Неизвестно - Дневники

• Название: Дневники
• Автор: Неизвестно
• Жанр: Прочая старинная литература

---

Вчера вечером позвонил Балабан. Уговорились ехать на гастроли в украинские колхозы. Охота от колхоза близко — Сыр-Дарья. Очень рад! Пришел Гасем Лахути153. Прошло пять минут, благодушие его исчезло,— и он стал вспоминать тысячи обид, которые были ему нанесены в Москве, как известно, не очень считающейся с понятием восточного достоинства. Здесь у него колхозы его имени, улицы, театры, а там его гонял Ставский, не давал речи молвить. Затем, попив у нас кофе, мы пошли к нему, попробовать дыню, которую ему прислал Юсупов. Пришел Неало, таинственно молчавший на вопрос — где он работает. Лахути стал его хвалить, Неало стал хвалить Лахути, а затем оба пожаловались, что из Москвы — бригадой — поехал с ними двумя еще и И.Жига154, которому Осокин и Ставский поручили “набирать материал” на Лахути. Приехав в Ташкент, Жига предложил посетить узбекских писателей, для того чтобы они “несли материал” друг на друга. Просто “Бесы” какие-то! Мне до того стало это омерзительно, что я едва не изрыгнул дыню. Лахути очень доволен, что обедает в САВО за генеральским столом, где “даже икра есть”,— и подарил мне талоны свои на обеды в столовой Совнаркома. Когда он отошел, я посмотрел жадно на эти талоны. Это были за 3, 4, 5, 6 и 7 октября. Не думаю, чтобы он сделал это со зла, но было дьявольски обидно, ибо хотел принести Комке котлету.

Правил “Ненависть” — отрывок из романа. Заметки и правки в рукописи сделал какой-то узбек из ЦК. Любопытно было бы на

155

него посмотреть, если чуть научившись по-узбекски, я стал бы править его рукопись! А он, наверное, думает, что лучше меня знает русский язык! Фу! Узбекский народ — очарователен. Узбекский чиновник по отвратительности равен русскому. Впрочем чиновники, как и б<...> всего мира, одинаковы.

Звонил Балабан. Кажется, едем в колхоз. Опять — поле, река, разговоры о труде — все-таки мою профессию, в конце концов, можно поблагодарить за удовольствия, которые она доставляет.

 

9. [X]. Пятница.

Вечером позвонил Балабан — кажется, ехать в колхоз не удастся, т.к. Балабана мобилизовали на хлопок.

Приходил Радыш. Впечатление, что шатается от голода. С упоением говорил: “Вчера у драматургов выдали студень — жиру на два пальца, мы его сняли со стенок и поджарили тыкву — пальчики облизал”. Чтоб не объедать нас, ссылаясь на болезнь живота, он от ужина отказался и выпил только чашку чая.

Днем был в библиотеке. Взял “Начало основ философии” А.Кудрявцева, “Дробовое ружье” — довольно глупые размышления какого-то немца о “философии жизни” и “Антихрист” Ренана, которого читал с огромным удовольствием. Умиляет не стиль, не ученость, а вера, что это так было и было словно бы вчера. Вечером — “Бесы”.

 

10. [Х]. Суббота.

Тамара настаивает на отъезде в Москву. Хесин прислал телеграмму — за “Пархоменко” уплачена половина. Слава богу, что хоть половина еще есть! Через пять дней год, как меня выбросили из Москвы. Я и отвык от нее, и увидел много и, возможно, в своей литературной “карьере” изверился,— испытал так много, что только бы жить в горной долине у ручья, ходить среди скал с ружьишком, а вечером читать немножко философии, немножко Чехова и Флобера.

 

11. [X]. Воскресенье.

Утром, внезапно, позвонил корреспондент “Правды”, приехавший из Таджикистана, и пригласил к себе в гости.

За обедом “говорили о политике”. Михоэлс155 жаловался, что

156

в Ташкенте плоха борьба с контрреволюцией, болтовней и слухами. В голосе его было что-то чрезвычайно гневное. Он же сказал:

— Меня убеждает, что второго фронта не будет,— первый пункт ответа Сталина. Если бы мы надеялись на второй фронт, разве мы бы стали давать им в руки такой козырь, что второй фронт имеет для нас первостепенное значение?

Соображение дельное.

Затем разговор перебросился на дороговизну. Михоэлс сказал:

— Когда передо мной стоит бутылка и рюмка водки, я чувствую себя свободным. Это — волеизлияние.

Днем с Комкой были у Лукова, снимающего фильм на крошечном островке в парке им. Тельмана. Желтые листья, полупересохший ручей. Человек бегает с дымовыми шашками. Колонны. Статуи. Вдали — лестница. Петербург и Ташкент смешались. За столом четыре командира — танкисты — рассказывают о войне:

1) Смерть Доватора. Генерал погиб так же почти, как Пархоменко. Выехал вперед, проверить позиции в деревне — его скосили немцы из автомата. В бекеше и в серой генеральской шапке лежал он на снегу,— и за обладание его трупом шесть часов шел бой между нами и немцами.

