Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года

• Название: Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года
• Автор: Павел Гольдштейн
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

А профессор Саркисян на свой лад знает. Он весь высох от чахотки, все время кашляет, но такой он живой, такой деловитый; в высшей степени с практической складкой. Например, лук, чеснок, сахар, конфеты-подушечки— ведь все это выдают в лавочке оптом, одним весом на всю камеру И тогда профессор Саркисян моет руки над парашей, тщательно протирает очки и делит на каждого в любом весе с исключительной точностью.

— Что вы делали до революции? — спрашиваю я его.

И он рассказывает о своей работе на Бакинских нефтепромыслах:

— Что вам сказать? Все вращалось своим чередом… братья Нобиль, Монташев и даже Тагиев…

— Почему "даже"?

— Лучше бы вы меня не спрашивали. Вы уж сами сообразите. Очевидно, профессор не в духе, а когда он в духе "охотно растолкует все подробнейшим образом.

А тоска не проходит. Она как-то засела глубоко. Да что поделать? Ничего! Подумаешь, почитаешь, полежишь и опять кого-нибудь послушаешь. Сидит на нарах парторг завода "Треугольник" Волков и шпарит нараспев по памяти чапыгинского "Разина Степана", шпарит текстуально, слово в слово. Лицо у него, как у врубелевского "Демона". Вот остановился, подобрал огневые космы, голову свесил, тяжело вздохнул:

— Кому какое дело, как все было… Как-нибудь в другой раз доскажу.

А в кругу слушателей, приподнявшись на локте, вглядывается в парторга Волкова полярник Шольц: лицо строгое, впалые щеки, мысок седеющих волос, подбородок слегка выдается. Кажется, в свое время был не то начальником, не то заместителем начальника Главсевморпути. Молчун. Слова лишнего от него не услышишь. То ли дело старик Пучков-Безродный. Не даст дух перевести — все новые и новые факты:

— А теперь скажите, слышали про профессора Плетнева? — спрашивает он меня.

— Как же я мог не слышать?.. Читал стенографический отчет процесса, а за год или два до. этого статью — "профессор-садист".

— Ну, уж дудки!.. Шалишь!.. Знаем, что за садист… Гнусная инсинуация!.. Можно написать черт знает что, любую фигню… Вы же представьте: "груди кусал", а?.. Умрешь прямо! А что вы от этих мерзавцев хотите? В арсенале масса каверз… И, главное, всегда найдется всякая мерзость подслужиться… Мне посчастливилось здесь в пересылке встретиться с Дмитрий Дмитриевичем Плетневым… побеседовали… Уж он мне все рассказал. И про процесс, и про статью. Правда, не успел всего расспросить, всего одна ночь, наутро его увели. Короче, бесстыжие мерзавцы! Подтасовка!.. Подбросили работенку шантажистке — перед процессом выкинули специальный трюк. Видите, что делается. Мне только хочется сказать, что я был на воле его пациентом. Крайне редко в медицине удавалось кому-нибудь то, что ему. Вы подумайте, — смешали с дерьмом!

— Как же, собственно, светила медицины подписались под клеветнической статьей? — спрашиваю я у Пучкова-Безродного.

— А что вы хотите?.. Сволочи!.. Да, сволочи!.. Хотя я не виню их в этом…

— Вы-то не вините, а как Плетнев?

"Я для людей все делал, — говорил Дмитрий Дмитриевич, — а что люди сделали? Все друзья-врачи поставили подписи, что я садист". Вспомните, как поступили с Енукидзе. Прекраснейший человек был. Это вызывало раздражение. Что же мы видим дальше? Созывается пленум и начинается обливание грязью. Выступает Ежов — каждый преследует свою цель — этот сгорал желанием показать свою принципиальность, не взирая на лица. Для него раздолье — делает карьеру. Между тем, русло проложено, дело подвигается вперед, можно уже ставить к стенке. От морально разложившегося до врага народа один шаг. Вот какая штука-то!

— Что ж, кое-что я уже начинаю понимать, но не все. Вы знаете про процессы?

— Погодите, сейчас, — Пучков захватил пятерней свою бороду и еще ближе придвинулся ко мне. — Не разжевав, не проглотишь, тут бесполезно возмущаться — нужны только факты, последующим поколениям пригодятся. Но я ведь стар, мне уже не вернуться туда, а вы молоды, и мое право рассказать вам…

— Если вы мне верите…

— Ух ты черт! Если бы я не верил, зачем бы я стал время попусту тратить? Я должен предупредить ради вас же — держите язык за зубами… Вы еще очень молоды… Сердитесь?

— Да за что же?

— Так вот, до рассвета проговорили с Дмитрием Дмитриевичем. Он мне многое объяснил, фактов уйма. Представьте себе, в перерыве судебных заседаний он беседовал с Бухариным, Рыковым, Ягодой… Уж этот по своей должности все знал. Он исполнил перед могилой свой долг — не все, но многое Дмитрию Дмитриевичу рассказал… фактов уйма…

Пучков озирается вокруг, переходит на шепот:

— Начнем издалека: все цепляется одно за другое. Сами посудите: вскоре после семнадцатого съезда был убит Сергей Миронович Киров. Кто убил?

