Радий Фиш - Назым Хикмет

• Название: Назым Хикмет
• Автор: Радий Фиш
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

 И однажды он поймет, что ждать больше бесполезно, ибо жить ему осталось считанные месяцы, что вся жизнь прошла в ожидании.

Он перестанет ждать. Перестанет ждать Мюневвер, ибо не увидит ее больше. Перестанет ждать смерти - она рядом.

Он снова начнет курить, станет по праздникам пить вино, будет ложиться за полночь, когда захочет, а не когда велят врачи. «Я снял с себя идею смерти».

И он снова полюбит. Неважно, что женщина, которую он полюбит, будет много моложе его и потому многое в нем ей может быть непонятно - она будет рядом, живая, во плоти. Он не может отдать небытию то, что нельзя воплотить в поэзии, передать в письмах. Он не может больше ждать любви.

Я люблю тебя, как люблю есть хлеб, обмакнувши в соль,
как проснуться от жажды утром рано и пить воду прямо из крана,
как с волнением, радостью, ожиданием
раскрывать посылку, неизвестно откуда, неизвестно с чем,
как впервые лететь в самолете над просторами океана,
как в Стамбуле в сумерки ощущать в себе странную тревогу,
я люблю тебя, как слова: «Жив еще, слава богу!»

И когда он решит, что не увидит больше ни Мемеда, ни Мюневвер, когда он перестанет ждать, Мюневвер приедет в Варшаву.

Они встретятся в одном из отелей. Он расскажет ей обо всем.

В его жизни были женщины, которые поступили бы иначе. Быть может, постарались его вернуть - ради сына. Быть может, хоть слово упрека да сорвалось бы у них с языка...

Мюневвер сказала:

- Что же, будь счастлив, Назым!

Он постарается быть счастливым и будет им - бродя по улицам Гаваны, слушая голос Робсона, поющий его песни на Ассамблее Мира в Хельсинки, глядя на демонстрантов Парижа. Но однажды ночью в поезде Москва - Берлин он вдруг почувствует, что живет в этом поезде долгие годы, словно вышел в путешествие без возврата. И задохнется от печали.

На пароме через Дунай, на африканском берегу Атлантики, на приеме у президента Насера, среди феллахов в арабской деревне сами собой будут складываться строки его последнего стихотворения: «Как вы снесете меня с третьего этажа? В лифт не влезет гроб, а лестницы узкие?»

Возвращаясь из Каира в Москву, он пролетит над Турцией, но даже с воздуха не увидит ее - она будет закрыта облаками. И, прочитав отражение своей боли в глазах летящих с ним русских поэтов, скажет: «Когда настанет мой час, прошу, накройте меня планетой!»

Опьяненный молодостью, он будет спешить. Дожить недожитое, увидеть невиденное, долюбить недолюбленное.

И он напишет:

Мой стол, моя машинка и бумага,
моя одежда - все в крови.
И мостовые городов, где я бывал,
и стены комнаты - в крови.
Я грудь раскрыл, мы поедаем мое сердце вместе с некой самкой.
Пиши мне письма, шли мне телеграммы, звони по телефону,
скажи мне: еду, еду, еду!
Смерть, образумь меня!

 В Таллине на новогодней елке, окруженной готическими шпилями и фабричными трубами, он увидит в красном стеклянном шарике «солому волос, ресниц синеву». Но когда останется один, то поймет, что сам вложил их в этот шарик стеклянный, развесил на все новогодние елки, на все балконы и окна, на все ожиданья.

И когда погаснут елочные огни, снова зажгутся над его головой крупные-крупные, яркие-яркие звезды Босфора.

Он познает чудо повторения. Но и неповторимость повторения.

Ранним утром 3 июня 1963 года он проснется в своей московской квартире. Как обычно, пойдет к двери за газетами, вынет их из ящика.

Тут его и настигнет смерть.

Открываем двери, проходим в двери, закрываем двери.
И в конце путешествия ни города, ни гавани.
Поезд сходит с рельс, корабль тонет, самолет разбивается.
Карта, нарисованная на льду.
Если б спросили: «Пойдешь еще раз?»
Сказал бы: «Пойду!»

 Он принадлежал к тем немногим поэтам, которые не писали стихов, - поэзия была его жизнью. Он рассказал ее сам от начала до конца, до своих собственных похорон.

Она вместила в себя столько других жизней, столько событий, такую громаду времени и пространства, что по ней будущие поколения могут судить о всей нашей эпохе, ее важнейших общественных и идейных движениях, выдающихся людях и людях самых неприметных, целых классах, народах и континентах той эпохи, когда в поту и в крови рождалось сознание единства человеческого рода. Борьбе за это единство он посвятил свою жизнь.

