Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

• Название: Яковлев А. Сумерки
• Автор: Неизвестно
• Жанр: Прочая старинная литература

---

Автор

С

V ✓ обытия, связанные с Перестройкой, после

прихода к власти Михаила Горбачева по своим объективным последствиям по праву относятся к демократическим рево­люциям. Почему? Да потому, что страна пошла на слом тота­литарного режима. Революция не была одномоментной — и в этом ее уникальность. Двигалась медленно, неуверенно, с ошибками, в жесткой борьбе с прочно окопавшимися инте­ресами правящей номенклатуры, которая и сегодня распе­вает свои любимые песни о «крепкой руке». Эту борьбу пришлось вести, постоянно присягая принципам социализ­ма. Другого пути, на мой взгляд, не было.

Иными словами, Мартовско-апрельская демократическая революция была революцией по содержанию, но эволюцией по форме.

А сейчас я расскажу, как складывалась моя судьба по воз­вращении домой. Не люблю сладкой патетики, но когда ты снова дома, возникает чувство нового рождения. И воздух вроде бы тот же, и небо, и звезды, но все другое, совсем дру­гое. Честно говоря, я не осуждаю эмигрантов, скорее, сочув­ствую им, стараюсь понять их, но каждый раз ловлю себя на мысли: моя судьба — Россия.

Надежды тоже устают. Но, случается, устают безмерно, переходят в равнодушие, которое, если смириться с ним, ус­пешно сооружает своеобразный заслон из щемящей пусто­ты. Так было и со мной в последние годы работы в Канаде.

Изображаешь из себя деятельного, улыбающегося человека, на самом деле двигает тобой какая-то внутренняя заводная пружина, не зависящая от твоего истинного душевного со­стояния. Жизнь двигается как бы в автоматическом режиме. Исчезает здоровое любопытство к людям и событиям. Мне все чаще и чаще приходили в голову горькие мысли, что жизнь уже позади, а страна твоя все заметнее каменеет и стремительно отстает от мирового развития. И не увидеть мне рассвета.

Мы с женой привыкли к Канаде, смирились с судьбой. Дела шли нормально. Из Москвы получал похвальные оцен­ки. И вот на десятом году жизни в Канаде случилось долго­жданное. Михаил Горбачев вернул меня домой.

Итак, я в Москве. Началась моя новая жизнь, полная энтузиазма и тревог, разочарований и заблуждений, ошибок и восторгов — всего понемногу. Избран директором Ин­ститута мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО). Институт престижный, с хорошими традициями. Дела пошли неплохо. Обстановка в институте творческая, от­крытая, разумеется, в той мере, в какой это было возможно в то время. Я не мог претендовать на тот уровень професси­онализма, которым обладали мои предшественники. Они всю жизнь занимались наукой, а я — урывками. Понимая это обстоятельство, решил для себя один принципиальный вопрос — не мешать людям работать, дать им оптимальную возможность для самореализации. Во многом это удавалось.

Облегчало работу то, что за спиной института стоял Ми­хаил Горбачев, в то время второе лицо в партии. Он часто звонил мне, иногда советовался, давал разные поручения, ко­торые мы, в институте, охотно выполняли. Но и желающих подставить ножку по разным пустякам было тоже немало, особенно со стороны Московского горкома КПСС. Возмож­но, член Политбюро и первый секретарь горкома Виктор Гришин не забыл старую обиду — он еще до Канады пригла­шал меня на работу в качестве второго секретаря горкома, но я отказался. Такое не прощается, поскольку воспринима­ется «небожителями» как личное оскорбление.

Как-то прошел в институте очередной научный семинар. Обсуждался вопрос, является ли золото всеобщим эквива­лентом в условиях появления нефтедоллара, массового ис­пользования золота в электронике и т.п? Кто-то донес в ЦК и в горком партии, что мы подвергаем сомнению учение Маркса. Нас начали таскать по разным кабинетам, грозились наказать за ревизионизм, но потом все затихло. Вообще в партийных аппаратах принципиально не хотели признавать разницу между партийными собраниями и теоретическими семинарами — они постоянно боролись за некую мифиче­скую «чистоту» вероучения.

Другой случай. Пригласил я в институт Геннадия Хазано- ва — артиста-сатирика. Зал был переполнен. Хазанов есть Хазанов. Люди смеялись до слез, аплодировали неистово. Все были довольны, Хазанов тоже. Попили с ним чайку и доволь­ные разошлись. На другой день прибегает ко мне секретарь парткома института и говорит, что горком партии и Минис­терство культуры формируют комиссию по проверке фактов «антисоветских высказываний Хазанова, не получивших в институте принципиальной оценки».

