Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года

• Название: Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года
• Автор: Павел Гольдштейн
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Доктор усмехнулся и опасливо посмотрел вокруг себя: "Заметьте следующее: люди мыслят по очень простой схеме, а всю сложную структуру перерождения могут понять только очень острые умы. Вот я не знаю, может и острого ума недостаточно, потому что, кто же знает, что у другого на душе. Вы правильно сказали, что внешнее обманчиво. Вот он, мир предметов. При общении с миром, — реализм простых вещей: все больше от тела, от причинности и все меньше от сознания, кто ты есть.

— Так, так, — затряс головой Леонид Михайлович, — да вот оно что!

— Да, кажется это так, — подтвердил доктор. — В наших книгах сказано, что гораздо больше наказывается грешник, находящийся в обществе благочестивых, чем грешник, находящийся в обществе беззаконников. Но у меня такое впечатление, что я вас утомил?

— Господи, что вы говорите?… ведь я этим живу.

— Все-таки надо признать, — усмехнулся опять доктор, — что свежего воздуха явно не хватает. Я немного прогуляюсь, — заявил он громким голосом. Затем он поднялся и направился в сторону двери. А когда возвратился от двери, посмотрел на меня как-то очень хорошо.

Мне еще не удавалось с ним говорить так, как бы хотелось, но он мне становится очень близким.

Лежа на нарах, мысленно продолжаю разговор с доктором, но мало-помалу клонит, ко сну. И вдруг ясно слышу: "Вставайте!"

Встряхиваюсь, поднимаюсь на ноги. Меня торопят к окошечку. Наскоро одеваюсь и — к двери.

— Фамилия?.. имя? отчество?.. Собирайтесь с вещами!

— С вещами? — я вздрогнул даже. А меня уже просят запомнить домашний адрес, зайти к родным.

— Эге! Нечего и гадать… в такой час только на свободу!…

— Скажи, не забудешь?.. угол Зубовской и Кропоткина… только, пожалуйста, не забудь… Понимаешь?

— Да, я все понимаю…

Тут распахнулась дверь. В камеру вошел Добряк. В руках у него какая-то бумажка. Он смущенно откашлялся:

— Прослушайте приказ начальника тюрьмы. Оглянулся вдруг, развернул бумажку, стал читать.

— Но это же неправда!

За громкие разговоры в камере, за грубое поведение во время следствия меня водворяют в карцер сроком на пять суток. Добряк посмотрел и чуть-чуть слышно произнес:

— Как-нибудь потерпите.

Наклонив голову, осторожно мягкой походкой он вышел в коридор. Хочется задержаться. Именно в этот момент почувствовал вдруг, что пятьдесят четвертая камера стала мне чем-то очень родным. Я привык к этим людям, они стали мне близкими.

Из полуоткрытой двери не спускает с меня глаз коридорный надзиратель:

— Живо, выходи!

Вскинув пальто на плечи, с узелком в руках выхожу в коридор. В следующую минуту меня уже ведут по лабиринту коридоров. Вот перешагнул порог, повернули направо и стали спускаться вниз по лестнице. Лестница ведет в тускло освещенную глубину. Карцер в подвале. Понизу, из глубины холод такой, сплошной камень. Внизу на свету надзиратель и надзирательница в тулупах и зимних шапках. Надзиратель в овчинном полушубке наваливается на меня:

— Скидывай пиджак!

Отобрал пальто, узелок, пиджак. Оставил в одной верхней рубашке. Ощупал с ног до головы и распахнул дверь камеры. Пахнуло холодом. Лампочка чуть светится. Посередине какая-то тумба каменная. В стенной пробоине закрытая на замок вагонная койка. В углу параша. Ни сесть, ни лечь, если не считать низкой каменной тумбы, на которую, вероятно, опускают койку. Каменные стены, потолок, пол. От холода никуда не укроешься. Прислонился к стене. Над дверью вентилятор вертится, пронизывает холодом. И от стены зябко. Зазнобило, а прикрыться нечем. Постучал в дверь, попросил напиться теплой воды.

— Сиди смирно, придет время — получишь!

Перемогая озноб, силюсь взять себя в руки. Пустился в прогулку по крохотному промежутку от двери до стены: три шага туда, три шага обратно; заложив руки за спину, отсчитываю шаги. Вот так: раз, два, три; раз, два, три. Ну и вот!.. Что вот?…

Мысль отрывается от этого места, убегает за пределы крохотного промежутка:

— Надо воспользоваться советом Пучкова-Безродного и не терять точку опоры.

Точку опоры? Не терять? Очень тяжело, когда нет опоры.

