Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года

• Название: Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года
• Автор: Павел Гольдштейн
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

— Слушай, милый, иди лучше чайку попей, или давай лучше о другом. Про Писарева и Лешку Руднева он сказал:

— У меня нехватает терпения на таких дураков.

Я заметил, что в одно и то же время Давыдов и открытый рубаха-парень и вне досягаемости открытого разговора, с ясным сознанием своей бывшей должности зам. начальника разведывательного управления Красной Армии.

А вот нарком труда Цихон — это тип совсем простой. Вбегает с прогулки в камеру, начинает что-то делать: носки штопать или что-нибудь другое. Видимо сам когда-то все делал.

По какому поводу он пострадал, мне неизвестно, но знаю, что будучи председателем ЦК Союза строителей, Цихон обратился с ходатайством в ЦИК о награждении Сталина орденом Ленина. По крайней мере, когда теперь его кто-нибудь спрашивает об этом, он улыбаясь отвечает:

— Так что же теперь делать?

Вот именно, что же теперь делать? И в этом вопросительном ответе нет решительно ничего удивительного. Так что же теперь делать?

Unsere Revolution machen wir bestimmt ganz anders.

Это соратник Тельмана Карл Поддубецкий выражает свое твердое уверение, что они, немцы, когда у них будет революция, все будут делать по-другому. Морской разведчик Свириденко поглядел на него и задумался. Крепкого закала сухонький Поддубецкий. Ведь этот человек с маленьким тельцем был одним из руководителей немецкой компартии. А между тем, после всего случившегося, в тридцать третьем году, его положение оказалось совершенно критическим. В то время многие отрекались от своего прошлого. Он же остался верен себе и с преданными ему друзьями перешел на нелегальное положение. В тридцать седьмом году его вызвали в Москву, и как только он грибы л, арестовали и тотчас же отвезли в Лефортово.

За первые четыре месяца буквально ни дня покоя: въедались в душу с переводчиком, били сапогами в грудь. Распростертый на полу, избиваемый до потери сознания, он так и не дал показаний. Чтобы сломить его волю, нанесли значительно более сильный удар: схватили жену. Женщина не выдержала пыток и стала лжесвидетельницей. Но и этот удар не сломил маленького суховатого Поддубецкого. Сожмет губы, строго смотрит на всех. Человек он одинокий, кажется самый одинокий из всей камеры, и при всем том, может быть, самый сильный.

— Как вам нравится Карл Поддубецкий? — спросил меня доктор Домье. Этот вопрос меня немного озадачил, я не знал даже, что отвечать. Уж хотел было сказать, что больше всех мне нравится сам доктор Домъе, да не решился сказать ему об этом. Между тем он мне действительно нравится больше всех. До чего он мягок к людям. Как он волновался, когда у Леонида Михайловича был грипп, голова закружилась, и старик упал. Не знаю уж, кто бы другой имел терпение не спать неделю подряд, дежуря около больного старика. А сколько беспокойства было проявлено по поводу петлюровского офицера Дзундзы. У Дзундзы открылись раны на ногах, и некоторое время кровоточили.

Какие, казалось, чувства могут быть у еврея, воспитанного в хедере, к петлюровскому погромщику. Оказывается, могут быть: "петлюровец сам по себе, а его кровоточащие раны сами по себе".

— Ну, и чорт с ним, с Дзундзой!

— Ну как же чорт с ним?

Доктор Домье всегда произносит смягчающее слово, а так он не со всеми разговорчив.

Я знаю о его нежелании принимать участие в каких-либо междуведомственных, как он их называет, прениях. Впрочем он не выражает при этом никакой иронии, напротив, предельно доброжелателен.

— Видите, — говорит он в таких случаях, — они сами не понимают себя, и часто цитируют то, что ниже их, а сами они глубже; по разговорам можно узнать, что они не пошлые… А если узнать их в личной жизни, то может даже и святые. А? Или не так? Вы думаете, что наоборот?

— Нет, нет, я вас понимаю.

— Ну вот, — продолжает он, задумчиво посмотрев на меня, — злых чтоб людей, не так уж много, глупых больше. Все дело сводится к тому, чтобы судить человека в благоприятную сторону. Или не так?

— Тоже думаю, что так.

— А я бы сказал, что даже можно и больше сказать: человек обязан любить ближнего своего и воздавать ему честь.

Внимательно слушаю доктора и киваю головой.

— Мы люди, — говорит доктор, — и дома у нас вторая, а может быть и первая жизнь. Говорят, что в человеке такое заложено, что всегда в мире будет подлость, а я бы сказал, что человек подобно библейскому Иову рождается на страдание, как искры, чтобы устремиться вверх.

— Как же вы-то жили? — спрашиваю я у доктора.

