Владимир Туболев - Воробьиная ночь

• Название: Воробьиная ночь
• Автор: Владимир Туболев
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1998

---

— Наушники снять, — приказывает командир, срывая с себя наушники и опуская на пол. — Бортмеханик — в фюзеляж. Осмотреть крылья, двигатели. Проверить чеченцев.

Шесть пятьсот. Подъем замедляется. Вот где они оказались…

Стрелка вариометра медленно успокаивается на нуле.

— Счастлив наш Бог… — бормочет про себя Останин. Если бы их швырнуло с той же скоростью, когда они подскочили всего на шестьсот метров, они наверняка остались бы без крыльев и оперения. Но сейчас подъем был все же хоть и затяжным, но не таким стремительным.

Голубые полотенца на консолях истончаются и превращаются в небольшие то сжимающиеся, то растягивающиеся треугольнички. Останин смотрит на экран локатора, доворачивает машину на курс сто восемьдесят. Эта самая короткая воробьиная ночь для них превращается в самую длинную, и что-то конца ей так и не видно.

Возвращается бортмеханик. Дышит он с трудом, как выброшенная на берег рыба, и сразу же натягивает на себя кислородную маску. Отдышавшись, докладывает:

— Визуально: двигатели и крылья в порядке. Чечены лежат пластом. Если мы не выберемся отсюда как можно быстрее, нас вышвырнет над наковальней грозового облака, и у нас вскипит кровь.

— Не успеет, — мрачно предрекает Гена. — Нас рассыплет на клочки еще раньше, чем мы приблизимся к наковальне.

— Дырки я опять заделал, командир, — добавляет Михаил. — Только… Все равно свищет, ничего не держит.

— Если мы из этой заварушки выберемся, я поставлю Богу свечку, — обещает Гена.

— В Бога поверил?

— Относительно Бога мне мало что известно, — ворчит тот. — Я не верю в попов, политиков и метеорологов.

— Бери управление, — говорит Останин. — Вертикальная — двадцать метров в секунду.

Тот кладет руки на штурвал.

— Понял. Двадцать.

Глядя на экран локатора, командир отыскивает малейшие лазейки между сплошной массой засветок. Он слишком хорошо понимает, насколько близки к истине предостережения второго пилота и бортмеханика. Да и что тут понимать — все руководства и наставления недвусмысленно говорят: ближе пятидесяти километров к грозовой деятельности и приближаться не смей. А они находятся в самом центре этого кипящего котла. Будь у него на борту не то что самый блестящий штурман — сам всемогущий Господь Бог, и тот не смог бы тут ни черта ни просчитать, ни предусмотреть. Невозможно предсказать, куда даже те тропинки и коридорчики, которые он определяет по локатору, заведут их через минуту или две. Не говоря уже о том, как далеко до берега всей этой свистопляски, но и в какой точке земного шара они находятся, не знает. Но он говорит:

— Ничего, ребятки. Бывает хуже.

— Но реже.

— Выберемся. Вправо! Еще правее! Так!

Нога болит — моченьки нету. Имел он дело со сломанными ребрами, ключицу ломал, об ушибах и ссадинах говорить не приходится. Сломанные ребра зудят и ноют, ушибы простреливают болью, но проходит она быстро, а тут — как будто тебе впаяли кулак под солнечное сплетение да так и забыли его оттуда вытащить. И все же это — пустяки по сравнению с той безликой, величественной и беспощадной стихией, которая играет сейчас ими, как мячиком.

Вот! У — ух!.. В сиденье вдавливает так, словно под ними сработала катапульта. Пикирующий самолет будто на стену натыкается, а в следующее мгновение уже проваливается вниз, в невесомость. Как еще держатся крылья и не отлетают двигатели, уму непостижимо. А вот и еще один такой же выстрел, только растянутый в пространстве и во времени до бесконечности.

Как удержать эту ставшую непослушной и неуправляемой, словно утюг, махину в повиновении… в равновесии… не дать свалиться на крыло или войти в штопор…

Удержали.

У второго пилота все-таки неплохая реакция. Он точно предугадывает действия командира и работает штурвалом и педалями почти синхронно. Хорошо. Сработай они хоть раз вразнобой, и неизвестно, чем бы это кончилось. А одному ему или Минину с этой круговертью явно не управиться. Это уж точно.

Бог мой, как же все это бедный самолетик выдерживает. Может, и в самом деле вышвырнуть к чертовой матери все то добро, что камнем на шее повисло у них в фюзеляже? Пока не поздно? И сколько бед от него ожидать еще впереди?

Вот чуть оправиться и — вон…

— Это… это уже ни в какие ворота не влезает, — говорит бортмеханик, широко разевая рот. — Это — настоящее гадство.

Высота четыре тысячи.

— Вертикальная пятнадцать.