2) О злобе. Два бойца пришли к лазарету: “разрешите, товарищ командир, посмотреть на немцев. Три недели перестреливаемся, а в лицо еще не видали, что за враги”. Тот пустил их к немцам. Бойцы ножами прирезали немцев. Командир говорит:

— Что я мог им сделать? Проявление злобы! Это — полезно. Я их отпустил. Да и немец знает. Допрашиваем, он посмотрит в глаза и говорит: “Капут?” Я и говорю: “Если не скажешь — капут!” Он поднимает руки и говорит.

В городе командирам скучно. Они сидели долго, так как выходной и двинуться некуда — ни кино, ни ресторанов, даже пива нельзя выпить — из очереди выталкивают.

— А там каждую минуту меняется обстановка! Интересно.

Вечером у корреспондента “Правды”. Днем он был у А.Ахматовой, причем даже не знал, что это такой замечательный поэт. Парень удалой, в нашей атмосфере — как рыба в воде. Поговорки: “Точно!” Молоденькая жена, 21 года, не знающая ни одной улицы в Ташкенте, восхищающаяся Сталинабадом. В голове его смесь “правдивости”, “национализма”, “уважения к литературе” и презрения к писателям, делячества, стремления “разоблачить” и бог знает чего! Рассказал, как изгнали бандитов из Сталинабада:

157

— Отпустили десятерых. Велели передать по цепочке: в Стали-набаде бандитам не житье, те и покинули город.

— Позвольте, они же в Ташкент переехали? Это ли метод борьбы с преступностью?

— Почему не метод? Пусть Ташкент тоже что-нибудь придумает, так бандиты, в конце концов, и уедут куда-нибудь к черту на рога.

 

12. [X]. Понедельник.

Похоже на то, что положение в Сталинграде несколько стабилизовалось. Если действительно немцев удастся удержать на этих позициях, дело их плохое!

Хлопоты по выезду.

Вечером узнали, что завтра-послезавтра есть машина на Москву.

 

13. [X]. Вторник.

Хлопоты об отъезде: “Ташкентский колобок”, когда люди, от которых зависит решение вопроса, перебрасывают вас от одного к другому: Калошин послал к полковнику Трекопытову, Трекопытов к Гольцеву, Гольцев к Остроуменко, а куда тот пошлет,— может быть, к чертовой матери?

Позвонила жена Богословского и попросила Тамару привезти два килограмма шоколада из Москвы:

— ...по твердой цене...

— Но, где же мне его взять? — спросила Тамара в изумлении.

— В “Арагви”.

Объяснить это глупостью нельзя, скорее, сказано это из желания, чтоб о роскошной сей женщине побольше говорили.

Был у комиссара Анисимова. Он — проще. Кабинет пустой, в приемной — никого. Он говорит, что в 39-м году отказался остаться в Москве,— “И здесь чувствую, опустился”. Его переводят в Москву. Вошел тоже опростившийся генерал. Генерала тоже переводят в Москву — “Нашьют защитные нашивочки, и поезжай”. Комиссар пригласил на субботу охотиться на кабанов.

В несказанной радости от сего, пришел домой и стал раздумывать — как бы остаться до семнадцатого, так по естественному выходит, что пятнадцатого не уедем. Остроуменко, как и оказалось, сообщил, что мест в машине нет.

158

— А когда будут?

— Да ведь у нас ходят каждое [нрзб.], значит 25-го. Да, до 25-го далеко!

То есть эти сукины дети, с “84-го”, дали мне просто-напросто телефон аэропорта. Я мог взять его и в Союзе писателей.

Пока я размышлял — “как бы остаться”, позвонил благодетель Макаров с киностудии и сказал, что, в общем, либретто мое, неожиданно, принято.

— “Надо заключить договор”. Договор в моих обстоятельствах и без того приятно. Но тут вдвойне. Обрадовавшись, улегся отдохнуть: под окном разговаривают мальчишки:

— А кто такой Щорс?

— Герой Гражданской войны.

— А кто такой Багратион?..

— Я читал о нем книжечку... Это был такой толстяк.

Позвонил какой-то драматург Холмский и предложил купить у него бумагу. Интересно, сколько может взять драматург с драматурга за лист бумаги. Этот Холмский хотел прийти в восемь часов. Пожалуй, меньше чем по одному рублю за лист не возьмет. Так оно и вышло, с той разницей, что мне было стыдно — ибо пришел голодный, потный от смущения, лысый человек в черном костюме, наверное, в последнем. Жена и дочь его в туберкулезном санатории, сам он лежит во тьме, чтобы сэкономить полтора часа света, дабы иметь десять минут горения электрической печки для чайника. Два часа стоит в очереди за хлебом, три часа на обед, из них час за стулом обедающего человека,— еще что-нибудь в распределителе... Словом... Он замолчал, вытирая лоб! Затем он вспомнил наше знакомство — он был некогда директором театра Сатиры. Сейчас пишет что-то для цирка.— “Я наблюдаю другие категории лиц. Стоял у гостиницы человек, продавал кулек фруктов за 15 руб., в день, по его словам, шестьдесят кульков. Это со своего сада; жена зарабатывает на корове — 12 тысяч в месяц, брат... словом — 50 тысяч!” — Мы пожали плечами: — “А проводники? Им уже неважно посадить безбилетного пассажира. Он кладет под сиденье соль, табак, мыло и водку и везет туда, где за это можно получить масло и муку. Он в ездку зарабатывает 123 тыс. руб., и делает в месяц три ездки!”