Осаму Дадзай - Избранные произведения

• Название: Избранные произведения
• Автор: Осаму Дадзай
• Издательство: Гиперион
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004

Дадзай Осаму, пожалуй, одна из самых трагических фигур в японской литературе XX века. Его трудно отнести к определенному литературному направлению. Многие называют его классиком «романа о себе» («ватакуси-сесэцу»), другие говорят о близости к романтизму, но при том, что и то и другое, несомненно, присутствует в его творчестве, прозу Дадзая Осаму трудно вместить в узкие рамки одного жанра.

Большая часть произведений, вошедших в книгу, на русский язык ранее не переводилась.

---

— Странно, да? Честное слово, я увидела краба! Живого краба. После этого случая я твердо решила уйти из больницы. В конце концов моя семья достаточно обеспечена, так что я могла бы и не работать. Сказала отцу, а он только смеется… Ну как, Косугэ-сан?

— Жуть! — воскликнул он нарочито шутливым тоном. — А что это была за больница?

Мано промолчала, только слышно было, как она откинулась на подушку.

— Поэтому, когда я узнала, что к нам поступил Оба-сан, — зашептала она, как бы про себя, — я уже было решилась уволиться из больницы. Сказать по правде, мне было страшно. Но когда я его увидела, от сердца у меня отлегло. Такой жизнерадостный, и с самого начала сам, без посторонней помощи, стал за собой ухаживать.

— Да нет же, — перебил Косугэ, — я спрашиваю, мы в той самой больнице, о которой вы рассказывали?

Мано молчала некоторое время.

— Да, все случилось здесь, — наконец ответила она. — Только, прошу вас, никому ни слова! Ведь это задевает репутацию…

— Как, неужто в этой самой комнате? — спросил Ёдзо сонным голосом.

— Нет!

— Может быть, — сказал Косугэ, поддразнивая Ёдзо, — в той самой кровати, на которой мы просидели весь вечер?!

Мано засмеялась.

— Нет, не беспокойтесь. Если бы я знала, что эту историю вы примете так близко к сердцу, я бы не стала рассказывать.

— В первой палате! — Косугэ приподнял голову. — Только там из окна видно стену. В первой палате, не иначе! Там, где эта девушка!.. Бедняжка!

— Не шумите, пожалуйста, давайте лучше спать. Я все выдумала. Ничего такого не было.

Ёдзо думал о другом. Его мысли занимал призрак Соно. Он воссоздавал в своей душе ее прекрасный образ. Обычно это приносит Ёдзо успокоение. Они считают, что «Бог» — всего лишь выдуманное бестолковыми людьми и совершенно бесполезное слово, соединяющее в себе иронию и благодушие. Возможно, они считают так потому, что сами находятся в непосредственной близости к Богу… Наверно, вы, господа, уже готовы сурово обвинить меня в верхоглядстве и беспечности за то, что я, походя, затрагиваю так называемую идею Бога. Но позвольте! Каждый писатель, как бы бездарен он ни был, мечтает исподтишка приблизить героя своего произведения к Богу. Скажу больше. Именно он, писатель, больше всего похож на божество! На богиню мудрости Минерву, которая выпускает в сумеречное небо свою любимую птицу сову и следит за ее полетом, посмеиваясь…

На следующий день с самого утра все обитатели лечебницы были в приподнятом настроении. Шел снег. В саду перед зданием лечебницы сосны, низкорослые и уродливо искривленные, сплошь были покрыты снегом. Тонкий слой снега лежал на тридцати ступенях каменной лестницы, спускающейся из сада, и дальше — на всем побережье. То усиливаясь, то стихая, снег шел до самого полудня.

Ёдзо, лежа на животе, рисовал заснеженный пейзаж. Пока Мано покупала бумагу и карандаши, снег уже перестал идти.

Лечебница сияла отраженным от снега светом. Косугэ, валяясь на диване, читал журнал. Время от времени, вытянув шею, заглядывал в рисунок Ёдзо. Он испытывал нечто вроде благоговения по отношению к искусству. Это чувство появилось в нем потому, что Ёдзо был единственным человеком, которому он доверял. Они были знакомы с раннего детства. Уже тогда Ёдзо казался ему существом необыкновенным. За время их дружбы он пришел к выводу, что Ёдзо кажется необычным потому, что слишком умен. Франт и искусный во лжи сладострастник, в чем-то даже жестокий, Ёдзо пришелся ему по вкусу. В школьные годы он любил наблюдать, как разгораются у Ёдзо глаза, когда ему рассказывают какую-нибудь сплетню об учителях. Но, в отличие от Хиды, он в своей любви довольствовался любованием. То есть вел себя благоразумно. Идти вместе до тех пор, пока поспеваешь, и, вовремя поняв свое безрассудство, извернуться и наблюдать уже со стороны. Эта черта делает его характер, пожалуй, еще более оригинальным, чем характеры Ёдзо и Хиды. А причина того, что он благоговел перед искусством, была та же, что заставила его надеть синее пальто, прежде чем показаться в коридоре, — желание иметь хоть что-нибудь достойное упования в этой изо дня в день тянущейся жизни. Такой человек, как Ёдзо, созидающий в поте лица, — без всякого сомнения, личность необыкновенная. И этого вполне достаточно. Достаточно для того, чтобы Косугэ ему доверял. Правда, порой он впадает в отчаяние. Вот и сейчас, украдкой заглянув в рисунок Ёдзо, он разочарован. На бумаге изображено море и остров. Только и всего. Ничем не замечательные море и остров.

