Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

• Название: Яковлев А. Сумерки
• Автор: Неизвестно
• Жанр: Прочая старинная литература

---

Костанжогло говорит:

«Думают, как просветить мужика! Да ты сделай его прежде богатым да хорошим хозяином, а там он сам вы­учится.

...Если плотник хорошо владеет топором, я два часа го­тов перед ним простоять: так веселит меня работа... И не потому, что растут деньги, — деньги деньгами, — но пото­му, что все это дело рук твоих; потому что видишь, как ты всему причина, ты творец всего, и от тебя, как от како- го-нибудь мага, сыплется изобилье и добро...»

Ну, как сегодня пройти мимо Гоголя, этого мыслите- ля-провидца, если у него чуть не каждая сцена — это Россия сегодня. Что ни чиновник, то Кошкарев. Ну, скажите мне, у кого из нынешних писателей можно найти столь глубокое и точное описание характера русского человека, его доброты и подлости, его таланта и тупости, его пьяной удали и бес­просветной лени, его жертвенности и равнодушия!

Вернемся, однако, к дням сегодняшним.

Уверен, что без осмысления духовного, экономического и политического наследия, определившего столь тяжкую судь­бу России, ее боль, грехи и великие прозрения, невозможно понять ни истоки социальной болезни России, ни сегодняш­ние причуды жизни, так или иначе связанные с новым соци­альным выбором страны.

От прошлого ложью не скроешься... Мертвые все равно догонят живых и жестко потребуют нравственного покая­ния. Да, от прошлого не спрячешься, от самих себя — тоже. Нам не обойтись без нового прочтения многих исторических явлений и событий, многотрудных и противоречивых про­цессов, имена которым — революция, контрреволюция и эволюция, свобода и анархия, власть и насилие, совесть и равнодушие. Их разнообразные переплетения с особой ост­ротой обнажают извечные проблемы общественного бытия: соотношение целей и средств; принуждение и убеждение; разрушение и созидание; идеалы и действительность; срав­нительная цена революций и эволюции; взаимоотношения народа и власти; иерархия классовой и общечеловеческой ценностной мотивации.

Для себя я считаю каждую страницу о падении и разложе­нии человека в ленинско-сталинскую эпоху моим письмом к потомкам, которых, наверное, будут терзать сомнения, ибо то, что здесь дальше написано, быть не могло в обществе людей. Мне и самому не хочется в это верить, но, увы, все это было.

Исповедь — тяжкое дело, если говорить и писать правду. И неблагодарное. Особенно, когда пишешь о бедах России и ее народов с чувством любви и душевной тревоги за будущее детей своей страны, о России, необъяснимо странной, веко­вечно страдающей, мучительно мятущейся, ищущей свое счастье в этом мире.

Глава первая

О НЕМЫСЛИМОМ

Зачем раздражать народ, вспоминать то, что уже прошло? Прошло? Что прошло? Разве может пройти то, чего мы не только не пытались искоренять и лечить, но то, что боимся назвать и по имени... Оно и не проходит, и не пройдет ни­когда, и не может пройти, пока мы не признаем себя больны­ми... А этого-то мы и не делаем.

Лев Толстой

М ы больны. Страшные слова русского ге­ния. Безысходные. Мы, в России, не хотим понять и при­знать, что нравственный долг перед жертвами палаческой власти Ульянова (Ленина) и Джугашвили (Сталина) мучи­тельно тяжел, но вечен. Это наш долг, каждого из нас. И не будет прощения ни нам, ни нашим потомкам за содеянные злодеяния, если мы не очистим правдой нашу израненную память, не откроем наши души для покаяния.

Неужто и впрямь для русского человека рабом стать лег­че, чем свободным?

Тому, о чем я собираюсь писать, названия нет. Невообра­зимые преступления, совершенные правителями страны под громкие аплодисменты толпы, неистово мечутся в душе. Хо­чется верить, что хотя бы в уголочках сознания людей еще живет придушенная совесть, противоречивая и с трудом от­крывающая глаза, еще коллективизированная и так трудно расстающаяся с рабством.

...Дети-заложники. Закон о расстрелах детей с двенадцати лет, а на практике — и грудных. Система концентрационных лагерей, населенных миллионами человеческих тел. Расстре­лы без суда и следствия. Социалистические соревнования в ОГПУ — НКВД — КГБ по «истреблению врагов народа». Приговоры по телеграфу. «Великие стройки коммунизма» на костях заключенных. Каторга. Пыточные в Лефортове и на Лубянке, официально введенные по решению безумного ру­ководства страны. Массовые репрессии как средство удер­жания власти. Бесконечные войны — гражданская, мировая и «холодная». Десятки малых войн — с Финляндией, Япони­ей, Китаем, Польшей, Украиной, в Закавказье и Средней Азии, с Венгрией, Чехословакией, Афганистаном, а теперь в Чечне. Всеобщее обнищание и позорная отсталость. Мораль­ная деградация и бесконечная усталость человека.

