Георгий Федотов - Судьба и грехи России

• Название: Судьба и грехи России
• Автор: Георгий Федотов
• Издательство: Издательство «София»
• Жанр: Философия
• Год: 1992
• ISBN: 5-87316-002-3

Федотов Георгий Петрович(1886 - 1951 гг.) — выдающийся русский мыслитель и историк. Его научные интересы были сосредоточенны на средневековом и древнерусском христианстве. Был близок к Бердяеву и св. Марии (Скобцовой). Защитник свободы и честности в Церкви, мысли, обществе.

Федотов  Г.П., Судьба и  грехи России /избранные статьи по философии русской истории и культуры

---

    В согласии с духовной традицией подвижничества, св.  Нил не делает ударения на телесной аскезе. «О пище же и  питии противу (то есть согласно) силы своего тела, более  же души, окормления кийжде  да творит... Здравии бо и  юнии да утомляют тело постом, жаждою и трудом по возможному; старии же и немощнии да упокояют себя мало».  Внутренняя аскеза, очищение страстей и помыслов на первом плане. Его скитский или монастырский устав представляет краткую, но полную энциклопедию аскетики, составленную   с большим    искусством,    большим  писательским даром и всецело по древним источникам.  Венцом аскезы является «делание сердечное», «умное хранение». Описание умной молитвы дано со всею обстоятельностью, допускаемой в такого рода вещах: «Поставити  ум глух и нем... и имети сердце безмолвствующе от всякого помысла... и зрети прямо во глубину сердечную и глаголати: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя...»  И так глаголи прилежно, аще стоя, или сидя, или лежа и  ум в сердце затворя и дыхание держа, елико можешь...»  «Мечтаний же зрак и образы видений не приемли... да не  прельщен будеши...» Этой безмолвной молитвы нельзя оставлять для обычной, для «пения». После «умной» всякая  иная молитва является «прелюбодеянием ума» (Григорий  Синаит). Ярко описывает словами Симеона Нового Богослова исступление и восторг, озаряющий душу, отдавшуюся умной молитве: «Кой язык изречет. Кой же ум скажет? Кое слово изглаголет? Страшно бо, воистину страшно, и

==313

паче слов. Зрю свет, его же мир не имать, посреди селлии    на одре седя; внутри себе зрю Творца миру, и беседую, и    люблю, и ям, питаясь добре единым боговедением, соединяюсь Ему, небеса превосхожду: и се всем известно и истинно. Где же тогда тело, не вем».

      Замечательна — при такой высоте и пламенности духовной жизни — та рассудительность и то понимание многообразия личных путей, которые отличают св. Нила. «Вся    же естества единым правилом объять невозможно есть: понеже разнство велие имут тела и крепость яко медь и железо от века». И свои собственные советы он дает личной    свободе: «аще произволяют...», «аще угодно Богу и полезно    душам...», «аще кто о сих вящее и полезнейшее разумеет, и    он тако да творит, а мы о сем радуемся». Св. Нил не очень доверяет человеческому руководству.  Трудно найти наставника непрелестного». Поэтому он и предлагает вместо  мучителя  «божественные писания» и «словеса божественных    отцов». Но свою духовную свободу св. Нил простирает и в    эту священную для древнего русского человека область писаний. «Писания бо многа, но не вся божественна». В этом  круге писаний Нил устанавливает градацию авторитетов и,   не презирая разума, пользуется им в трудном изыскании    истины: «Наипаче испытую  божественного писания, прежде заповеди Господни и толкования их, и апостольские    предания, тоже и учения св. отец; ияже согласны моему    разуму к благоугождению Божию и к пользе души преписую (списываю) себе и тем научаюся». Эти начала разумной критики   преп. Нил применял в области агиологии, чем нажил  себе немало врагов. О своих критических приемах  он сам говорит так: «Писах же с разных списков,    тщася обрести правы и обретох в списках онех многа неисправленна и елика возможно моему худому разуму исправлях...» Этой же критической работы он просит от своих более ученых читателей. Сочетание мистической традиции    исихастов с широтой разума и духовной свободой делает    творения св. Нила совершенно исключительными в духовной литературе Древней Руси.

7.

   Противоположность идей и духовных направлений Нила Сорского и Иocифa Вoлoцкoгo привели в брожение все русское духовное общество начала XVI столетия. Но задолго до Иосифа его направление уже ощутимо в учителе его Пафнутии Боровском. Духовный внук преп. Сергия по своему учителю  Никите, Пафнутии  был одним  из ярких

==314

представителей московского, то есть южного излучения великой Троицкой обители. В его облике соединились многие черты национального великорусского типа, которые делают его столь обаятельным   для В. О. Ключевского:  дисциплина, хозяйственность, трудолюбие, чувство меры:  «безмерия во всем убегая... все во время творя». Он много  заботится о строгости уставной жизни в монастыре, но его  житие мало может сказать о внутренней духовной жизни.  Мы  видим  его строгость. Прозорливец, Пафнутии узнает  по лицу, «аще который брат правило заложит в кой день»,  и обличает виновного. Он не допускает, чтобы иночество  могло искупить грех кающегося убийцы и изгоняет его из  монастыря. «Яро воззрев» «ярым оком» — иногда выражается о нем житие. Чудеса его имеют большею частью карающий  смысл. Зато, прекрасный хозяин, он кормит у себя  во время голода более ста человек. В сущности, портрет  св. Иосифа Волоцкого уже дан здесь в черновом наброске.

