Радий Фиш - Назым Хикмет

• Название: Назым Хикмет
• Автор: Радий Фиш
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Правительство Мендереса, пославшее шестнадцать тысяч солдат умирать за интересы США, объявило Назыма Хикмета изменником родины.

«Назым Хикмет остается изменником родины», -
Черным по белому написала газета в Анкаре. -
Он сказал: «Мы полуколония империализма американского».
Да, я изменник родины, если вы - патриоты,
Если родина - ваши поместья,
Если родина - ваши кассы и вклады,
Если родина - смерть от голода на обочинах,
Если родина - малярийный озноб,
Если родина - ваше право сосать из нас кровь на фабриках,
Если родина - лапы помещиков, дубинки полиции,
Если родина - американские бомбы и базы,
Да, я - изменник родины.
Напишите на трех столбцах трехаршинными буквами:
«Назым Хикмет остается изменником родины».

 И эти слова услышит его народ. Для разговора с ним народная Венгрия предоставит Назыму Хикмету радио Будапешта.

Когда весть о том, что Назым Хикмет лишен турецкого гражданства, станет известна в Польше, родина его прадеда, повстанца Борженьского, предложит ему свое гражданство. Из рук президента Берута он получит свой единственный в жизни орден - высшую награду Польши. И он примет их, как знак интернациональной солидарности в борьбе за свободу...

Из Варшавы он напишет Мюневвер:

...Любимая, мать моего Мемеда!
Один из дедов, наших дедов,
польский эмигрант 48 года.
Может, поэтому вы так похожи, обе тонкобровы и красивы,
ты и эта женщина из Варшавы?
Может, потому у меня рыжие усы
и глаза у нашего сына такой северной голубизны?
Не потому ли эта равнина
так похожа на равнины нашей страны?..
Из Польши пришел он, дед нашего деда.
В глазах - мрак пораженья, волосы в крови.
Должно быть, бессонные ночи Ворженьского
похожи на бессонные ночи мои.
Может, так же, как я, каждым дыханьем
запах родины он вдыхал,
хоть знал, что там ждет тюрьма.
И мысль, что ее не увидит больше,
так же сводила его с ума...
Милая, где, когда сражалась свобода
и поляк не был в первых рядах?..

Он вспомнит всех, польских героев борьбы за свободу - волонтеров, павших в войне за освобождение американских негров, генерала Бема, сражавшегося в венгерской революционной армии против царских войск, Ярослава Домбровского - генерала Парижской коммуны, Феликса Дзержинского, генерала Сверчевского-Вальтера, который дрался под Мадридом и под Москвой, героев борьбы за народную Польшу. «Теперь скажи мне, любимая, могу ли не гордиться, что наш предок по крови был поляк?»

И когда Мюневвер, обманув бдительность полиции, вырвется из Турции, Варшава станет второй родиной для нее и их сына Мемеда, как Москва стала второй родиной для него самого...

На пятый день голодовки приехала Джелиле-ханым, Долго смотрела утратившими свет глазами на его пожелтевшее, истончившееся лицо. Она не стала говорить ни о голодовке, ни о том, что делается за стенами тюрьмы. Не спуская глаз с его лица, не отнимая руку, которую он положил к себе на лоб, она рассказала, как прибирает свой дом, готовясь к его приезду: они с Мюневвер, конечно, будут жить у нее, хотя бы первое время?!.

Как он гордился своими женщинами! Матери делают человека человеком, жены делают мужчину мужчиной. Он их творенье. Всем, что он ямеет, он обязан им...

Ему уже было трудно говорить.

Чтоб не утомлять его, Джелиле-ханым собралась уходить. Он протянул ей листок со стихами:

На пятый день голодовки

Братья мои,
я с трудом подбираю слова,
чтобы высказать все, что хочу,
вы простите меня:
я слегка опьянен, и кружится моя голова -
                                            не от водки, от голодовки.
Братья в Европе, в Америке, в Азии,
я сегодня далек от тюрьмы и от голода -
                                          майской ночью лежу на лугу,
над моей головой ваших глаз ослепительно яркие звезды
и в ладони моей ваши руки, словно одна:
                                           как рука моей матери,
                                           как моей милой,
                                           как жизни самой рука.
Братья мои,
знаю, вы никогда не бросали меня одного,
ни меня, ни мою страну, ни мой народ.
И за то, что вы любите нас так же, как я вас люблю,
спасибо, братья мои, я вас благодарю.
Братья мои,
не хочу умирать, но, если прядется,
все равно буду жить среди вас,
в стихах Арагона -
в той самой строке, что расскажет о будущих радостных днях, -
в белом голубе Пабло Пикассо,
в песнях Робсона и -
это важнее всего и прекрасней -
в победоносной улыбке марсельского докера.
Братья мои,
по правде сказать - я счастлив, как никогда.

