Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года

• Название: Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года
• Автор: Павел Гольдштейн
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

У меня сердце екнуло: не знаю, что ему отвечать.

— Да что говорить, — моя жизнь как на ладони. Он отложил в пепельницу папиросу.

— Хорошо! Тогда я буду задавать вам вопросы.

Он наклонился над сброшюрованной папкой, перелистал несколько страниц, на чем-то задержался и вдруг, подняв голову, посмотрел мне в глаза.

— Кто такой Осип Максимович? — спросил он строго. Я невольно вздрогнул.

— А-а! Ну, понятно, это Серафим… Ведь все дело в том, что когда на улице с приятелем в разговоре громко произнесешь имя Сталина, почти каждый— ухо в твою сторону. Так и не очень-то это приятно. А вот скажешь вместо этого Осип Максимович и никто не оглядывается. И я не знаю, что же в том предосудительного?

Я замолчал, а он снова наклонил голову, снова перелистывает страницы сброшюрованной папки. Не залезешь к нему в душу, но если уж я рассчитываю, что он не такой как Котелков, чего ж я так смущаюсь от его вопросов? Вот он приподнял голову и снова посмотрел на меня.

Лицо у него усталое, веки припухшие, но по его усталому лицу трудно что- либо понять.

— Вы, кажется, с Григорием Евсеевичем Зиновьевым встречались? — вдруг спросил он.

— Да зачем же это? Ведь это чушь какая-то! Какие встречи? Подумайте только: Ида Лашевич — директор Еврейского театра… Ида большой друг моей тетки. В один прекрасный день мы с теткой идем в театр. Там в антракте встречаем Иду с Зиновьевым. Я узнаю его в лицо. Ну, а кто же его не знал по портретам? Ида из элементарной вежливости представляет его нам. Я рассказываю об этом моему приятелю Серафиму, а он, очевидно, вам. Вот и все. Но ведь нельзя так запросто делать из людей арестантов. ^

— Я не собираюсь делать из вас врага, я только выполняю свои обязанности. Проговорив эти слова, он нагибается к столу и перелистывает страницу сброшюрованной папки. Вдруг он опять поднимает голову:

— Ну вот по Мейерхольду, скажем. Не скрою, читал ваше письмо… Ну, что вы скажете про Мейерхольда?

— Как-то странно, что читали письмо. Оно ведь по другому адресу посылалось.

— Да, верно, но в настоящее время ваше письмо приобщено к делу, поэтому я прошу очень серьезно, точно определить в нескольких словах ваше отношение к Мейерхольду.

— Я не знаю. Мне как-то трудно, да и совестно. И что тут определять? Мейерхольд — это все равно, как скачок через огромную пропасть в какой-то несравненно более реальный мир. Таким же был и Маяковский. Я отношусь к этому с трепетом, хотя, конечно, сейчас мне ясно, что не нужно было писать письма.

— Как же это у вас вышло с письмом? — неожиданно мягко спросил он. Я ему хочу что-то еще объяснить, во увы, не могу сказать больше ни слова.

— Да это все так! — сказал он грустно, — правда не очень конкретно все сказанное вами, но тем не менее хорошие есть люди… Но вот кое-что не так. Он вдруг вытянул руку и дотронулся до звонка:

— На этом я заканчиваю и передаю вас другому следователю.

Тут же он нажал кнопку звонка. "Уведите!" сказал он разводящему, появившемуся на пороге распахнувшейся двери. Разводящий крепко взял меня под руку и вывел из кабинета в коридор.

***

Невольно думается, что может быть все это происходит во сне, в очень глубоком сне, где имеются свои особые законы, какая-то своя, мне непонятная логика.

Все можно представить так, как хочется. Ну вот здесь — так! А там?

А там домик среди сосняка, почти у самого Рублевского водохранилища; достаток у Серафима с Лидочкой не так велик, а мы с Валькой Бертельсоном пока что не женаты, на углу Смоленского в угловом гастрономе накупим всякой всячины и — в Рублево, к семейному очажку. Выпивши по стакану, разговор по душам заводим — и в холодок, к речной влаге. Сидим на берегу, подходит к нам такой старичок. И вот поежился. Серафим ему водочки, а старичок божественный такой — с горлышка пьет. Старичок отходит, и мы слышим благочестивый тенорок: "Свят Господь Бог наш". А Серафим своим басом затягивает песни разные. А потом опять в дом возвращаемся и прямо без воды, без всего выпиваем на троих пол-литра водки, а Серафим в курсе буквально всех событий и нет у него этой рабфаковской ограниченности: ренановские этюды по истории религии наизусть шпарит и много стихов и всякого другого знает. Валька от него в необыкновенном восторге: говорил, что он умеет вкусно рассказывать.

