Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры

---

    Обращаемся, в-третьих, наконец, к самому содержанию национального сознания нашего времени. И тут мы усматриваем, по сравнению с началом прошлого века, глубокое вырождение. Национальное чувство романтической эпохи было прекрасно и морально глубоко своей укорененностью в почве народной жизни. Оно воскрешало впервые средневековую христианскую культуру и открывало богатую, еще цветущую  бытовую  и художественную жизнь народа. Национальное чувство той поры было одновременно и народничеством, и культурным откровением, то есть нисхожде-

==323

 нием  и восхождением вместе. С тех пор все изменилось.  «Век пара и электричества» безжалостно разрушил своеобразие народной жизни, унифицировал  культурный мир.  Смерть романтизма, убыль христианского сознания подорвали средневековые традиции. Современное художественное чувство не имеет ничего общего с готикой. Национализм  нашего времени, обеднев духовно, защищает  не  идеалы, а интересы наций, то есть государств, — общие для  всех. Творчество народов утратило глубоко национальный  (то есть обращенный к нации, питающийся нацией) характер — сохранив, конечно, национальные оттенки и манеры.  Особенно в мире политики содержание идей националиста —  француза, немца, итальянца — почти совпадает. «Законные  интересы» нации, воля к власти, культурная гегемония, создание колониальной империи —  для всех одно и то же.  Характерно, что по мере упадка средневековых, то есть  родных, традиций — европейский национализм повсеместно принимает традицию Рима. Французы, немцы и итальянцы, при всей разделяющей их пропасти, одинаково сознают  себя законными    и притом  единственными  преемниками Рима. Но Рим никогда не был нацией. Покоренным  народам он нес не свою, а греческую культуру.  Воспитанный на Риме национализм наших дней отрекается от своей собственной природы.

    Во всяком национальном чувстве можно различать отцовское и материнское сознания — находящие себя как  любовь к отечеству и любовь к родине. Родина, материнство связаны с языком, с песней и сказкой, с народностью и  неопределимой, но могущественной жизнью бессознательного. Отечество, отцовство — с долгом и правом, с социально-государственной, сознательной жизнью. В соединении их было величие национального задания XIX века.  Ныне, как и в прошлые исторические эпохи, отечество и  родина расторгают свою связь. Национальное сознание  становится исключительно рациональным, политическим,  экономическим. Вместе с тем оно совпадает, по своему содержанию, с государственным сознанием вообще, то есть  утрачивает право на национальное имя.

    Сказать, что от старого национализма уцелели только  комплексы интересов, было бы невероятно. Не интересы, а  страсти. Никакой интерес не может быть удовлетворен в  современной войне. Но страсть предпочитает свою и общую гибель торжеству противника. Воля к могуществу является более точным именем для содержания современного национализма.

    Национальное чувство часто сравнивают с эротикой. Объектом его является нация, то есть женственное начало культуры. Нельзя отрицать, что современный националист

==324

любит свою  Францию, Германию, Италию.  Однако, если продолжить это сравнение, любовь к нации перестает быть любовью  к личности. Страсть к обладанию, не просветленная личным  началом, становится чистой сексуальностью. И естественно, что она не убывает, а скорее возрастает в силе отрицательных аффектов любви: ненасытности обладания, ревности и ненависти. Современный национальный эрос уже не достоин быть темой трагедии в стиле Шекспира. Он являет нам сцены каждодневных и пошлых бульварных  преступлений «на романтической почве».

     Лишь   малые нации, только что созданные или создающиеся, переживают  еще медовые годы своей любви. Для великих — исчезающее чувство родины ищет для себя нового воплощения. Замечательно, что вместе с интернационализацией  национального чувства не утоленная потребность в материнском лоне родины направляется по новому руслу: открывает, в границах великой, малые родины и на них  переносит свою любовь. Областничество — очень заметное явление культурной жизни Запада. Как недавно Париж, казалось, был единственной родиной французских беллетристов, так теперь почти каждый писатель стремится подчеркнуть свой провинциализм. В провинции набираются  вдохновений, внимательно ловя  следы уходящей жизни, собирая крупицы фольклора или совершая иногда, как в Провансе, Бретани, если не воскрешение, то искусственную реконструкцию старого языка и быта. В ГерманииHeimatsliteratur имеет под собой еще более глубокую почву. Областничество, как правило, свободно от насильственных эмоций. Оно чуждо началу отцовства, которое предоставляется в удел большому национализму государства.