Ничего себе! Кто-то, значит, стукнул, хотя, честно скажу, даже с позиций тех дней (а это был 1983 год) ничего в вы­ступлении Хазанова предосудительного не содержалось. Но шизофреникам от идеологии показалось, что Хазанов делал паузы сомнительного характера, во время которых он хотел якобы сказать (судя по его выражению лица) нечто неподо­бающее, но... выразительно молчал. А в зале смеялись. По­звонил мне Геннадий и сообщил, что его артистическая де­ятельность под вопросом. Уже приглашали в Минкульт. Мне пришлось прибегнуть к помощи моего старого товарища Виктора Гаврилова, он был помощником министра культуры. Наскок был остановлен.

Еще пример. При моем предшественнике Николае Ино­земцеве институт подвергся мощнейшей атаке со стороны горкома партии и спецслужб. Дело в том, что какая-то часть Политбюро (Тихонов, Гришин, Суслов и др.) вела атаку на рабочее окружение Брежнева, авторов его речей (Иноземце­ва, Арбатова, Бовина, Загладина, Шишлина, Александрова- Агентова, Цуканова и др.), обвиняя их в том, что они «сбива­ют с толку» Брежнева, протаскивают ревизионистские мыс­ли, принижают роль марксизма-ленинизма, «ослабляя тем самым силу партийного воздействия на массы».

Дело дошло до того, что в московских вузах кагэбисты организовали «раскрытие» ими же организованных «ан­тисоветских групп». В число «злокозненных» попал и ИМЭМО. Иноземцев был выбит из седла, смят. Эта гришин- ская операция, я убежден, ускорила смерть Николая Нико­лаевича. В институте прошли аресты, некоторых ученых сняли с работы, исключили из партии и сделали «невыезд­ными». Я слышал об этом, еще будучи в Канаде. Теперь, ког­да пришел в институт, узнал, что многим талантливым уче­ным не разрешаются поездки за границу. Институт начал терять свой международный авторитет, чего, собственно, и добивались городские партийные власти и спецслужбы. После понятных колебаний решил позвонить в контрразвед­ку КГБ. Там меня отослали к городским властям, поскольку, как сказали мне, «заварили кашу горожане, пусть и расхле­бывают».

Я стал говорить об этой проблеме вслух на разных сове­щаниях. Одновременно попросил институтский партком на­чать восстановление в партии пострадавших, снятие выгово­ров. Все это очень не понравилось руководству горкома КПСС. Нажим на институт усиливался. Проверки, придирки, критика на совещаниях и т. д. — набор известен. Особое раздражение у городских партократов вызывало то, что я не ходил на всякого рода собрания-заседания, бесконечно соби­раемые горкомом партии, посылая туда кого-то из заместите­лей. Отказался посылать ученых института на уборку мусора на строительных площадках разных объектов в районе.

В то же время продолжал настаивать на «очищении» уче­ных института от ярлыка «невыездных». В конце концов контрразведка согласилась на своеобразный компромисс. Я, директор института, соглашаюсь на установление в инсти­туте должности «офицера по безопасности» в качестве моего административного помощника, а контрразведка знакомит меня с делами «о невыездных». В институт прислали полков­ника Кима Смирнова, доброжелательного человека, который многое сделал для того, чтобы избавить от разных наветов коллектив института. В итоге почти сотня докторов и канди­датов наук получили разрешения на поездки за рубеж. А за­преты были часто по причинам, которые понять невозможно. Например, одному ученому закрыли зарубежные поездки только потому, что он не стал выступать на партсобрании, одобрившему ввод советских войск в Чехословакию. Чело­век сослался на недомогание, чему не поверили. Ах так? Шаг в сторону — сиди дома!

Пожалуй, стоит рассказать еще об одном случае из тех времен, когда по указанию Андропова на улицах, в магази­нах, парикмахерских, даже в банях начали вылавливать тех, кто в момент отлова должен находиться на работе. Глупость несусветная, мера унизительная. Облавы не обошли даже на­учные институты. Ведь люмпен, пусть даже в генсековском обличии, уверен, что ученый тоже должен сидеть за канце­лярским столом и подконтрольно заниматься научными от­крытиями.

Однажды прихожу в институт и вижу при входе каких-то неизвестных мне людей и наших растерянных старушек-вах- терш.

— Предъявите ваши документы, — сказал мне незнако­мец.

Я малость ошалел и спрашиваю у вахтерши:

— Кто это такие?

— Говорят, комиссия из райкома.

— Какая комиссия? Кто разрешил им войти в институт?