Галина Кузнецова-Чапчахова - Парижанин из Москвы

• Название: Парижанин из Москвы
• Автор: Галина Кузнецова-Чапчахова
• Издательство: "ПОЛИФОРМ"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-904583-06-4

Художественно-документальный роман «Парижанин из Москвы» повествует в письмах, фактах и размышлениях о последнем периоде жизни великого русского писателя Ивана Сергеевича Шмелёва (1873, Москва — 1950, Париж), о его творческой и частной жизни за границей.

По странному стечению обстоятельств Иван Сергеевич уверен в том, что горячо любившая его покойная жена «вымолила у Бога» себе замену на земле, что, по сути, переводит повествование в жанр любовного романа.

Необычность ситуации, сложно развивающиеся на фоне Второй мировой войны в Европе отношения двух русских людей, вытесненных из России революцией 1917 года, — подтверждают известное суждение о мистической природе подлинной любви.

---

Так что пришлось ему по этим письмам лет десять назад послать в газету большую статью «Как нам быть?». То есть, по сути, «быть или не быть», потому что бежали от голода, преследований или, как они с женой, в тщетных поисках следов Сергея, хватаясь за соломинку слухов, якобы видели его на Западе. Большинство — подсчёту точному не поддающееся, но сотни тысяч — уезжало на время, а оказалось — навсегда. Так и жили: как бы находясь в небытии.

Вот когда настало его полное небытие! Пустота, пылинка — вот что он без жены. Если бы не Иван Александрович Ильин! Его письма были единственной поддержкой, ибо в них была правда, внушённая когда-то ему, «неверу», его Олей; она простит своего Ваню, что не уберёг её. Вечно в своих листках, в пишущей машинке, в ожидании публикаций и всегда запаздывающих, всегда не соответствующих возложенным на них надеждам гонораров, в хлопотах с переводчиками… А она — его добрый ангел, его стержень, жила только заботой о нём и об Ивике.

Да и возможно ли было убедить её жить другою жизнью? Какой? «Для себя»? Другой жизни они не представляли оба — в вечных замыслах и «родах» рассказов и повестей, перемежающихся болезнями и отчаянием сомнения в том, чему отдана жизнь. И жена всегда приходила на помощь. А теперь её больше нет.

И не было человека во всём мире, кто мог бы лучше Ивана Александровича Ильина утешить неутешного:

«Не кончается наша жизнь здесь. Уходит туда. И «там» реальнее здешнего. Это «там» земному глазу не видно. Есть особое внутреннее нечувственное видение, которым мы воспринимаем и постигаем Бога, когда он и только он заполняет нас. Вы знаете это состояние, это внутреннее созерцание нашей связи с Ним, это не экстаз, не галлюцинация, упаси нас Бог от «прелести» картинного воображения! Может быть, для того и уведена в иной мир Ольга Александровна, чтобы Вам через страдания Ваши, через особое писательское зрение открылось видение большего, чем другим…»

В глубине души Иван Сергеевич как раз надеялся, что его «святая Оля» вымолит у Бога скорейшую встречу с ней — Там.

Не уменьшали горя слова друга-философа, но примиряли с решением Того, который и сам однажды просил Отца: «Не как Я, но как Ты хочешь».

Кто знает, может, и его берлинский учёный, позже швейцарский корреспондент тоже неслучайно послан ему, не сильно-то общительному, одинокому замоскворецкому медведю, впервые оказавшемуся в Париже, да не по доброй воле. Он уставал от досужего любопытства людей, едва успев увидеть теми самыми глазами, о которых писал Ильин. И не всё ли равно, где он находится, если нет с ним его Оли, Ольги Александровны Охтерлони-Шмелёвой? Не всё ли равно, какой вид из окна, если Россия отнята, может быть, навсегда?

Да, он одинок, он бесконечно одинок, они с Ильиным знают то же, что написал о неизбежной встрече в ином мире Достоевский возле гроба первой жены «Маша лежит на столе…». Но тогда Фёдору Михайловичу было сорок лет, а Ивану Сергеевичу шестьдесят и прожиты они в условиях невиданных потрясений, которые предсказал великий классик.

Да, он «бесконечно одинок» и молит Бога о скорейшей встрече — Там.

Но вот это письмо среди прочей корреспонденции: «Кажется, и в Голландии не забывают бедолаг, русских литераторов!»

Иван Сергеевич перечитал адрес на конверте: «Le Renais- sanse, 73, Ayenue des Champs-Elysees, Paris, 16». Как всегда, с пометкой редакции «От читат.». А вот и письмо (цветная почтовая бумага) помечено 9 июня 1939 года.

Писала женщина. Обращение к нему довольно велеречивое — «Искренно чтимый, душевно любимый… По непреодолимому желанию выразить Вам преклонение моё перед Вами…», — только пробежал глазами, почти не воспринимая, взгляд задержал на существенном:

«…Когда мне тяжело на душе, я беру Ваши книжки и так как в них не лицемерная правда, а Душа, то становится и легко, и ясно. И это Ваши «Лето Господне» и «Богомолье» были моими подготовителями и к Посту, и к Святой Пасхе. Увы, наши «батюшки» редко бывают истинно духовны, и часто не находишь у них того Духа, которым жила Русь. Читая Вас, я (и моя семья) чувствовали всё таким своим, родным, русским до последнего вздоха. И Вашего батюшку, такого прекрасного, так рано погибшего, и старенького Горкина, и Вас ребёнка мы любим, как любят своих близких. Простите мне, что так пишу, что всё выходит как-то может быть шаблонно. Но верьте, что от искреннего сердца идут мои слова…»

Письмо отсылало к его знакомству с русской молодёжью в Берлине после поездки в Латвию.

