Михаило Лалич - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Михаило Лалич
• Издательство: Прогресс
• Жанр: О войне
• Год: 1980

Михаило Лалич — один из крупнейших писателей современной Югославии, лауреат многих литературных премий, хорошо известен советским читателям. На русский язык переведены его романы «Свадьба», «Лелейская гора», «Облава».

Лалич посвятил свое творчество теме войны и борьбы против фашизма, прославляя героизм и мужество черногорского народа.

В книгу включены роман «Разрыв» (1955) и рассказы разных лет.

---

Мишо смотрит в сторону лесопилки — толпа четников там заметно поредела. Надоело, наверно, ждать, и они умолили отпустить их, либо прибыли итальянские офицеры и доказали их заслуги в борьбе против коммунистов. А может быть, получили какой приказ или просто хотят до ночи вернуться по домам. Вот поднялись и последние. За ними идут солдаты с ранцами и винтовками — похоже, что их куда-то ведут, впрочем, вряд ли. Нет причин вести их куда-то, а если бы такая и нашлась, послали бы отряд побольше. Просто случайность — солдатам по пути, иной дороги в Матешево и другие поселки нет. Остались только те, кто копает могилу. Они заняты делом и знать не знают о том, что творится вокруг. Яма уже выше колен, за набросанной землей некоторых видать только до пояса. Устали и орудуют лопатами все медленней, стараются ловчить, однако нет времени поднять голову от работы.

— Скорей, торопитесь вы там! Сколько можно возиться, — кричит им Шумич.

— А ты потерпи, молодой господин, пока не приготовим тебе перинку на ночь.

— Здесь уснешь навеки, не огорчайся. Таков закон, все там будем!

— Закон — законом, а вот ваши ушли и вас оставили.

— Куда ушли?

— Господа бога спрашивай!

Четники посмотрели в сторону лесосклада и застыли: никого, даже не сказали, куда ушли. Растерянно переглянулись, обманутые, покинутые, и давай обсуждать, кто виноват. Кто-то попытался объясниться с унтером, полагаясь больше на жесты рук и ног.

— Наши виа, — ушли вниз по дороге форверц, — вперед через мост, нету их! Вон, погляди: ушли! Домой ушли, манджаре, есть. Пора и нам. Голодные мы, видишь, пустое брюхо, не можем работать. Офицеры наши, ваши…

— Наши шайзе, ваши шайзе, дерьмо! — с издевкой бросил унтер и заорал: — Arbeit! Los! [3]

— Что он говорит?

— Говорит: «Никуда не пойдете, пока не выкопаете могилу».

— Ну! Давайте подналяжем! Раз надо, нечего волынить!

Снова взялись дружно за лопаты, копают, бросают землю и клянутся друг другу, что больше никто и никогда в политику их не втянет: куда лучше сидеть у себя дома и ни во что не вмешиваться…

Унтер нервно разгуливает взад и вперед и косо поглядывает на нас. И мне кажется, ему досадно, отчего мы не пытаемся бежать, была бы возможность нас ликвидировать до ночи и надвигающегося дождя. Вдруг он останавливается, видимо что-то надумав, раскорячившись поднимает руку с растопыренными пальцами и кричит:

— Fünf!

Мы понимаем, что он требует пять человек, но нам неясно зачем, и мы не спешим выполнять его приказ. Возможно — копать, но никто не хочет сменять четников, они словно созданы быть могильщиками. Мишо Попов, решив, что вызывают на расстрел, медленно встает. Цепь его от пояса до щиколоток поскрипывает и позвякивает. Он поворачивается ко мне.

— Пойдем, Нико, вместе. Лучше поскорей с этим кончить.

