Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры/

---

==113

циации с количественным критерием? Кого больше: счастливых или угнетенных? У нас нет никаких данных для ответа, кроме самых априорных. Несчастных всегда больше, чем счастливых, аристократия, отбор — по самому понятию —  есть меньшинство. Однако это меньшинство может быть весьма значительным, а главное, при его активности и повышенной  культурности именно оно представляет современную Россию  и определяет ее судьбу. Так, конечно, и в прошлом,  не крепостная необозримая масса, а тонкий слой дворянства и интеллигенции творил историю России. Однако до какой-то черты. До 1917 года.

                Не забудем и «болото» — обывателя. Зощенковского героя — того, который не организует, не душит, но и не чувствует себя на каторге: изворачивается в нелегкой борьбе за жизнь и хочет кое-как скрасить свое существование. Таких, вероятно, большинство. Социалистическому обществу не удалось избежать своего мещанства. Оно выполняет даже положительную морально-санитарную  роль. Не участвуя в гражданской войне и лишь пассивно в бесчеловечном строительстве, эта вялая, рыхлая масса смягчает, как подушка, жестокость сильных  и ненависть слабых. Здесь находит свое последнее убежище жалость. Эта бытовая бескостная масса связана, одной стороной, с господами, другой — с рабами. Без нее общество — всякое общество — раскололось бы на враждующие классы. Схематические изображения современной России слишком  часто забывают о значении этой аморфной нейтральной среды.

                4

                До сих пор мы пытались, ощупью, установить если не классовое, то психологически-бытовое расслоение России. Не забыли ли мы  по дороге о нашей теме, — о морали? Разве символические  категории вуза и концлагеря покрывают нравственные категории добра и зла? Конечно, нет, и здесь-то и начинается самая болезненная часть исследования.

                В нашей условной классификации «концлагерь» включает в себя и палачей, и жертв. Нам трудно, невыносимо покрыть одной моральной  категорией чекиста и терзаемую им жертву. К тому же русская интеллигенция всегда была

==114                                                     Г. П. Федотов

склонна идеализировать добродетели угнетенных. Но мы знаем — знали всегда, и современная Россия дает нам новые, ужасные подтверждения тому, — что рабство развращает. Есть степень насилия, которая, при отсутствии героического или святого сопротивления, уничтожает личность человека, превращает его в лохмотья, лоскутья человека. Конечно, совершенно разный стиль гнусности — палача и жертвы. Пусть безмерно более тяжка ответственность первого, но Иуда-то получается из жертвы. А также тот низ кий  мститель, который убивает детей за грехи отца... Вот почему в наших  надеждах на моральное возрождение России  не будем рассчитывать на миллионы сталинских рабов. Поскольку мученичество их не вольное и не просвет ленное, поскольку у них, или у большинства их, нет Бога в сердце и христианской силы прощения — их страдания искажают и губят в них все человеческое и оставляют гряду щей  России тяжелое наследие цинизма и злобы. Поскольку... Но к этому мы вернемся.

                Обращаемся к верхнему, чистому этажу русской жизни. В нем-то так ли уж все чисто? И прежде всего, так ли однороден этот слой, который мы окрестили  «вузовским». Ведь из предыдущих схем наших ясно, что он включает не только энтузиастов-юношей, но и преуспевающих карьеристов, суровых господ жизни... следовательно, и палачей? Без палачей не обойтись и в красном, чистом углу России. Вообще, чтобы что-нибудь понять в ней и что-нибудь простить ей, надо раз навсегда отказаться от требований пол ной чистоты. Но с этой оговоркой, не насильственно ли, не произвольно  ли мы объединяем в понятие единого слоя юношу-студента  и маститого героя гражданской войны, переменившего дюжину   специальностей — прошедшего, весьма возможно, и через Чека, чтобы кончить свою жизнь краскомом,  директором завода и даже директором вуза? Нет, не произвольно, ибо он сам, этот юноша, не отгораживается от господ жизни, он живет с ними общей жизнью, вдохновляется примером их подвигов, ставя их себе в образец. Но и как изолировать себя от их общества, когда они повсюду  занимают первые места? Знает ли юноша, сколько крови на руке знатного товарища, которую он пожимает? Знает, конечно, но это его не смущает. Знает ли он о миллионах, томящихся без всякой вины в концлаге-

