Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года

• Название: Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года
• Автор: Павел Гольдштейн
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

И выпадает человеку счастье: после такого холода — в такую теплынь: сиди в одной нижней рубашке и ни гу-гу.

Ну, и отгула от этого одно наслаждение: прижались друг к другу плечо в плечо — в тесноте, да не в обиде. И даже запах табачища пьянит и дурманит. А тут еще новости политические, разговоры о текущих событиях:

— Рассказывайте, товарищ адвокат, какие у вас там дела? — спрашивают у присевшего в углу стола пухленького человека, который, очевидно, еще вчера гулял по Москве. Пухленький юрист улыбается и разводит руками:

— Что я могу знать? Да нет, дело не в дурном настроении. Я просто ничего не знаю, кроме газет… кстати, тут один случай из газеты, да, интересный случай… я в нем усматриваю кое-что новое. Год тому назад в Якутск прибыли на работу молодые техники связи Степанов и Тимофеев; Степанова назначили директором якутского телеграфа, Тимофеева — его заместителем. Это еще очень молодые люди, приехали в новое место, телеграф застали в очень плохом состоянии, энергично взялись за дело, тут бы, кажется, оценить их рвение, а их арестовывают и обвиняют в контрреволюционном саботаже. В мае этого года они предстали перед Верховным судом Якутской АССР, и, хотя свидетельские показания обрисовали их деятельность с положительной стороны, суд приговорил Степанова и Тимофеева к семи годам лишения свободы каждого.

— К чему вы это говорите? Мы думали услышать что-нибудь новенькое.

— Простите, я сейчас не про то говорю. Очевидно, руководствуясь какими-то другими директивами, уголовная коллегия Верхсуда РСФСР, рассмотрев дело Степанова и Тимофеева, не нашла в их действиях контрреволюционных признаков. Они были из-под стражи освобождены, а мера наказания была определена в один год исправительно-трудовых работ.

— Вот как! Ты смотри, красота какая!

— Право, не знаю. Я воспринимал без критики, как что-то новое. Но вернемся к делу. В первом случае — отменяется приговор Якутского Верхсуда. Во втором — по протесту самого Вышинского дело вновь рассматривается в уголовно-судебной коллегии Верхсуда СССР. Вышинский указал на отсутствие в действиях обвиняемых уголовно-наказуемого преступления и поставил вопрос об отмене всех предыдущих решений и прекращении дела. Верхсуд СССР протест прокурора удовлетворил.

— Ты смотри, красота какая!

— Да-а, в самом деле, резон в этом есть!

Сейчас поди, каждому лезет в голову, что резон в этом есть. Я не сомневаюсь, что и усмехающийся Пучков-Безродный, который стучит сейчас папиросой о свой кожаный портсигар, на что-то все же надеется. И уж конечно тот пожилой мужчина с красными щеками, который очевидно живет ощущениями своего дома, откуда его взяли несколько дней назад, тоже чего-то ждет. И немудрено, что каждый за что-то цепляется, чего-то ждет, на что-то безумно надеется. Может быть и маленькому Островскому кажется, что резон в этом есть. Мне думается, что и старика Леонида Михайловича мучает тоска по дому, но трудно себе даже представить, чтобы он стал за что-то цепляться. Вот он сидит у стола, пьет чай вприкуску с кусочком сахару и сочувственным добрым взглядом глядит вокруг себя.

Разве не очевидно всем (а мне хотелось бы, чтобы такое ощущение у всех было), что нет никакого резона, а есть ложь и обман? Впрочем, каждый жаден до жизни, до своей жизни. Сейчас, например, не то же самое, что в холодном карцере. Мне действительно очень хорошо.

Но ведь слово "хорошо" или "плохо" ограниченный смысл имеет, а я рад уж и тому, что тепло, поэтому можно понизить пафос и не судить никого вкось и вкривь.

Теперь следовало бы мне поспать, и я так и сделаю. С узелком в руках забираюсь на свое место. Складываю в головах пиджак и расстилаю пальто. Здесь, в углу на нарах, ждет меня доктор Домье. Удивительно все же, но как- то "все равно", что подумает обо мне доктор; усталость берет свое: спать, спать, теперь только спать!

— Ничего, ничего, спите! Я засыпаю, а он бережно накрывает меня чьим- то пальто.

В ушах гул, какие-то провалы, но вот различаются фразы откуда-то из глубины: "Основы мы не собираемся изменять… не нам это надо углубить с учетом тех пожеланий, которые нам предъявляет жизнь…" "Причем мы старались, когда планировали, именно и подчинить это… "

"Мы осуществили ряд мероприятий, а сейчас мы готовимся к массовому мероприятию… мы думаем осуществить это мероприятие… По мере сил мы тоже стараемся включиться к эту работу. Мы наметили целый ряд точек. Я думаю, что мы в рабочем порядке обдумаем и решим. Тут много организационных моментов: надо перевозить людей… ну, какие-то доработки… "

"А?" "Что?" "Ничего!" И уж не слышно фразеологии.