Центральный Комитет Французской компартии в специальном заявлении писал: «Умолк великий голос Назыма Хикмета. Вместе со всеми защитниками мира и свободы посмертные почести поэту воздают коммунисты всех стран».

Сознанием утраты, понесенной миром, самая его смерть объединила, как объединила и будет объединять его поэзия, сотни тысяч людей во всех концах земли: писателей Кубы и Румынии, Советского Союза и Пакистана, Франции и Ливана, Греции и Чехословакии с политическими деятелями ГДР Вьетнама и Италии; крестьянами Болгарии; рабочих Кореи с музыкантами Японии и актерами Англии; студентов США с повстанцами Боливии. И друг Назыма Пабло Неруда выразит чувства всех этих разных людей в «Осеннем венке Назыму», присланном с другого берега Атлантики.

Что делать нам без гордости твоей, без нежности твоей суровой?
Где взгляд найти, подобный твоему, чтоб в нем огонь с водой смешались?
Тот взгляд, зовущий к правде, полный скорби и радости неустрашимой?
……………………………………………………………………..
Мой брат, солдат, как одиноко без тебя на свете,
без твоего лица, как в золоте цветущая черешня,
без дружбы нашей, что была мне хлебом,
что утоляла жажду, словно влага, и силу придавала крови?
Мы встретились, когда ты вырвался из тюрем...
Я видел на руках твоих следы расправы.
В твоих глазах искал я стрелы злобы.
Но ты принес сияющее сердце, в нем было много ран и много света.
Что делать мне теперь? Как мир себе представить
без тех цветов, что ты повсюду сеял,
как быть в бою без твоего примера,
без мудрости твоей народной и высшего достоинства поэта?
Спасибо, что ты был таким! Спасибо за огонь,
что песнями своими ты зажег навечно.

Говорят, подлинная жизнь великих поэтов начинается после смерти. Это обидно, но почти всегда верно. Подобно свету светил, великая поэзия часто доходит до отдаленных миров, когда светила уже нет на свете.

Судьба поэзии Назыма Хикмета так же необычна, как его собственная судьба. Его стихи при жизни будут печататься в тридцати с лишним странах на сорока языках Земли. И двадцать восемь лет ни одна его книга не выйдет в Турции.

27 мая 1960 года армия, опираясь на народное движение, свергнет профашистское правительство Мендереса, объявившее Назыма Хикмета изменником родины. Мендерес, его заместитель Агаоглу - тот самый, что грозил Мюневвер, - при всеобщем ликовании будут преданы суду военного трибунала за измену родине, приговорены к смерти. Будет принята новая, более демократическая конституция.

Но пройдет еще четыре года, прежде чем, прорвав цензурные препоны, поэзия Назыма Хикмета, звучавшая на сорока языках, вернется на родину. В 1965-1966 годах за двадцать четыре месяца в Турции выйдет свыше двадцати его книг. И новым поколениям его народа откроется во всем величии сделанное им.

Но его самого уже не будет в живых, Он умрет не в ссылке и не на чужбине, а «в стране своей мечты, в том белом городе, где прожил свои счастливейшие дни», но умрет вдали от родной речи и родной земли, в тоске по родине и по народу...

Назым продолжал голодовку. Товарищи требовали, чтобы он прервал ее: пока не соберется новый меджлис, некому принять закон об амнистии, а до выборов оставалось еще три недели. Продолжать голодовку означало просто-напросто покончить с собой. На это он теперь уже не имел права. Столько людей во всем мире вместе с ним боролись за амнистию, которая выведет на свободу сотни его товарищей. И они были близки к победе - депутаты всех партий обещали амнистию в случае победы. Его смерть была бы ударом по всеобщим надеждам.

Но он решил держаться до конца. «Самым трудным, - вспоминал он потом, - была не голодовка, а отказ от принятого решения, когда сил уже почти не было».

На восемнадцатый день он заявил, что прерывает голодовку до сформирования нового правительства. Но если и оно не даст амнистии - начнет все сначала.

На восемнадцатый день голодовки Мюневвер принесла ему корзинку земляники. Оставила ее у постели... Какой запах! Свежести, леса, лета... Какой цвет - яркий, солнечный!.. Мюневвер знала, что он любил землянику больше всех плодов на земле.

Любуясь ягодами, он положил на язык одну. Другую, третью... Доктора предупреждали, чтобы он начинал есть понемногу, по крошке.