ТЯЖБА О РОССИИ                                   

==115

рях? Знает, — весьма возможно, не одобряет, но не очень  расстраивается. Вернее, кровь и жестокость окружающей  жизни не мешают ему наслаждаться своей молодостью, сознанием своей силы и радостью «творческого» (он преувеличенно подчеркивает; творческого)      труда. Счастлив он, если ему самому, выросшему не в годы гражданской войны, не довелось проливать кровь. Но если он чуть- чуть постарше и участвовал в строительстве первой пятилетки (1930 год!), то без крови вряд ли обошлось. Эта  кровь его не мучит. Едва ли он вспоминает о ней. Советская литература дает нам множество примеров того, с какою легкостью  переступает современный человек через  кровь. Не будем торопиться причислять его к чекистам. У  него такой честный и открытый вид. Он вовсе не жесток и  полон самых благих намерений: по отношению к родине, к  народу, своему призванию. Не жесток, но, конечно, жёсток —  в России это высшая похвала. Его можно, не обижая его,  назвать толстокожим. У него мозоли не только на руках, но  и на сердце. Да и как иначе он мог бы выжить и уцелеть в  это жестокое время, родиться в котором он считает величайшим счастьем: С точки зрения вечной христианской и  старой русской морали, у него почти нет того, что называется совестью. Вернее, она у него весьма  рудиментарна.  Признаем  это безбоязненно, и пусть это не мешает нам  любоваться его мужеством, его жизнерадостностью, его  жертвенностью.

                Содержание велений совести — или ее требовательность —  так часто менялись во времени. В средневековье — в самые  христианские столетия нашей культуры — жизнь человека  ценилась очень дешево. Отправляясь в дорогу, каждый  брал с собою меч или нож, чтобы обороняться от лихих  людей. За такое, почти невольное, бытовое убийство совесть не упрекала... Не упрекает она и в наше время офицера и солдата, «исполняющих свой долг» на войне. Или,  вернее, редко упрекает. Скажут, одно дело война, другое —  революция. Не будем наивничать. Мы сами живем здесь,  среди изгнанников, в большинстве — участников гражданской войны. Чувствуют ли они угрызения совести за пролитую  русскую кровь? Так вот, юноши в России смотрят точно так же на кровь «белогвардейцев» или «контрреволю-

==116                                                       Г. П. Федотов

ционеров», как здесь смотрят на кровь большевиков. Она не отягощает совести.

                И здесь и там, да и не только у нас, русских, — у всего послевоенного мира совесть не та, что была в блаженные годы начала века. И наших современников — не зрителей, а участников истории — справедливо мерить меркою  не XX, а, скажем, XVII века. Тогда и юный строитель Советской России перестанет нам казаться нравственным чудовищем,  и мы поймем, как он может иметь такие невинные, спокойные  глаза.

                Поймем  и простим — ему, но не строю, который делает бесчеловечие (в России, как и в Германии) законом жизни. Пожалуй,  труднее простить другое: ту неизбежную и по вседневную ложь, которая кажется нам несовместимой с мужеством  и героизмом. Но и здесь, проклиная строй, покоящийся  на основной лжи, постараемся вдуматься в психологию социально-неизбежной лжи.

                Каждое общество существует на известном цементе социальной лжи, называть ли ее условностью, приличием или лицемерием (cant). В старой монархии лесть была неизбежной формой обхождения при дворе. Ломоносов, Державин не были подлецами, когда писали свои хвалебные оды. Благо родные люди употребляли формулы (в Московской Руси, на пример), которые нам кажутся несовместимыми с человеческим  достоинством,  какими,  может быть, потомкам покажутся и наши формы вежливости. Культ вождей в современной диктатуре гнусен, но для участников его он не отличается от монархической верноподданности. В Англии республиканцы по убеждениям участвуют на каждом шагу в монархических манифестациях, а люди, не очень твердые в вере, подписывают 39 статей англиканской церкви. В России с такой же легкостью голосуют все предлагаемые резолюции, не смущаясь содержанием. Открытый протест невозможен  и, вероятно, кажется донкихотским, несоциальным поступком. Но и в России — мы знаем это — проводят различие между добрым товарищем  и подлецом. Есть подхалимство, которого не прощают. Есть предательство, которое исключает негодяя из личного дружеского общения. Понятия добра и зла существуют, хотя и сдвинуты сравнительно с христианской моралью. Делать карьеру интригой и пронырством, подставлять ножку направо и налево соперникам, вы-