Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры/

---

==185

жет переродиться в тот беспочвенно-идейный, максималистический и эсхатологический тип — не говоря уж об орде не, — который мы называем русской интеллигенцией.

                Однако этот погибший тип не остался вовсе без преемника. Сектантство и духовное странничество не умерли в  народе, как об этом свидетельствует настойчиво безбожная  пресса. Революция вызвала к жизни даже новые сектантские — почти всегда эсхатологические — образования. С  другой стороны, часть старой интеллигенции нашла свою  духовную почву в Церкви. Здесь последние остатки разбитого ордена могли утолить свою духовную жажду из того  источника, который тайно и породил ее. В Церкви они сохранили, конечно, свои психологические черты: беспокойство и максимализм, жажду  целостной, святой жизни.  Здесь они оказались на одной почве с народным странничеством. Нужно помнить, что духовные границы между  Церковью  и сектантством после революции пролегают  иначе, чем прежде. Гонения сблизили, психологически,  разные исповедания. То, что осталось от старого ордена, —  есть фермент для брожения всей религиозной массы. Но  пока эта сила совершенно выброшена из культурного строительства или добровольно ушла из него. Для сегодняшнего дня русской культуры можно считать интеллигентский  тип совершенно вымершим.

                Остается московский человек с его непреодоленными, в  нем живущими  предками. Народные  массы, из которых  продуцируется в советской школе новый человек, до самого последнего времени жили в московском быте и сознании. Самая радикальная идеологическая катастрофа не в  силах пересоздать душевного склада. В интернационалисте,  марксисте и т.д.— кто бы он ни был — нетрудно узнать деревенского и рабочего парня, каким мы помним его в начале века. Как ни парадоксально это звучит, но homo Europaeo-Americanus оказывается ближе к старой Москве, чем к недавнему Петербургу. Парадокс разрешается очень просто. Homo Europaeo-Americanus менее всего является наследником  великого богатства европейской культуры. Придя  в Европу в период ее варваризации, он усвоил последнее, чрезвычайно суженное содержание ее цивилизации — спортивно-технически военный быт. Технический и спортивный  дикарь нашего времени — продукт распада

==186

очень старых культур и в то же время приобщения к цивилизации новых варваров. Москвичу, благополучно отсидевшемуся в русской деревне от двухвековой имперской куль туры, не нужно делать над собой никакого нравственного  насилия, чтобы идти в ногу с европейцами, проклявшими  как раз последние века своей культуры. Удивительнее может показаться легкость религиозного отречения. Но это  особая, очень трудная тема. В остальном московского парня нужно было  только размять, встряхнуть хорошенько,  погонять на корде, чтобы сбить с него старую лень и мешковатость. То, что делала с новобранцем старая казарма, то  делают теперь партия и комсомол: тренируют увальней и  превращают  их в дисциплинированных  солдат. Для дисциплины —  особенно военной — московский человек дает  необыкновенно пригодный  материал. Из него строилась  старая, императорская армия, лучшая в мире, быть может,  по качеству своей «живой силы». Вековая привычка к повиновению, слабое развитие личного сознания, потребности к  свободе и легкость жизни в коллективе, «в службе и в тягле» — вот что роднит советского человека со старой Москвой. Москва была не бедна социальными  энергиями  —  скорее наоборот, они заглушали в ней все личное: недаром  государственное хозяйство Москвы носило полусоциалистический характер. Теперь Сталин и сознательно строит  свою власть на преемстве от русских царей и атаманов.  Царь-Пугачев... Перенесение столицы назад в Москву есть  акт символический. Революция не погубила русского национального типа, но страшно обеднила и искалечила его.

                Русская вольница, конечно, неистребима. Жила она в царской Москве, живет и в сталинской. Она прошумела бунтом  первых лет революции, она кричит о себе разгулом, все время подрывающим  основы коммунистической дисциплины,  она живет в беззаветной удали русских летчиков, полярных  исследователей. Все то, чем красна сейчас русская жизнь и  русское искусство, напоминает о героических веках русского  прошлого. Русская вольность — не то что свобода, но она спасает лицо современной России от всеобщего и однообразного  клейма рабства. Натуры сильные ищут и находят выход своим силам. Наличие этих сил может давать надежду — сейчас еще далекую — на освобождение.

