Галина Кузнецова-Чапчахова - Парижанин из Москвы

• Название: Парижанин из Москвы
• Автор: Галина Кузнецова-Чапчахова
• Издательство: "ПОЛИФОРМ"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-904583-06-4

Художественно-документальный роман «Парижанин из Москвы» повествует в письмах, фактах и размышлениях о последнем периоде жизни великого русского писателя Ивана Сергеевича Шмелёва (1873, Москва — 1950, Париж), о его творческой и частной жизни за границей.

По странному стечению обстоятельств Иван Сергеевич уверен в том, что горячо любившая его покойная жена «вымолила у Бога» себе замену на земле, что, по сути, переводит повествование в жанр любовного романа.

Необычность ситуации, сложно развивающиеся на фоне Второй мировой войны в Европе отношения двух русских людей, вытесненных из России революцией 1917 года, — подтверждают известное суждение о мистической природе подлинной любви.

---

И так из письма в письмо: «Как бы мне хотелось перенестись к Вам и хоть часок побыть с Вами!..»

О.А. через специальную фирму посылает на Пасху живые цветы «такому родному и близкому другу души». В ответ И.С. «чувствует и любит родную душу», ему «стало как-то легче в жизни. Это впервые после кончины Оли».

Ивана Сергеевича не может не волновать определённая двусмысленность их отношений. Он пытается остановить накат, просто шквал чувств, которые он старается ничем не выдать: «…не лучше ли будет — для Вашего спокойствия — перестать мне писать Вам? К чему это поведёт?! Видеться мы не можем, а если бы и сталось это — новая рана сердца — безысходность. Было бы преступно нарушить Ваш — пусть относительный даже — покой».

Но письмо заканчивается вопреки его воле: «Хочу видеть Ваши глаза! Вы меня знаете, видали, а я не представляю себе Вашего образа, и мне странно, будто мы говорим впотьмах. Целую Вашу руку, несбыточная, желанная. Простите. Ваш Ив. Шмелёв».

Отсюда уже совсем близко до обоюдных горячих просьб обменяться ещё и ещё новыми фотографиями. О.А. посылает свою, девической поры, при этом по-женски страшится: «мне будет больно, когда я в оригинале не буду соответствовать созданному Вами образу и утрачу Вас».

Разумеется, эти два «важных» слова И.С. подчеркнёт, как и многие подобные этим в письмах Ольги Александровны: «Но всё же я иногда мечтаю и представляю себе различные картины, увы, невозможной встречи».

В обе стороны идут новые фотографии, О.А. присылает свой автопортрет и «девушку с цветами», фото её брата Сергея, вызывающие у И.С. бурный восторг. Теперь можно хотя бы разговаривать не «впотьмах». И хотя он страшится разницы в годах, но не желает, чтобы фотограф удалял его морщины.

И снова О.А: «Непрерывно думаю о Вас, днём и ночью и невыразимо… страдаю. Не удивляйтесь. Да, очень и тяжко страдаю от невозможности полнейшей говорить о самом важном, говорить так, как это должно… Я выхожу в таинственную полутьму ночи, чтобы говорить с Вами…»

Закладываются темы, которые потом станут постоянными: о творчестве, о здоровье, желании иметь своего или «взять православного ребёнка на воспитание», о хозяйских обязанностях, которые О.А хотя и любит, но ей они не под силу и мешают сосредоточиться на главном: она мечтает писать сама.

Столь же верен своим темам Иван Сергеевич: «Мне так легко, когда Вы думаете обо мне, это мне даёт силы в моих трудах».

Или вдруг после заминки с его ответом: «Родной мой… Я боюсь утратить Вас. Я боюсь, что я уже утратила Вас. Лучше убейте сразу и скажите скорее. А м.б. я сама внушила себе этот страх, и Вы всё тот же? Если бы это могло так быть!»

Ответные письма Ивана Сергеевича полны уже открытой нежности. Он искренен и счастлив, письма становятся всё длиннее и откровеннее.

Но пока они разделены границами, они властны лишь ободрять словом, радовать посылочками; особенно приятно — цветами, которыми отныне и до самого конца их жизни они будут буквально осыпать друг друга, они просто в вечном соревновании — чьи краше. Ежедневно в 11 часов ночи они, по предложению О.А, думают друг о друге, смотрят на фотографии — как это водится у влюблённых. Разумеется, всего этого давно уже мало: и признаний, и фотографий, и ежедневных вечерних дум друг о друге в назначенный час; и даже сомнений:

«В 11 часов я смотрел на Вас — чувствую, как люблю Вас! Но… цельно сердцем принять меня Вы не сможете, слишком большая разница между нами в годах (я — дело другое!)»

Ответ последовал незамедлительно — благо, заработавшая немецкая цензура не препятствовала частным признаниям:

«Что с Вами? В чём невольно я провинилась? Я тихо молча глажу Вам руки и молча прошу душе моей поверить.

Голубчик мой, ну неужели Вы сами верите тому, что говорите? Кто Вам подсказал, что я смущаюсь тем или иным от Вас? Отчего Вы так особенно отталкиваете меня? Иван Сергеевич, я не могу представить себе, что Вы могли быть жестоким. Вы нежно пытались отойти? Да? Правда? Тогда скажите мне это прямо. Я ищу правды. Я искала ваше сердце…

Я мучаюсь о бабушке — он понял, о России — вижу её во сне, и тогда боль».

