Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

• Название: Яковлев А. Сумерки
• Автор: Неизвестно
• Жанр: Прочая старинная литература

---

Но и мы, «чернорабочие» в подготовке текстов, вовсю старались изобрести что-то «новенькое», дабы потрафить жаждущему такового. Наши старания были искренними, но и в какой-то мере приспособленческими, идущими от но­менклатурных привычек, да еще от желания не вспугнуть начавшиеся реформы каким-то неловким движением, не за­туманить красивый утренний восход — Перестройку.

Кроме того, мы знали, что Горбачев все равно передикту- ет наши тексты, навставляет туда всяких своих словечек, чтобы потом на ближайшем заседании ПБ при обсуждении текста доклада или выступления заявить, что вот, пришлось плотно поработать самому, проект был слабенький и не со­держал глубоких выводов. Он как бы взбирался на мнимую трибуну и начинал подробно рассказывать, как пришли к не­му эти «новые мысли и предложения», как он позвонил Яковлеву, зная, что он тоже «сова», и т. д. Подобные мизан­сцены стали ритуальными. Кстати, я не вижу в них ничего плохого, больше того, они были полезными, ибо политбюров- цы были и сообразительностью, и образованностью слабее Горбачева. Иногда после заседания он с ухмылкой спраши­вал меня: «Видел реакцию этой публики?»

Мои наблюдения по поводу характера нашей работы над текстами для Горбачева относятся к человеку пишущему и думающему. У меня нет ни малейших «претензий» подобно­го рода к предыдущим «вождям», они чисты, как голуби пос­ле купания, ибо ничего сами не писали, если не считать полуграмотные резолюции. Михаил Сергеевич — первый постсталинский руководитель, который мог писать, умел диктовать, править, искать наиболее точные выражения, а главное, был способен альтернативно размышлять, без сожа­ления расставаться даже с собственными текстами. Он ни­когда не обижался, если мы вычеркивали «его вставки». К так называемым «обязательным» формулам из коммунис­тического наследия относился без того ритуального почте­ния, которое господствовало в практике сочинений речей для всех без исключения предшествующих «вождей». Все они говорили чужие речи. Он — свои.

Группа спичрайтеров то увеличивалась, то уменьшалась — в зависимости от того, на каком этапе шла работа. Начинали, как правило, большими группами, а заканчивали достаточно узким кругом. В первые годы возглавлять такие группы при­ходилось мне. «Рыбу» — так называли самые первоначаль­ные тексты, готовили отделы аппарата ЦК КПСС, институты АН СССР. Конкретные, особенно цифровые, предложения исходили от правительства.

Я имел возможность судить по этим текстам о политиче­ских настроениях в тех или иных отделах ЦК. Группу спич­райтеров не любили, но и боялись. Так было всегда — и при Хрущеве, и при Брежневе. «Карьерные попрыгунчики» ис­кали знакомства с «приближенными» к уху начальства, наде­ясь повысить свое должностное положение. Практически я оказался на своего рода наблюдательном пункте, с которого были видны интриги, предательства, подсиживания, доноси­тельство — и все ради карьеры, ради власти. Порой охваты­вало такое уныние, что хотелось все бросить к чертовой ма­тери и найти себе более спокойное пристанище.

Тем временем Реформация все чаще натыкалась на не­ожиданные трудности, все глубже увязала в неопределен­ностях идей и практических задач. Политика вырвалась впе­ред, а экономика и государственное управление продолжали оставаться в замороженном состоянии. Горбачев не сумел найти в себе силы на жесткое продвижение конкретных ре­форм, которые диктовались новой обстановкой, особенно в экономике и системе власти. В результате была допущена историческая ошибка, когда на основе советской системы, а в действительности на фундаменте государственного фео­дализма мы вознамерились строить демократический соци­ализм на принципах гражданского общества.

Из истории известно, что роль «первого лица» в формиро­вании политической и нравственной атмосферы в государст­ве огромна, а потому упорное обнюхивание Горбачевым «со­циализма», идею которого Сталин превратил на практике в «тухлое яйцо», серьезно мешало формированию реформа­торского мышления, продвижению его в массы, равно как и конкретным перестроечным делам. Михаил Сергеевич дей­ствительно верил в концепцию демократического социализ­ма. Ему казалось, что если очистить социализм от агрессив­ной догматики, не мешать людям строить свою жизнь самим, то он станет привлекательным и дееспособным.