Смутные очертания чего-то. Никого и ничего.

Среди безмолвия вдруг гул голосов и какая-то немая, невидимыми линиями начертанная картина. Но ест из смутной картины вырезаются отдельные куски. Узнаю наш дом. А если подойти к парадной двери? Подхожу. Но дверь не открывается. Оборачиваюсь.

Эге! Откуда вдруг набралось столько людей?

Стоят, поглядывают на меня, словно ждут чего-то. Я прижимаюсь к двери. Чего же они ждут? Угрюмые, злые… Еще сильнее прижимаюсь к двери.

Вдруг, будто сквозь сон, слышу чей-то голос проговорил мне в ухо: "Так не придумаешь, так не напишешь, так не расскажешь!" Как-то сразу очнулся от сна. Доктор Домье наклонился ко мне:

— У вас скверный вид… я бы вам посоветовал не ходить на прогулку, потому что при такой погоде после карцера можно крепко заболеть.

Он берет меня за руку, щупает мой пульс:

— Знаете, что я вам скажу? Меня тревожит ваше состояние. Вы прежде пообедайте, потом возьмите книгу и отдыхайте.

Но я почему-то не совсем понимаю, о чем он говорит. В сознании только то, что сию минуту видел и слышал. Сон откуда-то извне. Смысл дан как бы случайно, как самое что ни на есть элементарное. Не самообман ли это? — Никто так не придумает, не напишет, не расскажет!

А в общем надо последовать совету доктора и выбрать книгу для чтения.

— Что вы говорите, доктор? Джинса?… А!!! Если так, то пожалуй.

— Одну минутку, вот возьмите.

Раскрываю книгу и тотчас погружаюсь в чтение. Начинаю читать "Движение миров" Джинса.

Страница за страницей забавнейших предположений о происхождении миров. Посреди этих четырех стен, в камерной тесноте развертываются миллиарды солнечно-планетных систем. Просто немыслимо себе представить, что в Млечном пути не менее миллиарда таких систем. Какова же судьба этих бесчисленных планет? Но об этом не хочу, потому что чувствую, что не то. Само по себе может и интересно, не для чего мне все это сейчас — не знаю?

— Ну, будя, вставайте, братцы, обедать! — встрепенулся невдалеке от меня Василий Васильевич Давыдов.

В предвестии еды камера засуетилась: кто садится с ложкой в руках, свесив ноги с нар, кто за столом устраивается.

— Товарищ Бочаров, ваша очередь, становитесь на раздачу!

Инженер Бочаров, потирая руки, подошел к столу, подвязался вместе фартука полотенцем:

— Блям, блям, всем, всем по черпаку пахучей шелюмки.

Это, конечно, минуты такие важные — хлебаем горячий рыбный навар, а вот еще гречневая кашица-размазня на второе блюдо. И вдруг от дверей чей-то голос: "вызывают кто на "Г".

И тут Давыдов с беспокойством повторяет:

— Слушай, вызывают тебя, больше на "Г" никого нету. Куда денешься? Лихорадочно-торопливо подхожу к двери.

Из полуоткрытой фрамуги увидел бычью голову "свиньи в ермолке'

— Соберитесь слегка.

Щелкнул засов, распахнулась дверь.

— Готовы?

— Да, готов.

На ходу надеваю пиджак, выхожу в коридор. В коридоре ждут разводящие. Поодаль, вытянув по-бычьи голову, "свинья в ермолке" глядит на меня. Коридорный, приседая, обшарил меня с ног до головы. Тотчас разводящие подхватили под руки и повели куда-то по лабиринту знакомых коридоров, а далее через какие-то незнакомые переходы по лестнице на верхний этаж. Быстрыми шагами прошли мимо дверей кабинетов, остановились у боковой двери, обитой клеенкой.

Один из разводящих приоткрыл дверь и тут же отворил, пропуская меня в кабинет.

В маленьком кабинете за столом, у закрытого шторами окна, тот самый человек, который вызвал из карцера. Он здоровается, указывает на стул напротив себя. Я сел. Он задумчиво посмотрел. Я почему-то вдруг почувствовал облегчение и даже что-то вроде надежды. Он посмотрел на меня еще раз и закурил.

— Хотите?

— Нет, спасибо, я не курю.

— Ну, я полагаю, вы расскажете про себя.

У меня сердце екнуло: не знаю, что ему отвечать.

— Да что говорить, — моя жизнь как на ладони. Он отложил в пепельницу папиросу.

— Хорошо! Тогда я буду задавать вам вопросы.

Он наклонился над сброшюрованной папкой, перелистал несколько страниц, на чем-то задержался и вдруг, подняв голову, посмотрел мне в глаза.

— Кто такой Осип Максимович? — спросил он строго. Я невольно вздрогнул.