встречи с его величеством, королем Польши, Литвы и Руси.

Тут же под Краковом, на цветущих лугах, были разостланы пурпурные сукна, на которых стоял шатер для королевской четы. Сигизмунд, обычно медлительный и невозмутимый, на этот раз спешил навстречу будущей супруге, лик которой сулил встречу с юной и прекрасной девой. Он поспешил выйти из шатра, как только донеслись виваты и радостные возгласы, и увидел вдали карету и своих послов Остророга и Зарембу, помогавших итальянской герцогине ступить на красную дорожку. Минуту и он, и она стояли без движения, но вот затрубили трубы, загрохотали пушки, и они поспешили навстречу друг другу, исполненные любопытства, сознающие, что за их встречей следят тысячи глаз. Как рассказывали потом придворные, его восхитила необычная красота избранницы, черные бархатные глаза, оттененные золотистыми кудрями, а ее поразила статность этого могучего великана, румянец на загорелых щеках. Они шли навстречу друг другу сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, поэтому шут Станьчик, протиснувшись поближе, к поэту Кшицкому, заметил: