Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры/

---

                5

  Таковы  два полярных типа русскости, борьба которых главным образом обусловила драматизм XIX века. В них

==178                                                   Г. П. Федотов

 можно видеть выражение основного дуализма, присущего  русской душе. Но это лишь последнее во времени, исторически обусловленное выражение этого дуализма. В культурных напластованиях русской души это ее московский  слой и тот последний, «интеллигентский», который рождается с 30-х годов прошлого века. Но этот исторический  подход к проблеме русской души сам по себе уже указывает на необходимость выйти за пределы установленного на ми дуализма. Между  Москвой и интеллигенцией лежит  Империя. Да и не с Москвы началась Россия. Где же среди  нас русский человек Киево-Новгородской Руси?

                Когда мы,  вслед за Достоевским и ориентируясь на  Пушкина, повторяем, что русский человек универсален и  что в этом его главное национальное призвание, мы, в  сущности, говорим об Империи. Ни московскому человеку, ни настоящему интеллигенту не свойственна универсальность. Но Петровская реформа действительно вывела  Россию на мировые просторы, поставив ее на перекрестке  всех великих культур Запада, и создала породу русских европейцев. Их отличает прежде всего, свобода и широта духа  — отличает не только от москвичей, но и от настоящих западных европейцев. В течение долгого времени Европа как  целое жила более реальной жизнью на берегах Невы или  Москва-реки, чем на берегах Сены, Темзы или Шпрее. Легенда о том, что русский человек необыкновенно способен  к иностранным языкам, создана именно об этой имперской, дворянской формации. Простой русский человек —  москвич, как и интеллигент — удивительно бездарен к  иностранным языкам, как и вообще не способен входить в  чужую среду, акклиматизироваться на чужбине. Русский  европеец был дома везде.

                За два века своего существования он нам знаком в двух  воплощениях  — скитальца и строителя. Противоречие  между всей шкалой оценок старой русской и новой западной жизни рождает скептицизм, поверхностность или  преждевременную   усталость. Начиная с петиметров XVIII века, «душою принадлежащих короне французской», через Онегиных, Рудиных и Райских — цепь лишних людей проходит через русскую литературу. Еще недавно в них принято было видеть основное течение русской жизни. Это колоссальное недоразумение, род историко-литературной

ПИСЬМА  О РУССКОЙ  КУЛЬТУРЕ                   

==179                                                                        

аберрации. Мы знаем и другой тип русского европейца —  того, который не потерял силы характера московского человека, связи с родиной, а иногда и веры отцов. Именно  эти люди строили Империю, воевали и законодательство вали, насаждали просвещение. Это подлинные «птенцы  гнезда Петрова», хотя справедливость требует признать,  что родились они на свет еще до Петра. Их генеалогия начинается с боярина Матвеева, Ордина-Нащокина — быть  может, даже с Курбского. Их кульминация падает на век  Александра. Тогда они занимали почти все правительственные посты, и между властью и культурой не было разрыва. Пушкин, «певец империи и свободы», был послед  ним великим выражением  этого имперского типа. Но он  не исчез вполне и после николаевского разрыва между монархией и культурой. В эпоху великих реформ, на короткое  время, европейцы опять стали у власти. Мы еще видели  «последних могикан» в Сенате, в Государственном Совете,  при двух последних императорах, когда, оттесненные от  власти и влияния, они хранили свой богатый опыт, свою  политическую мудрость, — увы, уже ненужную для вырождающейся династии. Но ниже, в управлении и суде, во всех  либеральных профессиях, в земстве и, конечно, прежде  всего в Университете, европейцы выносили главным образом всю тяжесть мучительной в России культурной работы. Почти всегда они уходили от политики, чтобы сохранить свои силы для единственно возможного дела. Отсюда  их непопулярность в стране, живущей в течение поколений  испарениями гражданской войны. Но в каждом городе, в  каждом уезде остались следы этих культурных подвижников — где школа или научное общество, где культурное хозяйство или просто память о бескорыстном враче, о гуманном судье, о благородном человеке. Это они не давали  России застыть и замерзнуть, когда сверху старались превратить ее в холодильник, а снизу в костер. Если москвич держал на своем хребте Россию, то русский европеец ее строил. Но, в сущности, как мы сказали, творческий или трудовой тип европейца вырастал сам на московском корню. Пусть в жизни ему приходилось всего больше бороться с косностью и ленью москвичей, у него с ними была общность нравственного идела,была общая любовь к родной стране и к ее «душе». История Ключевского и русская му-

==180                                                          Г. П. Федотов

зыка были его связью с Москвой. Там, где это выветривалось, европеец превращался в перекати-поле, теряя способность к созидательной работе. При иных условиях он мог превратиться в интеллигента — это верхний, дворянский исток интеллигенции, весьма отличный  от демократического. Но пока он стоял на трудовом посту, он был верен России и ее московскому завету служения. Как раз в начале XX  века —  с особой силой  после первой  революции 1905 года — русский европеец, человек культуры начал стремительно разрастаться за счет интеллигенции. Могло казаться, что ему принадлежит будущее. Судьба сулила иное...

                6

Что в русском человеке отнести на долю «удельно-вечевой» Руси? Сознавая всю  произвольность и даже фантастичность дальнейшего анализа, решимся все-таки сказать: ту сторону русской натуры, которую мы называем ее «широтой», ее вольность, ее бунтарство — не идейное или сектантское бунтарство, — а органическую нелюбовь ко всякой законченности формы. Русское сердце и поныне откликается на древнюю русскую летопись, на «Слово о полку Игореве». Можно смело сказать, что не суровые строители земли, не государственные люди, а князья-витязи, Мстиславы Удалые, викинг Святослав, новгородская вольница — говорят всего непосредственнее русскому национальному чувству. Москве не удалось, как известно, до конца дисциплинировать славянскую вольницу. Она вылилась в казачестве, в бунтах, в XIX веке она находит себе исход в кутежах и разгуле, в фантастическом прожигании жизни, безалаберности и артистизме русской натуры. В цыганской песне и пляске эта сторона русской души получает наиболее адекватное выражение. Если порою русский разгул бывает, тяжел и мрачен — тут сказались и татарская кровь, и московский гнет, — то часто он весел, щедр, великодушен. Таков разгул Пушкина, соединявшего европеизм с русской вольной волей. Много талантливых русских людей стало жертвой своей натуры (Ап. Григорьев), но до сих пор эта черта, если она хоть сколько-нибудь умерена  дисциплиной  и

ПИСЬМА  О РУССКОЙ  КУЛЬТУРЕ                   

==181                                                                        

культурой, неотъемлема от русского гения. «Люблю пьяных», — как-то против воли вырвалось у Толстого.

                Мрачность  и детскость и здесь поляризуют русскую  вольность. И в детской резвости, в юношеской щедрости, в  искрящемся  веселье — русская душа, быть может, всего  привлекательнее. Нельзя забывать лишь одного. Эта веселость мимолетна, безотчетная радость не способна удовлетворить русского человека надолго. Кончает он всегда  серьезно, трагически. Если не остепенится вовремя (по-московски), кончает гибелью — или клобуком...

                Возможно  ли заглянуть еще глубже в русскую душу, за  Киев и Новгород, за грани истории? Снимая, как с луковицы, слой за слоем культурно-исторические пласты, найдем  ли мы в русском человеке основное, неразложимое ядро?  Может быть, вопрос поставлен неправильно. Национальная  душа не дана в истории. Этническая психея служит лишь  сырым материалом  для нее, да и психей этих множество:  славяне, фины, тюрки — все отложились в русской душе.  Нация не дерево и не животное, которое в семени несет все  свои возможности. Нацию лучше сравнить с музыкальным  или поэтическим произведеньем, в котором первые такты  или строки вовсе не обязательно выражают главную тему.  Эта тема иногда раскрывается лишь в конце. Может быть,  XIX век более национален в этом смысле (как откровение  слова), чем Киев или Москва. Нисколько не предполагая,  чтобы в славянском язычестве была заложена идея русскости(где здесь отличие восточных славян от южных, то есть  русских от болгар и сербов?), стоит все же всматриваться в  эту таинственную глубь. Мы лучше всех культурных народов сохранили природные, дохристианские основы народ ной души. На дне величайших созданий русского слова открывается  нечто общее   с примитивом   народного  фольклора. Тютчев, Толстой и Розанов как бы дистиллируют, перегоняя в приборах высокого духовного напряжения,  первобытную материю русского язычества.