Леонид Михайлович понимает это по-своему: "Души грешников, — говорит он, — скитаются в мире и не знают, на что опереться. Люди ненавидят, отворачиваются от церкви. Жизнь же души требует, единства духовного. Увы, дорогой Леонид Михайлович, церковь не поможет заполнить внутреннюю пустоту.

А главное, что человек пустоты боится, хочет ее заполнить.

Одно я заметил: трудно бывает сосредоточиться людям, когда они вместе.

И это испокон веков.

А мне стало теплее, немного согрелся.

Вот так шагаешь, становится теплее.

Какой-то шорох. Подхожу к двери, прислушиваюсь.

Ни шороха, ни звука.

Сейчас бы стакан водки — совсем бы тепло было… или, на худой конец, — стакан чаю с лимоном. Пальцы, как ледяшки, Надо двигаться. Двигаюсь из угла в утоп, всем телом вперед. Руки за спиной как можно крепче сцепил. От каждого последующего шага становится теплее, можно заодно многое продумать. Шагая из угла в угол, можно обо многом с самим собой поговорить.

Это очень хорошо! Ну и вот: Доктор Домье говорит, что душа человека — это его кровь. Очень мудро. А Маяковский говорил, что людям душу вытащит, растопчет, чтоб большая! — и окровавленную даст, как знамя. Это уже то, о чем теперь можно только тосковать.

А кругом смеялись: "Он же какой-то странный!"

И он не раз и сам про себя так говорил:

— Пройду любовищу мою волоча, 
в какой ночи,
бредовой,
недужной
какими Голиафами я зачат —
такой большой
и такой ненужный.

И еще говорил о великом неуменьи применяться к обстоятельствам:

— Любовь!
Только в моем
воспаленном
мозгу была ты!
Глупой комедии остановите ход!
Смотрите —
 Срываю игрушки-латы
я,
Величайший Дон-Кихот.

 Что же еще оставалось ему сказать?

— Послушайте.
Ведь, если звезды зажигают —
Значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтоб они были?

Они есть: весь свод неба, бесконечный и неисчерпаемый, усыпан мириадами звезд, и это ВСЕ. ВСЕ-ЧТО-ЕСТЬ. И высказано до неожиданности по- настоящему. Что значит, по-настоящему или не по-настоящему?

"Это значит, что мир не так вульгарен, что есть любовь, что помимо любви ничего нету". Это твердая почва, на которой стоит доктор. И вот Маяковский почти теми же словами:

— Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы.

Ведь это что-то сверхнастоящее, ведь только так можно проникнуть в душу мира. И я это теперь начинаю понимать. Вот делаю шаг — один метр, и еще шаг — еще метр, и одна секунда и другая секунда… И это все сливается в новую линию или в новый промежуток времени.

Но губы, одни сплошные губы? Причем же тут линия или промежуток времени, когда одни сплошные губы?

Что же это такое, мимо чего невозможно пройти и что иначе не может быть выражено?

Снова приближаюсь к двери, прислушиваюсь. Тихо. Снова три шага и еще три шага… А пальцы вроде согрелись. Еще раз прислушиваюсь: ни звука. Уселся на тумбу, но злой вентилятор сразу согнал. В одной вязаной шелковой рубашке, если не двигаться, можно впрах иззябнуть. Снова двигаюсь по тому же самому маршруту: от двери и обратно к двери. Мне что-то нужно непременно додумать, мозговая работа очень помогает. Я теперь каждое услышанное умное слово берегу. Вот Сергей Иванович, добрый человек, любит декартову мудрость повторять: Cogito ergo sum. "Я мыслю, следовательно, я существую".

А можно и так: я существую, поскольку я мыслю. Моя мысль есть то, о чем я стараюсь возможно яснее отдать себе отчет. У меня есть мозг и есть мысли, но уж, конечно, никакой анализ не может показать, что мозг имеет мысли. И сколько не ищи, хоть в самый мощный микроскоп смотри, ничего не высмотришь — одни волокна и сосуды.

Но ведь не спроста, в самом деле, чувство восторга или холод отчаяния?… Как же их через микроскоп высмотреть?

По Декарту всякая страсть соответствует определенному рефлексу. Спектральным анализом определили химический состав солнца. А как узреть человеческую душу, ту бездну, до которой дальше, чем до солнца? Где тот человек, который осмелится сказать о себе всю правду?

Где в муках ночей рожденное слово, величием равное Богу? Не знаю насколько прав доктор, но по Талмуду выходит так: затем и создан Адам единым, чтобы показать тебе, что губящий одну душу считается как бы погубившим весь мир, а сберегший одну душу считается как бы сберегшим целый мир.

И вот каждый и обязан сказать: ради меня создан мир! Странно, почему это так?