«Я слушала Ваше чтение в Берлине после того, как скончалась Ваша супруга. Как ужасно — столько чудесных, прекрасных близких лиц суждено было Вам утратить из жизни, когда-то такой полной, богатой этими людьми.

Вашим духом живут много людей, Ваша Божия искра затеплила у многих лампаду. Для многих во всей эмиграции существуют лишь два человека, — это Вы и Иван Александрович Ильин… Единственная для нас, эмигрантов, связь с Русским — книги…»

И о себе: «Я живу в Голландии, замужем за голландцем, в деревенской тишине».

О себе писали ему многие, особенно читательницы-женщины. Но несколькими строками ниже он непроизвольно вздрогнул:

«Если Вам покажется м.б. иногда, что Вы одиноки, то не думайте так!

Искренне почитающая Вас Ольга Бредиус-Субботина».

Эти слова он подчеркнул. Они отозвались привычной уже болью и всё же заставляли их перечитывать, словно незнакомая Ольга Бредиус-Субботина, отчества нет, но может быть тоже «Александровна», как его «отошедшая»? — он обязательно спросит об этом Ильина — эта неизвестная ему женщина проникла в его замёрзшую душу и угадала непоправимость его утрат и даже расслышала его стоны «Как я одинок!». Эти слова потрясли его впечатлительное сердце.

И как бы обещали облегчение. Как будто это ещё было возможно, даже если все его читатели заверят о своём сочувствии! О, благородное женское сердце!

И ещё это удивительное совпадение: Ольга оказалась ученицей философа Ивана Александровича Ильина! Её письмо было созвучно утешительным письмам их общего друга и учителя.

Дней через десять, разбирая накопившуюся почту, Иван Сергеевич послал в Утрехт неведомой Ольге Бредиус-Субботиной почтовую открытку с «сердечной признательностью» за добрые слова, за «окрик на уныние». Такие письма-ответы он тоже писал много раз, но сейчас как бы не совсем безвестному человеку, ведь Ольга Субботина находилась там, в Берлине, совсем рядом, видела и слышала его, и это тоже показалось ему не случайным.

Его ответ был, как все у Шмелёва, искренним, он не терпел отписок:

«Да, я одинок, очень одинок, и часто ропщу. Вы почувствовали это, сказали это, и правильно: я часто забываю, что я не одинок… моя покойная жена, мой отнятый мучителями Родины сын, офицер, Господь же со мной! Но не называйте меня учителем. Я недостоин сего. Я — слабый, грешный человек, куда быть мне учителем нравственной жизни. О батюшках Вы напрасно. И в нашем Содоме есть светлые пастыри, есть. Всего Вам доброго. Привет Вашей семье. Спасибо!»

В который раз он коротко повторил про сына Сергея, Серёжечку, расстрелянного в Феодосии в жестоком 1921 году. Бела Кун и Землячка — кто теперь вспоминает о них! — готовились к приезду в Крым Льва Троцкого, зачистка производилась под видом регистрации и под слово большевиков оставить жизнь бывшим белым офицерам, не захотевшим эмигрировать из России. Как можно было поверить слову узурпаторов власти в России!

К своему дню рождения 21 сентября по старому стилю — Шмелёв не мирился с большевистским летосчислением, как и с новой «большевистской» орфографией — он получил из Голландии маленькую посылочку: авторучку, модное европейское «стило», и при ней записку: «Я часто думаю о Вас с большим беспокойством, Ваша Ольга Александровна Бредиус». Что, конечно, не могло быть не замечено — и «Ваша», и особенно «Ольга Александровна».

Об этом потрясшем совпадении он пишет Ильину, её учителю: «Кто она, Ольга Александровна? И… имя от моей Оли!»

Сердечно благодаря 26 сентября (9 октября), в день преставления апостола и евангелиста Иоанна Богослова (своего небесного покровителя, автора четвёртого Евангелия) за «стило, подарок писателю-другу», Иван Сергеевич не без опаски повторил ключевое слово: «Сердечно Ваш Ив. Шмелёв».

Письма из Утрехта в Париж полетели, словно сигналы SOS: Ольга Александровна хлопочет вызволить из милитаризирующейся Германии маму и брата Сергея; часто нездоровы то муж, то она сама; её изматывают кровотечения, в чём винит почки. Она просит его книги, писать ей по возможности чаще.

«Я постараюсь прислать Вам свой роман «Пути Небесные». Видите ли, нас, русских, мир всё ещё мало знает. На взгляд мира мы всё ещё «полудикари», этому взгляду помогли большевики из международного отброса». И ещё, будто доброй знакомой: «…как бы предчувствуя мировой кризис, — имеется в виду захват Польши гитлеровской Германией как начало новых, глобальных, потрясений, — потерял я волю к работе… Ивик скоро должен быть мобилизован. Две недели жил в Русском Доме при Сент-Женевьев и каждый день ходил на могилку покойной О.А.»