— Беру пятнадцать.

Командир расслабляет руки и ноги. Хоть секундную передышку…

Когда твой противник — человек, пусть и вооруженный до зубов, почти всегда есть шанс. Но когда противник — восставшая всей своей мощью и беспощадностью стихия, шансы сводятся к нулю. Бессмысленно бороться с тайфуном. Не устоишь против цунами. Не остановишь шкваловый ворот. И не прикроешь ладошками восходящий и нисходящий воздушный поток.

Все пространство слева от них превращается в дрожащий мертвенный багрянец. Он плавит мозги, на языке, зубах появляется привкус, будто дотронулся языком до клемм сильной батарейки. Кабину заполняет сухой и резкий запах озона. Грохот.

Бортмеханик рывком пригибается к пульту. Потом медленно выпрямляется.

— Гадство, — говорит он.

Внутри у командира взрывается что-то дикое, животное: «Меняй курс!» Он чувствует, что и второй пилот едва сдерживается, чтобы не рвануть штурвал и не дать правой ноги. Но и штурвал, и педали, чуть качнувшись, замирают на месте. Он никогда не смог бы объяснить толком, почему остался недвижимым. Может, сработало атавистическое чувство, что снаряды дважды в одно место не ложатся. Там, куда он чуть было не рванулся, бичом хлестнула молния. Всем своим нутром он ощущает, как там вдруг просто испарились облака. А вместе с ними испарилось и пространство.

— Десять метров в секунду, — говорит он. Потом: — Второй, приборы видишь?

— Да.

— Меня немного ослепило. Передаю управление.

— Беру. Что, сильно, командир? — с тревогой спрашивает он.

— Пройдет. На трех тысячах выравнивай.

— Понял.

Пройдет? Дай Бог. Вот это полоснуло. Будто в самые зрачки ткнули сварочным стержнем.

Не вовремя. Тут каждая секунда дорога, без локатора им вообще крышка, а второму тянуться до локатора — с таким же успехом можно и до неба. Хоть экран локатора и расположен посреди приборной доски, но когда руки прикованы к штурвалу, а глаза — к вариометру…

Он отпускает штурвал, подносит руки к глазам и потихоньку массирует веки. Приоткрывает, смотрит — все та же намертво запечатлевшаяся вспышка. Он трясет головой и ожесточенно моргает: быстрей! Быстрей же возвращайся!

Не возвращается. Командир угрюмо смотрит перед собой на эту проклятую омертвевшую вспышку.

Да ну же!..

Отпускает.

Отпускает!..

Еще немного — слабый мутный свет. Локатор.

Командир приподнимается и припадает лбом к тубусу.

— Возьми влево. Еще. Еще. Стоп!

— Видишь? — обрадованно спрашивает Гена. И шумно вздыхает. — Ну, черт! И пере… же я.

— Ничего. Бывает.

— Есть там хоть какой-то просвет по локатору?

— Трудно сказать. Как будто.

— Как нога?

— Болит, что еще с ней может быть.

— Говорила мама — не бегай по грязи в дырявых ботинках.

— Мамы всегда правы.

— Вот только дети непослушны.

— Ну, на шутки потянуло — еще поживем. Второй пилот Минин!

— Я!

— Мы с каких пор с вами запанибрата?

У Гены растягивается рот до ушей.

— Виноват, командир! С Богом не равняются, с командиром не шутят.

— То-то же, — ворчит Останин.

— Три тысячи занял.

— Выравнивай, — говорит Останин. — Курс двести.

20

Это был прочувствованный вздох — сродни тому, который сделала бы внезапно проткнутая камера семитонного самосвала, под завязку груженного щебенкой или моральными устоями кого-нибудь из «новых русских». Командир косится на бортмеханика и снова переводит взгляд на открывшуюся панораму.

Это грандиозное зрелище. Узкая дорожка безукоризненно чистого пространства, с обеих сторон сжатого синими, почти черными утесами грозовых облаков. И высоко-высоко, далеко-далеко в бесконечности — в ладонь величиной лоскуток до невозможности голубенького неба. Того неба, которое бывает только в детстве да в сказках и о котором они уже начали забывать.

— Гоп-ля, — говорит второй пилот.

Командир гмыкает. Авиагоризонт, вариометр, указатель скорости, высотомер, указатель скольжения, тангажа… Обороты двигателей, расход горючего, температура масла и выходных газов… Норма. Самолет в дырках, но послушен рулям, крылья на месте, двигатели работают, ничто не горит и ничем не грозит. Можно представить: серебристая искра, зависшая между стенами ущелья, в тишине и беззаботности. Мошка, наперекор всему восставшему против нее миру вырвавшаяся из хаоса в целесообразное и упорядоченное пространство и наслаждающаяся снизошедшим на нее благостным покоем.