Неизвестно - Дневники

• Название: Дневники
• Автор: Неизвестно
• Жанр: Прочая старинная литература

---

 

8. [XII]. Вторник.

Пришла Дуня. Она видела сон — под большим деревом я варил кофе и пролил его на себя. Рядом стоял шофер,— вроде Дементьева. К чему это? Дуня говорит — к хорошему.

Ан оно хорошее-то и пришло, пока была у нас еще Дуня.

Позвонили из Союза писателей и попросили у меня экземпляры романа “Проспект Ильича” — “Как можно больше, т.к. роман выставляется на Сталинскую премию”212. Тамара — нахал! — сказала, что есть один экземпляр, его можно дать в четверг и если им хочется читать, то пусть перепечатают.

В Сибири был у меня знакомый писатель Ант[он] Сорокин213, принесший мне много пользы, а того более вреда. Ему казалось, что обычными путями в литературу не пройдешь. И поэтому он, живя в Омске, прибегал к рекламе, называл себя “Великим сибирским писателем”, печатал свои деньги, имел марку — горящую свечу. Однажды он напечатал визитные карточки. Под своей фамилией он велел тиснуть — “Кандидат Нобелевской премии”.

214

Я сказал ему: “Позвольте, Антон Семенович, но ведь вы не получали Нобелевскую премию”.— Он, криво улыбаясь в подстриженные усы, ответил: “А я и не говорю, что получил. У меня напечатано — кандидат, а кандидатом себя всякий объявить может”.

Боюсь, что “Союз писателей” заказывает мне на визитной карточке припечатку — “Кандидат Сталинской премии”.

Из 43-х тыс., полученных мной за “А[лександра] Пархоменко”, вычли 20 тыс. налогу и долгов. Но и тому, конечно, я обрадовался сильно. У меня никогда на текущем счету не лежало 20 тысяч. К сожалению, что купишь на 20 тысяч. Можно купить 20 хороших альбомов по искусству. Я бы купил, да Тамара не разрешит.

Исправил, наконец, роман.

Из... черт ее знает, не то Пермь, не то Вятка! ... приехал А.Мариенгоф214. Вошел походкой уже мельтешащей, в костюмчике уже смятом и не европейском, уже сгорбленный, вернее сутулящийся. Лицо красноватое, того момента, когда кожа начинает приобретать старческую окраску. Глаза сузились. Боже мой, смотришь на людей и кажется, что состарилась за один год на целое столетие вся страна. Состарилась, да кажется, не поумнела! Недаром же в этой стране родился такой сатирик — Салтыков-Щедрин — перед которым и Свифт, и Рабле, а тем более Вольтер, щенки в сравнении с догом.

Темный двор. Темнейшая лестница. Идем, держась за перила. Зажигаем спички и стараемся, экономя спички, при свете этой тонкой щепочки разглядеть возможно больше этажей. Нашел номер квартиры. Дверь на замок не заперта. Отворяем. Длинный темный коридор. Налево — двери. Там живут. Направо — ниши, в них две ступеньки вверх почему-то,— и там тоже двери, тоже живут. Дом лишен электричества. Открываем дверь,— посередине комнаты печечка и в ней чуть-чуть светит огонек. Вокруг печки — люди.— “Нет, здесь не живет”,— отвечает либо женский, либо старческий голос. В другой комнате и печки нет. Светит коптилка. Вокруг коптилки — люди.— “Нет, здесь не живет”. А вокруг снега, утопающие во тьме, голод, мороз, война. Ух, страшно на Руси, Михаил Евграфович!

 

9. [XII]. Среда.

Магазин. На бумажке написано крупно — “Сегодня по карточкам — "жиры" и "мясо" будут выдавать”... Дальнейшее оторвано

215

и мы сразу переходим к другому сообщению о докладе — “Вера в победу”. Почти анекдот?

Купил “Политсловарь”, редактированный отцом Слонимского. Биография русских,— кроме Арсеньева, Лидер[ч]а — сплошь казнокрады и воры, а изобилуют биографии деятелей английской политики: уважение — смелые, умные... Тьфу!

Тамара ездила в Переделкино с дамой, патронирующей Клуб летчиков. Дама, жена зам. наркома торговли, пьет водку стаканами, поет, пляшет, стара, некрасива — как раз полная противоположность моей героине, которую тоже зовут Полина Ковалева. Вечером пришли Николай Владимирович и Миша Левин и все мы с интересом расспрашивали, что ели в клубе летчиков при угощении дамы, и дивовались тому, что ели поросенка с кашей. Да и трудно не расспрашивать, когда сегодня на обед в гостинице “Москва” нам выдали щи из капусты и на второе жареную капусту, вернее, зеленые капустные листья.

10. [XII]. Четверг.

