Ричард Олдингтон - Единственная любовь Казановы

• Название: Единственная любовь Казановы
• Автор: Ричард Олдингтон
• Издательство: ЭКСМО-Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-04-007114-0

Ричард Олдингтон (1892–1962) принадлежит поколению писателей, сформировавшихся в годы после Первой мировой войны. Он автор не только психологических романов, отражающих сложную, противоречивую действительность Англии 20-х годов, но блестящих биографических романов о писателях и других известных исторических личностях.

Джакомо Казанова — авантюрист, ловелас и шулер, чье имя давно стало нарицательным, прославился своими любовными похождениями. Но подлинную, романтическую любовь он испытал лишь однажды. Анриетта — так звали даму его сердца…

---

Она жестом отмела это.

— Вы знаете такого рода людей — они есть в Италии, но в Германии и в Испании они зашореннее, преисполнены большей гордыни, и жизнь ничему не учит их. Мои родственники намеревались выдать маму за дальнего кузена, который принял бы их имя вместе с их дитятей и деньгами, но матушка…

Глаза Анриетты вдруг наполнились слезами, но она быстро совладала с собой и уже достаточно спокойно продолжала:

— Она влюбилась в моего отца и, зная, что просить согласия родителей бесполезно, поступила, как обычно — или, вернее, необычно — поступают в таких случаях: сбежала с ним. Возможно, в других обстоятельствах родители простили бы ее, ибо мой отец был человеком благородных кровей, но они не могли простить того, что он был протестантом, а австрийский двор не мог простить ему того, что он был французом. Он был из Прованса, и звали его маркиз д’Арси. И хотя меня всегда называют теперь Анриеттой, мое настоящее имя — Анна д’Арси.

— Ну и, конечно, все владения вашей матушки были конфискованы алчным правительством? — воскликнул Казанова, и Анриетта кивнула. — Что ж, — продолжал он с легким нетерпением, — все это, несомненно, очень неприятно и тяжело было для ваших родителей, но вас-то как это затрагивает? И если ваши родители были счастливы вместе, то соображения, о которых вы говорите, наверное, волновали их еще меньше, чем вас и меня.

— Они были очень счастливы, — медленно произнесла Анриетта, — особенно вначале. Но со временем у отца развилась роковая болезнь…

— Стал бегать за другими женщинами? — неосторожно предположил Казанова.

— Это не единственный мужской недостаток, — возразила Анриетта, пожалуй, немного цинично. — Нет, у него развился другой порок, типичный для французской аристократии: он не вылезал из судебных процессов. Под конец они разорили его и разбили сердце матушки, а ее смерть разбила сердце ему. Словом, я осталась одна всего лишь с несколькими бриллиантами матушки и несколькими десятками акров голой земли под Арлем…

Казанове начала надоедать эта история, столь заурядная и трагическая, что, решил он, видимо, правдивая. «Однако к чему она рассказала мне весь этот вздор? — спрашивал он себя. — Чтобы дать мне понять, что она — высокородная дама? Это и так видно. Или чтобы признаться, что она бедна? Стоимость ее бриллиантов в десять раз дороже моих дукатов, а какие бы голые ни были ее земли во Франции, это настоящее богатство по сравнению с тем, чем я владею в морской державе Венеция. Правда это или нет, но ее история ничего мне не говорит».

— Действительно, пренеприятное дело, — вслух произнес он и в надежде общим замечанием свернуть разговор с бесцельных воспоминаний на темы, которые могли бы привести к тому единственному, что интересовало его, — к любви, — добавил: — А вы заметили, насколько строже наказывает нас судьба за неосторожность, чем за низость?

Но Анриетта продолжала говорить о своем.

— Я жила одна со старушкой гувернанткой и несколькими крестьянами до прошлого года, когда пришло послание от одного старинного друга моей матушки. В нем говорилось… — Анриетта помедлила крошечную долю секунды и продолжала свой рассказ уже в чуть другой манере, но какие-то совсем мелкие подробности дали такому настороженному и подозрительному слушателю, как Казанова, понять, что она несколько видоизменяет истину. — В нем говорилось, — продолжала Анриетта спокойно и без пауз между словами, — что старик император умер, а императрицу, хоть она и фанатичка и дама щепетильная, можно склонить к состраданию и даже к восстановлению справедливости, если найти к ней нужный подход. Двое влиятельных друзей моей матушки, говорилось в письме, помогут мне и, по всей вероятности, вступятся за меня — это посол Австрии в Вене, с которым, мсье Казанова, вы встречались, и его коллега в Риме…

— Ах вот оно что, — произнес Казанова, снова заинтересовавшись разговором, — вы решили попытаться вернуть земли вашей матушки — или хотя бы часть их — и потому приехали в Италию?

— Затея эта выглядела безнадежно, но я так устала жить одна в этом пустом разваливающемся старом доме, где зимой свистит мистраль, а летом меня доводил чуть не до безумия бесконечный стрекот цикад. По утрам я поднималась на башню, открытую всем ветрам, смотрела поверх слив и виноградников на голые зубчатые холмы и мечтала, чтобы со мной что-то произошло. Такое же желание посещало меня и по вечерам, когда солнце садилось и я видела башни и крыши Арля, черневшие на фоне огненного неба. Но ничего не происходило. Наведывался кюре, я ходила к мессе — матушка вырастила меня в своей вере, — заезжали два-три старых друга отца навестить меня — сплошная монотонность, все одно и то же, никаких перемен, никакой надежды. Это письмо было для меня точно манящий луч маяка.