— То есть как "кто"? — Николаев.

— Погодите, милейший, как мне кажется, вы понимаете, что это слепой исполнитель?

— Этого я не знал.

— Так знайте: только раздался выстрел, хозяин вместе с Вячеславом Михайловичем и Лазарем Моисеевичем мчится специальным курьерским в Питер. Нервная система подкачала. Всегда железная выдержка, а тут подкачала. Теперь, значит, нам интересно знать, что он там делал. А там он садится в одну машину с Николаевым и еще шофер, и больше никого. О чем они там беседовали, никто не знает. Только после этого вскоре Николаев кончает жизнь самоубийством, а шофер погибает при автомобильной катастрофе.

— Да как же?

— А так, факты — упрямая вещь. Его вечная присказка. А далее полным ходом пошли аресты. Сначала — кто мог знать — Медведя, гораздо позже — Ягоду. Хватают Зиновьева и Каменева. Ставят им в вину убийство Кирова, тайную переписку с Троцким. Нажимают на все педали. Опыт есть — дело промпартии и другие липовые дела.

— То есть как "липовые дела"?

— Да, милейший, да, липовые…

— Я думал…

— Что вы думали? Невиновность Рамзина и других далеких от по литию-, интеллигентов бесспорна. Здесь сидел инженер Рабинович, снова схватили. Рассказывал про те дела. Жили, работали, ни сном ни духом ничего не ведали. И вот схватили, бросили в камеру, кормили селедкой, держали по пять часов в бане. Не били, нет, все по закону — санобработка, чтобы не разводились насекомые, и еще масса каверз. А потом инсценировка суда, высшая мера, гуманное помилование. Умрешь прямо. Через несколько дней Рамзин уже читает лекции, а остальные специалисты строят канал. Хитрая штука! Строят канал в качестве инженеров, без конвоя. Все на них пальцем показывают, пьесы пишут: "Смотрите, вредители перевоспитываются". А сам Рамзин и его коллеги Ларичев, Очкин, Усенко создают новый тип прямоточных котлов и вполне довольны таким исходом…

— Откуда вы знаете, что они довольны?

— Представьте себе, знаю. Они и в самом деле довольны. Жутко подумать, но тут бесполезно возмущаться. Тут, понимаете, письмо их в редакцию "Правды" я читал в тридцать шестом году.

— Я припоминаю, что я тоже что-то читал.

— Вот видите. Вообще, честно говоря, меня это письмо в то время не удивило… Ну, тут это самое… Вы побледневший что-то?..

— Страшно слушать.

— Понимаю, отлично понимаю. Думаю, что творцу самой демократической конституции не страшно. Железная выдержка. Этого у него не отнимешь. Расхаживает по кабинету: дескать, я хотел бы заверить вас, что вы смело можете положиться на товарища Сталина. Это конечно — "мы все за товарищем Сталиным".

Ну, еще более осмелел: дескать, по-настоящему развернем массовую работу, надо как-то обобщить опыт шахтинского и рамзинского процессов, мобилизовать бдительность, разоблачить вредительские действия в хлопчатобумажной промышленности. Перебои в продаже сахара, соли, спичек, хозяйственного мыла — это неуменье распознать врага… Нужна массово-разъяснительная работа, нужна настоящая связь с массами. Выходит дело — вам дают возможность следить и прислушиваться, быть всегда начеку. Вот это широкая кампания! И массы двинули это дело — сверху дал директиву, снизу сразу отзываются. Тут бесполезно возмущаться: я сам всех прорабатывал, сам всегда был начеку. Были такие — мухи не обидят, муха садится, они говорят: "садись, муха, ешь", а тут озверели — массовый психоз. Ничего не попишешь: народные массы… да, да, народные массы охвачены грозным гневом, единодушно требуют: раздавить троцкистскую гадину! Видите, какая штука? Умрешь прямо! Как мне кажется, вам нетрудно все это вспомнить?

— Не трудно, но страшно.

— Да, страшненько. Но, как вы теперь видите, вот в какой подготовленной атмосфере создавались первый, второй и третий процессы. Еще после процесса Зиновьева-Каменева для того, чтобы санкционировать арест какого- нибудь видного деятеля партии собирался пленум. Ежов выходил на трибуну и сообщал, что у него есть против такого-то неопровержимые материалы. Так, например, было с Пятницким: вышел Ежов и объявил, что против Пятницкого у него имеются материалы. После этого поднялась со своего места Надежда Константиновна Крупская и сказала: "Я бы хотела обратить внимание пленума и лично товарища Сталина на отношение Владимира Ильича к Пятницкому. Владимир Ильич чрезвычайно ценил и уважал товарища Пятницкого. Он считал его большевиком до мозга костей, который всего себя без остатка отдавал на борьбу за дело пролетариата". На это Сталин глухим голосом заметил: "Чего же Пятницкий молчит? Неужели не может подняться и сказать, что он думает по этому поводу?"