      Областничество — не только симптом вырождения великодержавного национализма. Оно — драгоценный намек на возможную  эволюцию национального сознания. Национализм  должен стать на путь возвращения: от отечества к родине, к материнскому началу, утраченному вместе с иррациональными  комплексами культуры.

    Что же  станет с отечеством? с великодержавными стремлениями  наций?

    Эти стремления давно уже не останавливаются в границах  — столь трудно определимых — национального государства. Каждое государство-нация мечтает о гегемонии в более или менее широком круге наций — в конечном счете, о мировой гегемонии. С другой стороны, государство уже  перестало быть самодовлеющим — «автаркийным» организмом. Не  парадоксально ли, что в момент экономического кризиса, при неутихшей национальной злобе, государства  Европы  вынуждены материальными   жертвами спасать своих врагов: разорение врага влечет за собою,

==325

вследствие единства хозяйственной системы, их собственный крах. Трудно подыскать более разительное доказательство невозможности национальных эгоизмов, национальных интересов  — того, что составляет единственное   содержание государственного национализма. Этот парадокс   может означать лишь одно: Европа — вернее, человечество —   стоит на пороге мировой империи.

       Вспоминается Греция Пелопоннесских войн, средиземноморский мир, ждущий  объединителя: Македонию, Рим.   И тогда племенные и городские патриотизмы противились   чужеземному завоеванию. Но культурное и экономическое   единство древнего мира делало процесс политического   слияния неизбежным. Для поколений, исстрадавшихся от   нескончаемых войн, римская власть несла «мир» — тот   мир, который для измученных и отчаявшихся выше «справедливости». Но римский мир нес и справедливость: pax et  justitia. Насильственное объединение есть естественный и  единственный  исход из эпохи великих войн. При всеобщем  истощении победитель, кто бы он ни был, становится  господином.

     В настоящее время Европа, конечно, и не думает о такой перспективе. Для этого потрясений одной мировой  войны явно недостаточно. Но, готовясь к новым войнам,  Европа тем самым готовится к мировой империи. Сейчас  не видно на горизонте той силы, которая могла бы реально  осуществить притязания нового Рима. Только Германия  имела волю и почти достаточные силы для этого дела. Но  Германия надолго выбыла из строя. Россия еще при Александре III могла бы сыграть роль Македонии: подобно Германии, она надорвана войной и революцией. Италия имеет  волю, но не силы. Франция — ни воли, ни сил. Мир был  бы счастлив, если бы Британия могла дать ему свой свободный закон. Но Британия теряет куски за кусками своей  собственной слабеющей империи. Состояние равновесия, в  котором оказалась Европа и вместе с нею мир, делает, казалось бы, безнадежным возрождение империализма (хотя  мы стоим  в самом начале эпохи). И тут приобретают все  свое значение робкие попытки создания европейской и  всемирной федерации наций. Практически они, конечно,  значат немного: тонкая паутина, опутавшая доспехи Марса.  Сейчас гораздо актуальнее космополитизм биржи, который  спасает международную солидарность. Но в Женеве впервые провозглашается не утопистами, а государственными людьми  Европы ограничение национального суверенитета. Принципиальный   отказ от войны не может означать ничего другого, как подчинение государства иному, высшему суверенитету. Отныне узконациональная политика теряет не только религиозную, моральную, но и просто юридиче-

==326

скую почву. Она имеет под собой достаточную базу и вне легальности, и вне морали: в реальных национальных страстях и в мнимых (но еще сознающихся  реальными) интересах. Трудно быть оптимистом в наше время. Возможно, что женевские идеи должны будут пробивать толщу черепов и кору сердец пушками новых войн. Но ясно уже, что настоящая эпоха указывает лишь три исхода: разрушение цивилизации, мировую империю победителя и врастание государств-народов в мировое сверхнациональное государство. Разумеется, только в эту третью сторону могут быть направлены сознательные усилия моральной и религиозной воли. Организация мирового хозяйства, мирового права, мировой полиции безопасности отнимает у наций почти  все государственные атрибуты. Нация сохраняется как организация духовно-культурного общения, как малая родина. Под сенью мировой цивилизации она возвращается к материнству. Это возвращение возможно и неизбежно при  одной предпосылке — вне которой не может быть и речи о социальном  спасении: при религиозном обновлении  культуры. Из лона бессознательного, оплодотворенного Логосом, нация продолжает творить все самое глубокое и прекрасное, что дано человеку. Лишь страшное право меча, jus gladii, отнимается у нее и возвращается кесарю.