Снова и снова Ивану Сергеевичу надо подтверждать беспокойной Ольге Александровне свою верность: «Сейчас 11 ч. вечера — я смотрю на Вас. Вы — со мной по молитвам моей Оли. Господи!..»

Шмелёв не был бы писателем, если бы не создал некую картину-мечту о том, что было бы возможно в России, в той России, какой она осталась в сердце. Назвал «Свете тихий».

«…Белая, у рощи, церковь. Берёзы в вечернем солнце. Тихо, далеко слышно — лязгает коса. Поблёскивают, тянут пчёлы, доносит с луга теплом медовым. Играют ласточки. А вон над речкой стрижи мелькают, чиркают по просёлку, вот-вот крылом заденут. А это семичасный от станции отходит, рокотом там у моста, видите — пар клубится над дубками? Гуси как размахались у колодца, блеск-то — солнцем их как, розовые фламинго словно. Да, уже восьмой час.

А вон и гости — во ржи клубится, тройка со станции, — благовестом встречают. А может и нас встречают? Когда-то так встречали, когда мы с… Вы тоже Оля. Как Вы прелестны в белом. И васильки, в руке колосья. Русская Церера. Очень идёт вам голубенькая перевязка на самый лобик. Как Вы ю-ны! Почему так мало загорели?.. А правда, чудесно мы встретились на самом перекрёстке двух просёлков, сговорились словно: вы в церковь, я в усадьбу. Рожь какая нынче высокая, густая, чуть ли не по плечо вам. А ну-ка станьте, ми-лая вы Церера! Уж совсем полное цветенье, смотрите, пыльнички-то, совсем сухие, слышите, как шуршит..? Всё знаю? Нет, не знаю! Сердца вот вашего не знаю. Или знаю? Нет, не знаю. А когда взглянете, нет, не так, а… да, вот так когда глядите… о, ми-лая..! Не буду.

А знаете ли вы, видали когда-нибудь, вдруг все хлеба, все, сразу… вдруг будто задымятся-вздрогнут… и дымный полог на всё поле?

Да, это редко видят. Народ-то знает… мне только раз случилось, видел святую тайну. Конечно, это тайна, святое, как всё вокруг, где хлеб. Что же говорю я вам, вы же сказали как-то, что всё святое, даже паутинки в поле. А помните, как вы про звёзды — «глубоко тонут и в прудочке»? Как же могу забыть такое. Это сердце сказало ваше.

Да, душно сегодня, а как пахнет! Какой-то пряный дух… как из печи дышит. Нет, вы попробуйте, рожь-то… совсем горячая! И вы разгорелись как, прямо пылают щёки. Чем смущаю? Что так смотрю? Не любите такого взгляда? То есть какого? Странная вы сегодня какая-то… не знаю. Ну, будто тревога в вас. Ну, будто в ожидании… счастья. Да, так всегда у женщин, когда предчувствуют… в глазах тревога. Ну вот, теперь прячете глаза… даже и слова смущают! Нисколько..? Тогда не прячьтесь. Ну, милая, взгляните… и в глазах отражаются колосья! Зеленовато-серые они у вас, с голубизной… в них небо! И ласточки! Не закрывайтесь, ласточку я вижу, церковь, берёзы, небо… глубь какая, какая даль! Рожь высокая… о, святая!

С вами в церковь?! Вы хотите? Почему хотите, чтоб и я… Ну, хорошо, не говорите, а всё-таки сказали, глаза сказали, ласточки сказали, бровки, как ласточки! Не буду, чинно буду, Свете мой тихий… Клянусь вам, это не кощунство!

Но почему пылает ваша щека? И такая прозрачная в вас радость… неосознанного ожиданья? Влюблённости бездумной, безотчётной, до слёз в глазах. В радостно возносящем нетерпенье, без слов, без думки. Вся залитая счастьем. Креститесь жарко, страстно, не зная — за что благодарите, не помня — о чём взываете. Краешком глаза ловите шар-солнце, смутный, багряно-блёклый, — катит оно по ржам, на дали… «Благословенна ты в жёнах… благословен плод чрева твоего-о…»

Да с чего же шар-солнце замутилось? Тайна творится в полях; кто видел, знает: дрогнуло по хлебам вершинным, дохнуло мутью куда ни глянь — благостно-плодоносное цветенье, великое, тайное рожденье. Трепетно смотрите, не постигая. Славите, слёзы в глазах сияют, в милых руках колосья, дрожат цветеньем, играет сердце какой же радостью! Глядите, скорей глядите: славят хлеба, сияют, дышат, зачавшие, последним светом: солнце коснулось их, тронуло тёплой кровью — сизою пеленой закрылось.

Верезг стрижей смолкает, прохлада гуще и — перезвон: «Слава Тебе, показавшему нам свет» — внятен как никогда. И вы припадаете к земле, смиренно, примиренно — «Тебя славословим, Тебя благодарим…»

Вот наше творчество. Эту искру Вы во мне выбили, и она радостно обожгла меня, в сердце её примите, она согреет.

Разве без вас мог бы я это дать?!»

Снова удивительное совпадение в восприятии друг друга:

«О, мой дорогой. Представьте, когда Вы писали «Свете тихий», я писала Вам: «Вы моё солнце. Вы напоили меня теплом и светом. И как на солнце, я могу лишь издалека на Вас молиться. Я люблю вас не только как писателя…»

«У меня здесь подруга есть Фася, Фавста, русская, сама красота и доброта, детей нет, мы очень понимаем друг друга. Она взяла на воспитание девочку. И для меня это тоже одно из мучений, понимаете ли Вы меня?