— Да так вот именно и жил. Положение очень трудное и морально тяжелое.

— Что же из этого следует?

— Что из этого следует? — удивленно переспросил он меня. И взглянув в мои глаза с непонятной улыбкой, сказал довольно мягко:

— Из этого следует, что человек должен аккуратно каждый день анализировать свои поступки, чтобы исправить их. Интересно заметить, что такие люди называются в книге Зогар людьми расчета. Не правда ли, странно?

— Почему?

— Да… Так!

— Как это понять?

— Да так вот именно и понимать. То есть каждую ночь перед сном необходимо размышлять о том, что сделал худого за истекший день и тотчас же искренне каяться в этом. Это мера не единственно возможная, но точная.

Беседуя таким образом, доктор продолжал тоном врача, который рассказывает историю интересной болезни:

— На мой взгляд, самое страшное в жизни — ложь! При отсутствии искренности человек как бы блуждает впотьмах и не может не спотыкаться. Так или иначе, но в последние годы я многое оживил в памяти. Я часто говорю себе, что в этой атмосфере не исцелиться иначе, как при помощи действий противоположного свойства. Например, человеку, одержимому горячкой, необходимо давать прохладительные напитки, и наоборот. Без этих аллопатических средств больной не может выздороветь.

Слушая доктора, я продолжаю в своем воображении искать ключ к причинам всего происходящего.

Как-то раз Леонид Михайлович говорил с доктором.

— Читаю, доктор, книгу, — сказал он.

— А какую?

— "Слепых" Метерлинка… Да ведь тут, доктор, пьеса… то " я говорю, что слепой телесно может видеть и знать больше нас, зрячих. Не Бог знает какие мудрости… И задонский затворник Георгий Машурин писал о любви к ближнему: "не ищу любите ли вы меня, а смотрю себя: люблю i. и я вас… люблю, хотя и не вижу".

— А я бы сказал, как говорится в Талмуде, что если любовь зависит от вещи, то есть, если она корыстна, то как только исчезает вещь, исчезает и любовь, а если любовь не зависит от вещи, то она никогда не исчезает.

— Да, да, безусловно… И ведь вот, кажется, и яснее сказать невозможно.

Доктор согласно кивнул головой: — Мне тоже кажется, что должно быть так. Но я понимаю эти слова в таком смысле: такое животное ослепление, ибо вся беда в том, что если любовь зависит от вещи, то никакого верха нет, а низ непобедим. Это, собственно говоря, когда люди доходят до безумия, до идиотизма…И вдобавок весь мир в руках идиотов, а мы вечно удивляемся. Или это не так?

— Да-а, вопиющие нелепости.

— По естественной психологии все самолюбивцы, и уж это должно вызывать беспокойство. Меня всегда удручало, что любовь, которая должна существовать, ее нету. Когда вы молоды, есть надежда — и вы замираете. Но подходит старость, морщится лицо и ничего нет: ни привязанности, ничего.

— Да-а, то-то вот и есть, что внешнее обманчиво.

— Но когда человек, который хочет быть человеком, этот человек будет им? (Говоря это, доктор бросил взгляд вокруг себя).

— Господи, безусловно, — подтвердил Леонид Михайлович.

— Может быть и да, — улыбнулся доктор. — Но только мне кажется, что не может быть так, если душа не властна в себе. Вот что удивительно: человек хочет быть человеком, а впечатление такое, что он где-то в самом начале замкнулся.

— Да-да, — закивал Леонид Михайлович.

— Собрали нас сюда не случайно, — прошептал кто-то около меня.

— Между прочим хочу сказать, что среди большинства слов нужно произносить такие слова, чтобы можно было на них опереться, — отозвался доктор Домье.

Я лежу и мне кажется, что теперь я могу думать так и только так, как доктор.

— Случай исключительный, — сказал доктор, продолжая разговор с Леонидом Михайловичем.

— Да, да, — одобрительно затряс головой Леонид Михайлович, — так и я сужу… ведь нет голоса церкви, слова пастыря… Боже мой, ведь диву даешься, до чего же довели… до чего довели… Ну, да уж Бог с ними!

— Бог-то может быть и с ними (в больших навыкате глазах доктора засверкали смешинки), да они-то с Богом ли?

Доктор усмехнулся и опасливо посмотрел вокруг себя: "Заметьте следующее: люди мыслят по очень простой схеме, а всю сложную структуру перерождения могут понять только очень острые умы. Вот я не знаю, может и острого ума недостаточно, потому что, кто же знает, что у другого на душе. Вы правильно сказали, что внешнее обманчиво. Вот он, мир предметов. При общении с миром, — реализм простых вещей: все больше от тела, от причинности и все меньше от сознания, кто ты есть.