А теперь, ополоумел он, что ли? Ведь кто же его за язык тянул? Не нашел лучшего выхода? А может даже вот так: вызывали и грозили как сыну протодьякона. грозили выслать, посадить, с Лидочкой разлучить. А теперь вот блаженствует с верной подружкой своей. Да-а! А до чего он своим видом одним любил показать, что он Человек. Огромный такой, в косоворотке, редкие волосы приглаживает, слова басом нараспев выговаривает. А рядом Лидочка. Он большой такой, широкий, а она, словно коза с тонкой шеей, с тонкими длинными ногами; волосы как шелк, одной шпилькой в пучок собраны, а глаза добрые, без всякого лукавства, с исключительной чистотой на тебя смотрят. И вообразить себе не мог, сначала до меня даже и не дошло, почему она ногой меня под столом задевала, а потом в центре, на Театральной, не выпуская моей руки, потянула в парк. Женщина может убить играючи — очаровательность вместе с авантюризмом. ( "А я к тому, чтобы ты меня поцеловал"). "А Серафим? Он же муж твой?"

"Серафим одно, а ты другое — одно другого не исключает".

Ничего не понимаю: милая, скромная и как разнуздалась — откровенней придумать трудно — без всяких рука к низу тянется.

Я с ней тоже без всяких: "Ну, будет. Я по-хамски с тобой, но я не хочу. Мне кажется, что так не надо". "А я хочу!"

Что было отвечать на отдельные бессвязные слова и на что-то уж очень перешедшее в привычку — что-то довольно противное? "Что это ты… ай, хватит… это же все враки!" "Что это я?… А кто его знает, что это я?" Теперь вот кое-что знаю, а тогда Серафимом такие песни пелись: "Вечерний звон… вечерний звон… как много дум наводит он. " Но почему я был так уверен в нем, когда видел, что говорит человек и врет, и все это ложь? А кто его знает, почему.

Но надо подумать хорошенько, может быть у него не было другого выхода и может быть ему хуже сейчас, чем мне.

"Я" — это то, что любит, — сказал мне доктор Домье, — а если вы хотите знать больше, — сказал он мне, — то больше думайте про себя и будьте медлительным в своих суждениях". Бели хотите знать больше?… Что же я знаю и что могу узнать? Я — это я, а они — это они, а есть еще многое другое.

"Если вдуматься, — сказал доктор, — то окажется, что девятая заповедь вытекает из седьмой": "Не свидетельствуй ложно против другого человека" — это девятая заповедь. "Не будь распутным" — это седьмая заповедь.

Но тут надо внести ясность: говорить можно прежде всего о том, что неотделимо от действительности. Она женщина, которая очень тяжелую юность прожила. Он ведь на ней женился относительно недавно, а заботы умножились: ребенок, с бытом не наладилось. А что нужно мужчине и женщине? Женщине, такой как она, нужны красивые вещи.

Когда мы встретились с ней у метро в Охотном ряду, она мне ноги свои показывала: "Правда, очень некрасивые чулки?"

"Нет, почему?… хорошо!"

Я предложил ей пойти в кафе "Спорт" — есть блины со сметаной.

"Ты прав — это тоже одна из прелестей жизни, и мой желудок не простил бы моей дурной голове." Там в кафе я пожурил ее за изломы и выверты и тогда еще почему-то в шутку сравнил с Шарлоттой Кордэ. Потом она взяла меня под руку и мы вышли.

 "Ах, боже мой, пожить бы немножко в радости… А ты растяпа — печешься о Серафиме, а он вас, евреев, не очень-то любит".

Женщина может убить играючи — очаровательность вместе с авантюризмом. Впрочем, какая это пустяковина все была, и ничего, конечно, представить нельзя было. Все это переживалось как-то не так. Но теперь надо охватить всю проблему целиком.

Я гляжу на темное окно с решеткой и, как всякий смертный, просто-напросто не все еще понимаю.

— А вы совсем, доктор, уверены, что это так? Он улыбается и проводит рукой по голове:

— Ну, я бы сказал так: я еврей, а еврею Бог дал возможность, более, чем кому-либо другому, почувствовать несправедливое, глупое и нечеловеческое. И я даже склонен думать, что именно за это нас такие любят.

— Но скажите мне свое мнение о человеке, про которого я вам рассказывал.

— Ну, здесь, видимо, отражение общих событии. Может быть это только их легкомыслие, но оно не есть их характер, а оно скорее всего — незнание.

— Незнание?… Серафима не назовешь неучем… знаток Ренана и мир понимает многообразно.

— Возможно, что знаток, но человек только тогда имеет несчастье слышать, если он сам раньше согрешил. А кроме того всю сложную структуру перерождения могут понять только очень острые умы, и я бы даже сказал, что нам и сейчас картина не ясна — неуловимый план творения выше того, что может объять наш разум.