    Иосифа  Волоцкого, благодаря трем обширным житиям  его, мы знаем лучше всех северорусских святых. Мы как  бы воочию видим его крепкую внушительную фигуру, его  цветущую русскую красоту. Чувство меры, приличия, своеобразной церковной эстетики отличают его в такой же степени, как и твердость уставного быта. Вот идеал православного воспитания,   как он дается в «Просветителе»:  «Ступание имей кротко, глас умерен, слово благочинно,  пищу и питие не мятежно, потребно зри, потребно глаголи, буди в ответах сладок, не излишествуй беседой, да будет беседование твое в светле лице, да дает веселие беседующему тебе». Он прекрасно читает в церкви, «как никто в  те времена». У него «в языке чистота, и в гласе сладость, и  в чтении умиление». Любитель церковного благолепия, он  приглашает расписывать свою церковь знаменитого иконописца Дионисия. Но эстетика св. Иосифа имеет не созерцательный, а действенный характер. Он через внешнее идет  к внутреннему, через тело и его дисциплину — к дисциплине духа. Потому он так настаивает на положении тела за  молитвой: «Стисни свои руки, и соедини ноги, и очи смежи, и ум собери». Это молитва не окрыленная, а толкующая, побеждающая  волей и упорством. Место умной молитвы   у Иосифа   занимает   келейное   правило   и противоположность церковных служб. Его не влечет к одинокому созерцанию, к отшельничеству. Идеал его — совершенное общежитие. По смерти учителя Пафнутия он обходит русские монастыри, ища, где сохранился в чистоте сергиевский устав. Только Кириллов удовлетворяет его — не духовностью, ауставностью: «не словом общий, а делы». Он отметил  там «пение», ему нравилось, что «кийждо из братий стояше на своем месте... всем брашно и питие рав-

==315

но». Этот идеал общежития он и стремится воплотить в своем монастыре. Для него он пишет свой знаменитый Устав — не руководство к духовной жизни, а строгий распорядок монастырского быта.

    Но за этим бытовым  укладом и эстетикой благолепия нельзя забывать основной корень. Иосифова благочестия. Корень этот горек и даже страшен. Он объясняет нам его суровость перед лицом мира. В глубине его души живет религиозный  ужас эсхатологии; «Век мой скончевается, и страшный  престол готовится, суд меня ждет, претя мя огненною  мукой и пламенем  негасимым». Иосиф не допускает, чтобы даже «великие светильники и духовные отцы», даже святые мученики «страшный час смертный без истязания проидеша бесовского мытарства». Отсюда напряженное покаяние («сам себе мучаше»), отсюда слезы и вериги у лучших учеников его, духовной аристократии волоколамской. «У одних пансырь под свиткою, у других железа тежкие». «Вей в лычных общах и в плачевных рясках». Бьют поклоны  по 1000, 2000, 3000 в день. Здесь, в этом религиозном страхе, — источник противоречия между обаятельностью, даже веселостью природного нрава Иосифа и  суровостью его отношения к грешникам.

     Ясно, что защита Иосифом монастырских  сел вытекала не из любви его к покойной жизни. В ее основе лежал идеал социального служения монастыря. К Иосифу идут окрестные крестьяне, потеряв лошадь, корову, козу, и он дает каждому  «цену их». Он убеждает бояр заботиться о своих «тяжарях», не угнетать их, хотя бы ради собственных хозяйственных  интересов. Один из биографов уверяет, что под его благим влиянием «вся тогда волоцкая страна к доброй жизни  прелагашеся... и поселяне много послабление имуще  от господней сел». Во время голода Иосиф кормит у себя до 700 бедняков, занимает деньги на покупку хлеба, а детей (до 50) собирает в своем странноприимном доме.

    Но социальное служение св. Иосифа вырастает в национальное. Горячий патриот, он собирает сведения о русских святых и монастырях, он восторженно славит святость русской земли: «Русская земля ныне благочестием всех одоле».Средоточие этой земли — в московском великом князе, и Иосиф  служит ему, развивая теорию божественной царской власти и приравнивая к ней власть великого князя задолго до венчания на царство Иоанна. «Царь убо естеством подобен есть всем человеком, властию же подобен есть высшему  Богу». Еще Пафнутий поставил свой монастырь в тесную зависимость от московского государя (Ивана III). И  он, и Иосиф представляют великому князю выбор игумена и общее  попечение о своей обители. Иосиф любит власть, хочет видеть ее бдительной и строгой. Он вполне