Из Свердловска приехала О. Д. Форш, бодрая, веселая, говорящая много о работе,— и упомянувшая раза три-четыре о смерти. Она рассказывала, как ездила по Ср[едней] Азии, как видела Джамбула215, который сердился на фотографов, съевших его яблоки. Хочет ехать в Алма-Ату. Тамара отговаривала ее. Перед уходом она сказала:

— Мне очень любопытно узнать, что происходит сейчас в Германии. Робеспьер, Демулен и прочие вожди французской] революции родились в масонских клубах. Там получали они идеи, которые подали народу. А народ легковерен и глуп. Мне помнится, Штейнер ругал русских, свиней нуждающихся в пастухе216. Где-то там, в теософических кругах, родился и воспитан этот истерик марионетка Гитлер, за спиной которого стоят... не теософы ли? Это ужасно интересно.

На ногах у ней “коты”. Белье стирает она сама, да и шьет на себя сама,— широкая, старая-старая. Она уехала в Москву, чтобы пайком ее питались дети ее сына. Обрадовалась, когда Тамара добыла ей “сухой паек”, вместо обеда в столовой нашего клуба. Будучи в юности антропософкой, она и сейчас считает движение это мощным, из которого можно вывести гитлеризм. Уэтли — “Основания логики”, которого я читал недавно, говорил в одном мес-

216

те — “Слабый довод бывает всегда вреден, и так как нет такой нелепости, которую не признавали за верное положение, коль скоро она, по-видимому, приводит к заключению, в справедливости которого уже прежде были убеждены”.

Вечер. И.Минц217 — в сапогах, лысый, веселый и такой оптимистический, что даже непонятно — откуда? Все хорошо — немцев окружили и раздавили у Сталинграда, скоро (намеки!) союзники изменят позицию и, развязавшись в Африке,— должны будут развивать свои действия и высаживаться в Италии или на Балканах. Турция на стороне союзников, пистолет — в Ржеве — немецкий, приставленный к виску Москвы, отбросим. Мы договорились с ним, что я напишу для “Энциклопедии героев Отечественной войны” биографию какого-нибудь героя, а равно и историю какой-нибудь дивизии, а равно и съезжу с ним на фронт.

 

11. [XII]. Пятница.

Вечером пошли к академику Комарову, президенту Академии Наук218. Ольга Дмитриевна обещала прочесть свою пьесу, еще не оконченную, “Рождение Руси”, о Вл[адимире] Святом, Киевском219. На улицах тьма невыразимая, идут трамваи с фиолетовыми фонарями, к стеклу приплюснуты лица, ведут их вожатые, на остановках темные толпы, говорящие об очередях и где что выдают. Какой-то любезный человек проводил нас до самых дверей особняка Комарова. Беззубый, лысый швейцар открыл дверь. Лестница. Трюмо. Вешалка. Лепные потолки и стены окрашены голубой масляной краской, запах которой все еще стоит в комнатах. Горят люстры. Много книг. Мебель в большом зале в чехлах, а на стене ковер, с вытканным лицом Комарова. Вот уже подлинно “Комарик!” Сидит старик с разными глазами, словно бы фарфоровыми, да притом взятыми из разных лиц, на груди орден и значок депутата, седая жена с черными бровями и пушком на верхней губе, скупая и злая. Обстановка безвкуснейшая, как в пятирублевом бардаке. В передней аляповатые картины, люстры, бронза,— и всюду бумажные цветы. Поставили чай, налили по чашке,— но больше не предложили, и лишь когда хозяйка ушла, бедная Ольга Дмитриевна осмелилась налить нам еще по чашке. Пока мы ели и пили с усилием, хозяйка ни до чего не дотрагивалась, а когда мы кончили, она стала есть с таким видом, словно ее

217

заставили есть объедки. Вот бы в этот дом пьяного Ливанова. Но,— ничего бы и не случилось: хозяйка тотчас же позвонила бы в милицию. Старичок болен псориазисом, и страдает, как говорит О[льга] Д[митриевна], сильно: всю спину сдирает. Лежит недвижно. Жена делает ему массаж и очень занята, и даже обиделась на Тамару, когда та спросила — бывает ли она в театре.

— Нет, не бываю. И вообще я Москву не люблю.

— А вы откуда?

— Ленинградка.

Пьеса Ольги Дмитриевны похожа на ее жизнь в этом тепло натопленном доме, но холодном по существу своему. Балаган, годный, может быть, для оперы, куда можно совать всяческую чушь, но для сцены? А, может быть, как раз и для драмы хороша будет? Ольге Дм[итриевне] с пьесами не везло, пишет она их усердно,— семья большая,— хоть бы ей повезло здесь. Признаться, мы покривили душой, чтобы старуху ободрить — расхвалили. Ведь у нее, бедняги, даже калош нет, и Фадееву пришлось писать Наркому о калошах, на что сегодня получили сообщение, и Кашинцева, секретарь] Фадеева, сообщила о том Тамаре.

Я написал “интервью” для “Литгазеты”. Чепуху какую-то. Сегодня позвонили, что пошлют в газету. Смотрю — напечатано в рамке, и даже с портретом. Почему?

12. [XII]. Суббота.