Оторвавшись от рисунка, Косугэ углубился в чтение журнала. В палате царила тишина.

Мано не было. Она стирала кофту Ёдзо. В этой кофте он бросился в море. Она все еще попахивала водорослями.

Во второй половине дня пришел из полиции Хида. Одним махом он распахнул дверь.

— А! — завопил он преувеличенно громко, увидев рисующего Ёдзо. — Работаешь! Молодец! Художник должен творить, в этом его призвание!

С этими словами он подошел к кровати и заглянул через плечо Ёдзо в рисунок. Ёдзо поспешно сложил лист вдвое, потом вчетверо.

— Никуда не годится! — сказал он, изображая смущение. — Когда долго не рисуешь, верх берет голова.

Хида, не снимая пальто, присел на край кровати.

— Возможно. Теряешь уверенность в себе. Но ты молодец! Усердно служишь искусству… Так что же ты рисовал?

Ёдзо, подпирая щеку рукой, повел подбородком в сторону стеклянной двери.

— Море, — сказал он. — Небо и море — сплошь черные, и один только остров — белый. Но, пока я рисовал, мне стало ясно, что, в сущности, это пошло. Замысел, достойный дилетанта.

— А что в этом плохого? Все великие художники в каком-то смысле дилетанты. Это естественный путь. Вначале ты дилетант, потом становишься мастером, чтобы в конечном итоге опять стать дилетантом. Возьми хотя бы Родена, он всю жизнь стремился стать дилетантом в лучшем смысле этого слова. Впрочем, может быть, я не прав.

— Я вообще думаю бросить живопись, — проговорил Ёдзо, как бы отметая слова Хиды. Засунул за пазуху сложенный лист.

— Вялость недопустима в искусстве. В том числе и в ваянии.

Хида, пальцами зачесав длинные волосы, согласился.

— Я тебя хорошо понимаю.

— Если получится, буду писать стихи. Поэзия требует искренности.

— Что ж, стихи — тоже неплохо.

— Нет, и это вздор, — ему все на свете кажется вздорным. — Пожалуй, я рожден быть меценатом. Зашибать деньгу, собирать вокруг себя и баловать всяких там подающих надежды художников вроде Хиды. Как тебе это? Мне стало стыдно заниматься искусством, — все так же подпирая ладонью щеку, он смотрел в сторону моря и терпеливо ждал ответа.

— Неплохо! На мой взгляд, это тоже превосходное занятие. Без таких людей не обойтись. Честное слово! — сказал Хида нерешительно. Ему неловко было и унизительно оттого, что он ни разу не осмелился возразить. А может быть, в нем взыграла, наконец, гордыня человека, причастного к искусству. Внутренне он уже был готов к обороне. Главное — не молчать!..

— Что было в полиции? — неожиданно вступил в разговор Косугэ. Он ждал уклончивого ответа.

Смятение, владевшее Хидой, устремилось в новое русло.

— Будет возбуждено уголовное дело. Пособничество при самоубийстве, — сказал он и тут же раскаялся. Ему показалось, что его слова прозвучали слишком зловеще.

— Однако, скорее всего, дело будет отложено.

Косугэ, до сих пор валявшийся на диване, вскочил, ударив в ладоши.

— Хлопотное дельце! — он хотел все превратить в шутку, но — не получилось.

Ёдзо, круто развернувшись, лег навзничь.

Все, кто испытывал негодование оттого, что мой герой, совершив убийство, ведет себя столь неправдоподобно беспечно, дойдя до этого места, наконец-то возопят от восторга. Мол, так ему и надо! Вы несправедливы. Где же тут беспечность? О, если бы вы, господа, могли понять ту близкую к отчаянию скорбь, что срывает без помощи ветра лепестки с ранимых цветов шутовства!..

Хида, напуганный действием своих слов, легонько похлопал Ёдзо по ноге.

— Успокойся, успокойся!

Косугэ опять разлегся на диване.

— Пособничество при самоубийстве? — продолжал он притворяться веселым. — Разве есть такая статья?

— Есть, — сказал Ёдзо, отдергивая ногу. — Каторжные работы. И тебе, студенту юридического факультета, стыдно этого не знать.

Хида печально улыбнулся.

— Все обойдется. Твой брат повел дело с умом. Ты должен быть ему благодарен. Он старается изо всех сил.

— Пройдоха! — Косугэ снисходительно прикрыл глаза. — Думаю, можно не волноваться. Он всех перехитрит.

— Болван! — осклабился Хида.

Поднявшись с кровати, он снял пальто и повесил его на гвоздь.

— Слушайте, что я вам расскажу, — сказал Хида, садясь верхом на круглое фарфоровое хибати, установленное возле двери. — Муженек той женщины, — он немного замялся, но потом, потупив глаза, продолжал, — этот человек сегодня явился в полицию. Твой брат говорил с ним наедине, но после передал мне суть разговора. Я был растроган. Денег он не взял ни гроша, сказал только, что хочет встретиться с тем человеком. Но брат отказал. Сослался на то, что пострадавший до сих пор находится в слишком возбужденном состоянии. Тогда тот, опечалившись, говорит: «В таком случае передайте своему братишке от меня привет, пусть о нас не беспокоится и бережет свое здоровье!..»