— Ну да, это я вполне могу понять, — мягко произнес Казанова. — Но что же было дальше? Добились ли вы чего-нибудь, кроме обещаний? И что вы делаете сейчас? Что намерены делать в будущем?

Анриетта рассмеялась.

— Мне что, отвечать на все эти вопросы одним словом? Что ж, если одним словом, то я должна еще ждать и не покидать моих заступников, но надежда есть.

Казанова скривил рот.

— Надежда — разменная монета правителей и должников, которых невозможно совратить, — цинично заметил он. — Сколько же прошло времени с тех пор, как вы уехали из Франции?

— Около… Ну, несколько месяцев, — ответила она. Показалось ли Казанове, или в самом деле она слегка помедлила, в чем-то отступила от искренности? — Но я не сразу пустилась в путь. Мелани — моя старушка гувернантка — была в ужасе оттого, что я поеду куда-то одна. Я ведь жила как в коконе…

— Но вначале вы сказали, что вели независимую жизнь, полную приключений! — не удержался, чтобы не сказать, Казанова.

— Ах, я имела в виду последние недели и месяцы, — невозмутимо ответила Анриетта. — Люди, жившие в коконе, больше всего познают, оказавшись одни и столкнувшись с широким миром. Бедняжка Мелани! Она непременно хотела сопровождать меня, и я была этому рада, считая, что она может помочь мне в моем невежестве. Но она была слишком стара для путешествий, и все, что видела и слышала, вызывало у нее возмущение, напоминало, насколько лучше был мир, когда она была молода. Она слегла в Генуе. Я, как могла, старалась лечить ее, но она умерла. Вот тогда я почувствовала, что я действительно одна.

Одна. Это слово эхом отдалось в тишине, наступившей после того, как Анриетта умолкла. Нельзя сказать, чтобы Казанова не был тронут патетикой услышанного. Он отчетливо представил себе всю ситуацию. Правда, в свое время он слышал от молодых женщин немало поразительно достоверных историй, которые потом оказывались лишь уловкой в погоне за мужчиной, как он цинично говорил себе, слушая их. Этот случай был другой, но Казанова и хотел, чтобы он был другим. Однако ничто не подтверждало правдивости сказанного, и вся история могла быть изобретательной выдумкой с целью как-то объяснить то, что он видел ее с фон Шаумбургом в Венеции, с венгерским капитаном в пути и с австрийским атташе во Флоренции. Последнее обстоятельство могло бы убедить Казанову в правдивости Анриетты, если бы он сомневался, а он отверг сомнения: молодые дипломаты ведь не показываются в публичных местах с женщинами сомнительной репутации. И все же, хотя многое было объяснено, по крайней мере два обстоятельства оставались неясными. Какого черта респектабельной молодой женщине ехать из Рима в костюме мужчины и в сопровождении мужчины, и почему по прибытии во Флоренцию она исчезла на десять дней?

Все это промелькнуло в мозгу Казановы со скоростью, на какую способен восприимчивый ум, но, невзирая на этот анализ, инстинктивно сделанный человеком, знающим мир, сердце Казановы устремлялось к Анриетте. Желание принимает разные формы у тех, кто жаждет самообольщения, и, возможно, эта новая нежность, появившаяся у Казановы, была лишь новым изощренным способом совокупления, более красивой маской для этой извечной потребности, которая живет в мужчине и женщине. Что же до Анриетты… понимал ли он ее? А она сама себя понимала? В восемнадцатом веке в женщине назревал бунт, но это было чувство еще неосознанное — в мире по-прежнему царствовал ущемлявший гордость женщины кодекс. Англичанка, брошенная американским любовником, еще не изложила в печати своей обиды и своих чаяний, а также чаяний многих своих товарок. Какое бремя ненужных уз накладывал на них мужской целибат[70]!

В молчании, воцарившемся между ними, что-то от этой горечи неосознанно возникло у Анриетты — инстинкт, сказали бы (и неправильно) мы, предупреждавший ее, что мужчина, которого она импульсивно выбрала, непостоянен и эгоистичен. Это дурное предчувствие она приняла за грусть, навеянную воспоминанием о судьбе родителей, а жалость к себе приняла просто за жалость. Казанова, быстро подмечавший настроение других людей, заметил в ней появление меланхолии и удивился. Однако он тоже признавал, что их жизни подошли к критической точке. После первой решающей встречи, когда возникла любовь с первого взгляда, и после многих странных расставаний — «все по ее вине», мрачно подумал он — они наконец встретились. Но для чего? Будет это дуэлью полов или дуэтом? Он не был до конца уверен, но все же подозревал, что от него зависит, как пойдет дело дальше, что его чувства, слова и поступки определят их дальнейшую любовь и судьбу. И Казанова, сражавший женщин наповал, был озадачен, он не знал, что говорить или делать, он был поставлен в тупик женщиной, какой до сих пор не встречал, и раздосадован тем, что собственные чувства не подсказывают ему сейчас, когда он больше всего в этом нуждается, ловких авансов и льстивой лжи, которой он обманывал и себя, и своих возлюбленных. Влюбившись, этот мастер любви стал неуклюжей онемел, как школьник.