                Но сохранились ли самые глубокие — славянско-языче-

==187

ские пласты русской души? Этого мы не знаем. Могучий процесс рационализации убивает безжалостно все подсознательно-стихийное, засыпает все глубокие колодцы, делает русского человека поверхностным и прозрачным. Но до конца ли? Нет ли таких медвежьих углов, где еще живут старые поверия, не порвалась древняя связь с землей? Ведь сохранилось же знахарство и шаманство — о чем нам время от времени сообщает советская этнография. Почему же не сохраниться более смутным и тонким комплексам родовой пантеистической  душевности? Знаем, что кое-что сохранилось, что недаром пишет Пришвин, — кто-то дол жен сочувственно читать его. Но не знаем, достаточно ли это сохранившееся, чтобы по-прежнему питать большую русскую литературу. Ибо в этом вся значительность этого темного, русского пятна. Исчезнет оно, и русская литература, может быть, навсегда утратит свои подземные ключи, свою глубину. Лишенная чувства формы, она никогда не сможет стать чем-либо, подобным латинскому и французскому гению —  культурой законченного совершенства. Ее путь другой. Даже духовная глубина Достоевского приоткрывает карамазовскую и шатовскую глубину — земли...

                К сожалению,  наш вопрос остается без ответа. И на этом безответном вопросе мы должны поставить точку — или многоточие — в предварительных поисках пореволюционного человека как основы будущей русской культуры.

==188

ЗАВТРАШНИЙ ДЕНЬ

(Письма о русской культуре)

На  чем основано убеждение многих из нас, что на  другой день после революции русская культура должна пережить небывалый расцвет? На анализе настоящего, на исторических аналогиях? Или на любви, которая «всему верит», которая живет мифами  — мифами   прошлого  и  будущего, на вере в чудо, которая одна, для слабых душ,  способна дать силы жить?

                Кажется, довольно мы жили иллюзиями  и дорого заплатили за них. Если все пережитые испытания, гибель  нашей России и нашей Европы не способны излечить нас  от иллюзий, значит, зря мы были приглашены на «пир небожителей». Ничего не забыли, ничему не научились. Иллюзии двигают миром? Да, бесспорно. Но на его погибель.  Сейчас, куда ни посмотришь, видишь марширующие миллионы, готовые поджечь мир с четырех концов и уже начавших грандиозное разрушение во имя соблазнительной  и лживой мечты. Они все в бреду великих иллюзий, во  власти мании величия. Конечно, истина тоже нуждается в  батальонах, которые сражались бы и умирали за нее. Но  вера, движущая  ее бойцов, иного качества. Jeunesse  catholigue чем-то в духовном складе, а не только в содержании credo, отличается от молодежи коммунистической или  фашистской. На кого же будет похожа наша, национальная  и православная, молодежь, которая примет участие в строительстве России? Это вопрос решающий для ее будущего. Россия ждет от нас зрячей, трезвой любви. К тому же трезвость — одно из лучших качеств великоросса, москвича, который сейчас, как мы старались показать в предыдущем письме1, становится хозяином русской жизни.

                1 Русские записки. 1938. № 3.

==189

                Итак, исторические аналогии, анализ настоящего? Что  касается аналогий, я боюсь, что нас еще дразнит болотный  огонек французской революции. Видя блестящий расцвет  французской культуры с двадцатых годов XIX века, мы  склонны объяснять его влиянием пережитой катастрофы.  Мы  говорим: революция освобождает скованные силы.  Старый режим, не будучи, может быть, столь жестоким,  как думали революционеры, своей инерцией, ленью и со  словными привилегиями  глушил народные  силы. Освобождение гражданина стало освобождением и таланта. С  другой стороны, те героические страсти, которые революция разбудила в своих сынах, не потухли бесплодно: они,  сублимируясь, «переключились» в высшие сферы: романтической поэзии, истории, социологии.

                Боюсь, что это представление покоится тоже на иллюзии.