Должен в связи с этим бросить упрек и самому себе. Я видел, что номенклатура потеряла социальное чутье, но яв­но недооценил догматизм и силу инерционности аппарата, особенно ее руководящего звена. Обстановка требовала уг­лубления реформ. Уже тогда я понимал необходимость пуб­личного отказа от таких постулатов, как насилие, классовая борьба, диктатура пролетариата, а в практическом плане — введения свободной торговли, развития фермерства, много­партийности, то есть движения общества к новому качеству. Тут я был недостаточно настойчив, утешал себя благими раз­говорами.

Итак, начавшееся упоение Горбачева собственными реча­ми снизило не только интерес к его личности, но и уровень их влияния на общество. В начальный период лидерства Гор­бачев как бы перегнал время, сумел перешагнуть через само­го себя, а затем уткнулся во вновь изобретенные догмы, а время убежало от него, да и от нас тоже. Чем больше возни­кало новых проблем, тем меньше оставалось сомнений. Чем сильнее становился градопад конкретных дел, тем заметнее вырастал страх перед их решением. Чем очевиднее руши­лись старые догмы и привычки, тем привлекательнее высту­пало желание создать свои, доморощенные.

Возможно, все эти зигзаги лично я воспринимал болез­неннее, чем надо было. Происходило подобное по той прос­той причине, что я продолжал дышать атмосферой романти­ческого периода Реформации, когда первые глотки свободы туманили голову. Да и оснований для этого было достаточно. На смену страху приходила открытость, возможность гово­рить и писать все, что думаешь, творить свободно, не боясь доносов и лагерей. Наступила счастливая пора сделать что-то разумное. Работалось вдохновенно, а цель была великой. Команда, дерзнувшая пойти на Реформацию, работала на начальном этапе сплоченно и с уважением друг к другу. К сожалению, мы прохлопали тот момент, когда романтиче­ский период, — период вдохновения, восторга, свободы, — постепенно становился полем сладкой пищи для политиче­ских грызунов, соорудивших сегодня общество спекулятив­ной демократии, постепенно превратившейся в управляемую демократию.

Впрочем, снова по порядку. Что еще можно добавить, раз­мышляя о Горбачеве? Пожалуй, Михаил Сергеевич «болел» той же болезнью, что и вся советская система, да и все мы, его приближенные. В своих рассуждениях он умел и любил сострадать народу, человечеству. Его искренне волновали глобальные проблемы, международные отношения с их ядер- ной начинкой. Но вот сострадать конкретным живым людям, особенно в острых политических ситуациях, не мог или не хотел. Защищать публично своих сторонников Горбачев из­бегал, руководствуясь при этом только ему известными сооб­ражениями. По крайней мере, я помню только одну защит­ную публичную речь — это когда он «проталкивал» Янаева в вице-президенты, которого с первого захода не избрали на эту должность. Это была его очередная кадровая ошибка.

В то же время ловлю себя на мысли, что лично я не могу пожаловаться на его отношение к себе, особенно в первые годы совместной работы. Но его доброжелательность, дове­рительность в личных разговорах продолжались лишь до тех пор, пока Крючков не испоганил наши отношения ложью. Я не склонен думать, что Горбачев верил доносам Крючкова о моих «несанкционированных связях» (читай: «не санкцио­нированных госбезопасностью») с иностранцами, но на вся­кий случай начал меня остерегаться. На всякий случай! Ни­чего не поделаешь, старые советские привычки. А вдруг правда! Ввел ограничения на информацию. Если раньше мне приносили до 100—150 шифровок в сутки, то теперь 10—15.

В сущности, он отдал меня на съедение Крючкову и ему по­добным прохвостам.

Если бы я знал об этих играх, затеянных за моей спиной Крючковым, то повел бы себя совершенно по-иному. Я сумел бы показать подобным придуркам свой характер. Трудно те­перь сказать, к чему бы это привело. Но в любом случае я бы забросил в мусорную корзину все мои колебания, сомнения, переживания, исходящие из чувства лояльности к Горбачеву, и начал бы действовать без оглядки, соответственно тому, как я понимал обстановку и интересы Перестройки.

Чувствуя кожей, что происходит что-то странное, я в то же время настолько доверял Горбачеву, что и в мыслях не допускал даже возможности двойной игры. Я даже перестал смотреть ему в глаза, боясь увидеть там нечто похожее на ли­цемерие. Возможно, ему надоели упреки и со стороны мест­ных партийных воевод, требовавших моего изгнания из По­литбюро. Возможно, что я становился ему в тягость из-за моего радикализма. Ревниво смотрел он и на мои добрые от­ношения со многими руководителями средств массовой ин­формации и лидерами интеллигенции.