Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры/

---

==149

скает этим низким истинам омрачить ясность своего творимого  Петра — подобно  тому, как низость Екатерины, прекрасно ему известная, не пятнает образа «Великой Жены» в его искусстве. Низкие истины остаются на страницах записных книжек. В своей поэзии, включая и прозаическую поэзию, Пушкин  чтит в венценосах XVIII века — более в Петре, конечно, — творцов русской славы и русской культуры. Но тогда нет ничего несовместимого между Империей  и Свободой. Мы  понимаем, почему Пушкину так легко дался этот синтез, который был почти неосуществим после него. В исторических заметках 1822 года Пушкин  выразился о своем императоре: «Петр 1 не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения...» В другом месте назвал его «revolution incarnee» со всей двойственностью смысла, который Пушкин — и мы — вкладываем в это слово.

                *          *         *

                Свобода принадлежит к основным стихиям пушкинского творчества и, конечно, его духовного существа. Без свободы немыслим  Пушкин, и значение ее выходит далеко за пределы политических настроений поэта. В известном «Демоне» 1823 года Пушкин дает такой инвентарь своих юношеских, — а на самом деле постоянных, всегдашних — святынь:

Когда возвышенные  чувства,

 Свобода, слава и любовь,

 И вдохновенные  искусства

Так сильно волновали кровь...

                При видимой небрежности этого списка, он отличается исчерпывающей   полнотой. Чем  больше думаешь, тем больше убеждаешься, что к этим четырем «чувствам» сводится всеоткровенство — это его virtutes cardinales, говоря по-католически. Правда, это еще не весь поэт. Пушкину не чужды и virtutes theologales, на которые он бросает, намек в «Памятнике»: «милость к падшим». Чем дольше Пушкин живет, тем глубже прорастают в нем христианские семена (последние песни «Онегина», «Капитанская дочка»). Но «природный» Пушкин,  —  иначе говоря, Пушкин, созданный европейским гуманизмом, — живет этими четырьмя

==150                                                           Г. П. Федотов

заветами: свободой, славой, любовью, вдохновением. Он никогда не изменяет ни одному из них, но если можно говорить об известной иерархичности, то выше других для него свобода и творчество. Он может во имя свободы указать на двери любви:

Беги, сокройся от очей,

Цитеры  слабая царица...

                И во имя ее же поставить славу рядом с рабством:

Рабства грозный гений

И Славы  роковая страсть…

Но никогда, ни на одно мгновение своей жизни Пушкин не может отречься ни от свободы, ни от творчества.

                Следя за темой Империи у Пушкина, мы, в сущности, следим за политической проекцией его «славы». Приступая к свободе, не будем сразу ограничивать ее политическими рамками. Движение этой темы у Пушкина во всей ее пол ноте может многое  уяснить и в изменчивой  судьбе его политической свободы.

                «Свобода», «вольность»  «воля»... особенно  «свободный»,  «вольный»... Нет слов, которые чаще бросались бы в глаза при чтении Пушкина. Пожалуй, они встречаются так час то, что мы к ним привыкаем, и они перестают звучать для нас (в этом омертвении привычного совершенства главная причина нередкой у нас холодности к Пушкину). Осознаем ли мы вполне смысл таких строк:

                Как вольность, весел их ночлег?..

                Чувствуем  ли мы  всю странность  этого образа:

...под отдаленным сводом

Гуляет вольная луна, —

издевающегося над всеми законами астрономии?    В невиннейшей «Птичке» способны ли мы, подобно ум ному цензору, разглядеть серьезность и почти религиозную силу пушкинского свободолюбия:

За что на Бога мне роптать,

 Когда хоть одному творенью

Я мог свободу даровать?

                                       ПЕВЕЦ ИМПЕРИИ И СВОБОДЫ                          

==151

В чем только, в каких образах Пушкин не искал воплощения своей свободы! В вине и пирах, в орле, «вскормлен ном на воле», и в беззаботной «птичке Божией», в волнующемся море  (это один из главных ликов свободы) и в  линии снеговых гор. Свободе посвящены всецело поэмы  (помимо неудавшегося юношеского  «Вадима»): «Братья- разбойники», «Кавказский пленник», «Цыган».Из поздних свобода, конечно, одушевляет «Анджело».