Через организованную Лениным гражданскую войну уничтожена армия России, лучшие умы государства высланы

за рубеж пароходами, которые не без грустного юмора назвали «философскими», через возвращение в деревню крепостного права ликвидировано крестьянство, через инду­стриализацию создана безропотная масса полуголодных оби­тателей коммунальных квартир с вылущенной моралью, поскольку, согласно бредням Ленина, мораль является бур­жуазным предрассудком, если не служит делу революции. Разграбленная церковь. Вурдалаки топили в прорубях свя­щенников, делали из них ледяные столбы — так, для забавы. Многие великие книги сожжены. Списки по сожжению ут­верждала сама Крупская, которая приходилась женой Лени­ну. Последний унаследовал российскую империю, убив на всякий случай царя Николая и всех его домочадцев, включая детей. Заявив о создании «подлинной демократии», которую большевики назвали социалистической, они первым делом уничтожили все партии — крестьянские, социалистические, буржуазные, демократические, центристские, равно как и всю оппозиционную печать.

Вспоминаю старую притчу: пессимисты все время ищут в мусоре времени трагедию, а оптимисты — комедию. Нет, не для нас эта притча. Нет! Нашему народу, оказавшемуся в глубокой пропасти, еще долго придется выползать на свет Божий, чтобы земная твердь смилостивилась над нами, а по­каяние за греховную нетерпимость усмирило нас и принесло успокоение в наши дуроломно-мятежные души. Не собира­юсь углубляться и в горькую тему: «Кто виноват?». Для меня этот вопрос после прочтения тысяч и тысяч документов по убиению людей в принципе раздет до его страшной прока­женной наготы.

Не надо прятать голову в песок — это мы беспощадно, по­забыв о чести и совести, ожесточенно боремся, не жалея ни желчи, ни чернил, ни ярлыков, ни оскорблений, не страшась ни Бога, ни черта, лишь бы растоптать ближнего, размазать его по земле, как грязь, а еще лучше — убить. Это мы трави­ли и расстреливали себе подобных, доносили на соседей и сослуживцев, разоблачали идеологических «нечестивцев» на партийных и прочих собраниях, в газетах и журналах, в фильмах и на подмостках театров. И разве не нас ставили на колени на разных собраниях для клятв верности и раская­ния, что называлось критикой и самокритикой, то есть все­общим и организованным доносительством.

Виноваты сами! Но ощущаю вокруг себя ошеломляющее равнодушие к тому, что произошло в России. Возможно, не- сознанный стыд за сотворенное и страх перед ответственно­стью за содеянное понуждают людей сооружать из себя чу­чела презренной гордыни. Одним словом, тяжелые и мрач­ные сумерки окутали Россию на многие десятилетия.

Слава богу, еще живы многие мои соратники-современ- ники, которые швырнули свое сердце и душу на гранитную стену деспотии. И сказали они тем молодым, что пошли за ними: дышите свободой и поклянитесь именем уничтожен­ных нами же предков, что свобода — это навсегда, не твори­те себе кумиров, не лезьте под грязные сапоги сталинокра- тии.

Но, увы, оскудели мы совестью. Уже нет с нами великих провозвестников свободы, мужества и честности — Алек­сандра Адамовича, Виктора Астафьева, Артема Боровика, Дмитрия Волкогонова, Виталия Гольданского, Олега Ефремо­ва, Льва Копелева, Дмитрия Лихачева, Юрия Никулина, Бу­лата Окуджавы, Льва Разгона, Владимира Савельева, Андрея Сахарова, Иннокентия Смоктуновского, Анатолия Собчака, Галины Старовойтовой, Святослава Федорова, Станислава Шаталина, Юрия Щекочихина, Сергея Юшенкова.

Святые имена!

И знали ли эти романтики — дети XX съезда 1956 года и Мартовско-апрельской демократической революции 1985 го­да, что не так уж малое число их бывших сподвижников быстрехонько рассядутся за кабинетными столами и будут всеми ногтями и когтями цепляться за вожделенные кресла, дабы не сползти с них под хмурым взглядом Вечного Началь­ника.

Вспоминая перестроечные дела и события, я спрашиваю себя: зачем тебе все это было нужно? Ты член Политбюро, секретарь ЦК, власти — хоть отбавляй, всюду красуются твои портреты, их даже носят по улицам и площадям во вре­мя праздников. Я даже не помню, что чувствовал, когда с трибуны Мавзолея смотрел на колонны людей, на лозунги и плакаты, зовущие на труд и подвиги во имя «родной партии» и ее ленинского Политбюро. Сказать, что торжествовал или радовался, пожалуй, не могу. Но и резкого нравственного от­торжения не было. Однако смутные чувства двусмысленнос­ти, неправды бродили по уголкам сознания. Любоваться с трибуны на собственный портрет было как-то неловко, но то, что на тебя смотрят тысячи людей, предположительно, доб­рыми глазами, вызывало чувства горделивого удовлетворе­ния. Слаб человек. Кстати, я не один раз пытался как-то сформулировать свои трибунные чувства, но ничего путного, хотя бы для себя, не получалось.