Когда, проводив Джелиле-ханым, Ибрагим вернулся на майдан, его окружили арестанты.

- Отец пятый день голодает? Где это видано, чтоб так постились?

- Он начал голодную забастовку.

- Как говоришь, забастовку? А зачем?

- Чтоб добиться справедливости для всех нас.

- Разве голодовкой чего добьешься? Я вон сколько себя помню, голодаю, а что проку?

- Его голодовка не твоя. Голодная забастовка - это борьба. Если он добьется чего хочет, мы все получим свободу.

- Свободу? То есть выйдем из этой кутузки?

- Если добьется, выйдем.

- Ай да отец! Дай аллах ему долгих лет... Все пойдем по домам...

- А если не добьется, умрет?

- Если не добьется, умрет.

- Я остаюсь. К черту! Пусть бросает свой пост. Пусть живет...

- Тебе легко говорить - один год остался. Посидел бы в моей шкуре еще десять...

- Я за убийство пятнадцать лет получил. Теперь, чтобы выйти, отца убить? Не пойдет. Скажи, чтоб бросил свой пост. Он не должен умереть.

- Пусть живет... Мы все пойдем! Пусть не умирает!..

Вечером пятого дня, опасаясь бунта в бурсской тюрьме, власти увезли Назыма Хикмета в Стамбул, положили в тюремную больницу Джеррахпаша...

Я гляжу на пожелтевшую газетную фотографию, снятую 14 апреля 1950 года. Назым в распахнутом пальто, с непокрытой головой - в Стамбуле уже тепло - идет по больничному двору. На его исхудалом лице едва заметная улыбка. Он смотрит куда-то вверх - то ли ему машут рукой из окна, то ли глядит на весеннее блеклое небо. Чему он улыбается - знакомому лицу, своим мыслям или воздуху родного города?

На шаг позади по бокам следуют два охранника. На их лицах, стертых, как старые медяки, сознание значительности момента и собственной важности.

Это не простые охранники. Тот, что ближе всех к аппарату, глядит в него, - комиссар, известный в уголовном мире Стамбула под кличкой Беспалый. На одном из процессов над патриотами, выступая свидетелем обвинения, он показал под присягой, что является руководителем политической тайной полиции и служит в охранке с 1915 года. Начинал как филер султанской полиции - выслеживал вольнодумцев. В годы оккупации, когда Стамбул был поделен интервентами на комендатуры, поступил на службу в американский полицейский участок Галата-Каракёй, ловил и допрашивал кемалистов, помогавших национально-освободительному движению. Охранка помещалась тогда в том же здании Санаеарьявдана, что и в пятидесятых годах. Разница теперь состояла в том что пытали не в подвалах, как при интервентах, а на верхних этажах, и не кемалистов, а коммунистов.

Видный турецкий коммунист С. Устюнгель вспоминает: «Однажды начальник отдела по борьбе с коммунизмом по прозвищу – это Англичанин прозвище он получил при оккупантах за службу в английской контрразведке – устроил мне очную ставку с текстильщицей Зийнет.

- Знаешь его?

- Не знаю.

Англичанин пришел в бешенство. Обернулся к стоявшему рядом Беспалому:

- У потаскухи грудной ребенок. А ну покажи себя !

Охранники набросились на женщину, сорвали с нее одежду… Беспалый длинными булавками прокалывал ей грудь. Но губы работницы выговаривали только два слова: «Не знаю!»

Вот кому была доверена в тот апрельский день важная государственная миссия доставить в больницу Джеррахпаша национального поэта Турции.

Говорят , можно судить о человеке не только по его друзьям, но и о его врагам. Ни один Беспалый считал себя врагом Назыма Хикмета. Но они, как свойственно людям ничтожным, преувеличивают своё значение.

Выйдя на свободу, Назым Хикмет по обыкновению устремился в будущее. Он очень редко вспоминал тюрьму. Мне кажется, думая о надзирателях, которые плакали, слушая его стихи, он скорее испытывал жалость, чем презрение, а о таких, как Беспалый – брезгливость, но не гнев. Они были для него не людьми – орудиями. А стоит ли презирать топор или железные решетки? Казалось, все эти годы Назым сражался не с людьми, а с черными стихийными силами, и не из тюрьмы вышел, а возвратился после долгого и мучительного пути. Может ли путник гневаться на острые камни, на иглы растений или на диких животных, причинивших ему страдания?..