                Но, в отличие от темы Империи, тема свободы непрестанно движется. Пушкин не только находит все новые ее  воплощения — от иных он отрекается, хотя у Пушкина отречение никогда не бесповоротно. За сменой форм ясно  изменение в самой природе пушкинской свободы: не только в творчестве, но и в живой личности поэта.

                В лицейские и ранние петербургские годы свобода впервые открылась Пушкину в своеволии разгула, за стаканом  вина, в ветреном волокитстве, овеянном музой XVIII века.  Парни и Богданович стоят, увы, восприемниками свободы  Пушкина, как Державин — его Империи. Но уже восходит  звезда Шенье, и поэт Вакха и Киприды становится поэтом  «Вольности». Юношеский протест против всякой тирании  получает свою первую «сублимацию» в политической музе.  В сознании юного Пушкина  его политические стихи —  серьезное служение. В них дышит подлинная страсть, и  торжественные классические одежды столь же идут к ним,  как и к революционным   композициям  Давида. Но  у  Шенье есть и другой соперник: Байрон. Политическая свобода в лире Пушкина, несомненно, созвучна той мятежной  волне страстей, которая владеет им, хотя и не всецело, в  начале 20-х годов: тот же взрыв порабощенных чувств, та  же суровая энергия, та же мрачность, заволакивающая на  время лазурь. В эти годы, на юге, море («свободная стихия») становится символом этой страстной, стихийной  свободы, сливаясь с образами Байрона и Наполеона. Но  как близок катарсис, аполлиническое очищение от страстей! В «Цыганах» мы имеем замечательное осложнение темы  свободы, в которой Пушкин совершает над собой творческий суд: свободу мятежную он судит во имя все той же, но высшей свободы.

                Алеко порвал «оковы просвещения», «неволю душных городов», и это первое освобождение — байроническое —

==152                                                     Г. П. Федотов

остается непререкаемым. Он прав в своем бунте против цепей условной цивилизации. Он ищет под степными шатра ми свободы и не находит. Почему? Пушкин верит, или хочет верить, что «бродячая бедность» цыган и есть желанная «воля»:

Здесь люди вольны, небо ясно...

                Но этой ясности Алеко не дано. Он несет в себе свою собственную неволю. Он раб страстей:

Но, Боже, как играли страсти

Его  послушною       душой.

                Грех Алеко в «Цыганах» не столько против милосердия, сколько против свободы:

Ты не рожден для дикой доли,

Ты для себя лишь хочешь воли,

Порвавшему оковы закона необходимо второе освобождение — от страстей, на которое Алеко не способен. Способны ли на это сыны  степей? Поэту кажется, что да. В цыганской вольности даются два ответа на роковой вопрос: легкость изменчивой Земфиры, этой пушкинской Кармен, и светлая мудрость старика, который из отречения своей жизни выносит то же благословение природной, изменчивой любви:

...вольнее птицы младость.

                Кто в силах удержать любовь?

                В оптимизме старика цыгана слышатся отзвуки Руссо. Но, отдавая дань и здесь XVIII веку, Пушкин все же сомневается в его правде. Один ли Алеко, чужак, угрожает счастью детей природы? Последние звуки полны безысходного, совершенно античного трагизма:

И всюду страсти роковые,

И от судеб защиты нет.

                Очищение  Пушкина  от «роковых страстей» протекает параллельно с изживанием революционной страстности. Это первый серьезный кризис его «свободы», о котором дальше. Прощание с морем в 1824 году — не простая раз лука уезжающего на север Пушкина. Это внутреннее про-

                                         ПЕВЕЦ ИМПЕРИИ И СВОБОДЫ                         

==153

щание с  Байроном, революцией  — все еще дорогими, но уже отходящими  вдаль, но уже невозможными.

                С тех пор, на севере, свобода Пушкина все более утрачивает свой страстный, дионисический характер. Она становится трезвее, прохладнее, чище. Она все более означает для Пушкина свободу творческого досуга. Ее все более приходится отстаивать от утилитаризма толпы, от большого света, в который вошел Пушкин. Она расцветает чаще всего осенью; уже не море, а русская деревня, Михайловское, Болдино являются пестунами ее. Свобода Пушкина становится символом независимости. Такова ее, приправленная горечью, последняя декларация (так называемое «ИзПиндемонте»):