Поднимаюсь и я — чего ждать?.. Страх от предстоящей боли, который до сих пор я испытывал, словно переместившись из бронхов под ребра, уменьшается. Притупляется и жажда жизни от мысли — стоит ли? — и сводится к легко устранимой помехе. Жаль мне одного: ухожу невинный, как ягненок. Я не убежден, что убил или ранил немца, итальянца, земляка-доносчика и провокатора — никого из стольких насильников и гадов! Страшно это, но поздно, уже не исправить. И все-таки гордо поднимаю голову, будто убивал. И скорее всего, убивал — рукой своих учеников. И с удовольствием чувствую, что усталые мышцы послушно и точно подчиняются моей воле, которая сейчас готовит им гибель. «И это не так уж трудно, — подумал я, — они получат маленькую компенсацию, даже не такую уж маленькую, как во время трудного подъема на гору, когда воображение начинает рисовать незнакомые картины после перевала. Глаза не ослеплены ни сверканием, ни страхом и смотрят не жмурясь».

Я подхватываю Попова и заставляю опереться на мое плечо. Так в полуобнимку мы прошли сегодня утром путь от Колашина. Без этой небольшой помощи он не прошел бы и полдороги. Мы уже миновали самое трудное, остались пустяки, пройдем и это. К нам присоединился Видо Ясикич — невтерпеж ему. Солдаты смотрят на него и не удивляются — наверно, они убили немало таких, а то и помоложе. Подошли Гойко и Почанин — пятерка собралась. Не знаем, где стать, то ли перед могилой, то ли спуститься вниз? Унтер указывает нам на барак у лесопилки. Нам не ясно, при чем тут барак? Но солдаты нас подталкивают, и мы идем, хоть это и кажется бессмыслицей: зачем туда, если могила здесь? Может, хотят, чтобы потом кто-нибудь тащил нас мертвых обратно? Коли так, пусть будет по-ихнему! Нам все равно, здесь или там. А если хотят нас разделить, тем лучше — не будем смотреть на муки товарищей, а они — на наши.

Два солдата идут за нами, третий за ними: тропа узкая, позволяет пройти только двум. По обочинам трава совсем серая от пыли, эта пыль не давнишняя, она насела утром, когда сюда так внезапно пришли грузовики и танки. Солдатня у палаток глазеет на нас и диву дается. Вероятно, потому, что нас не учат уму-разуму. Кое-кто кивает головой: «Так вам и надо, раз вы такие плохие, что решили стать коммунистами!..»

Земля вокруг барака изрыта копытами. У порога установлен пулемет. Пулеметчик сидит на железной треноге и равнодушно смотрит на лесные поляны по ту сторону реки. Мы останавливаемся перед ним, решив, что нас привели к нему, и выстраиваемся получить, что причитается. Солдат бросает на нас рассеянный взгляд и сердится. Он ворчит, возмущается и твердит, что с него хватит…

Чего хватит?.. Убийств? Глаза у него усталые, пустые. Дня им мало. Он ленивым жестом руки указывает на барак за собой. Там, наверно, его сменщик.

Мне никак не хочется внутрь. И другим тоже. Почему-то мы заподозрили, что пулеметчик хочет сыграть с нами злую шутку. Когда мы двинемся, он вернет нас и полоснет пулеметной очередью. Солдаты кричат: «Los! Los!» — и подталкивают нас к бараку. Придется войти. Переступаем порог и спотыкаемся на неровном полу — что-то с нами будет?! Пахнет прошлогодним сеном. Свет из отворенных дверей падает на ясли, разбросанный конский навоз. Видо, побродив по углам, отыскивает чистое место и приглашает усаживаться.

— Закурим! — говорит Гойко. — Опять волынят!

— Думаешь, придется ждать?

— Знаю, у меня от этого ожидания кости ломит!

— Могут и до утра проволынить!

— Могут и дольше. В тюрьме как-то целый месяц никого не расстреливали.

— «Как-то!» Но не сейчас, — говорит Мишо Попов. — Смерть вдруг заупрямится и долго не появляется. Кобенится. А потом, курва, оголодает и давай косить.

Закурили мы по целой сигарете — и раньше мы не очень-то экономили, — негоже после себя много оставлять. Слышно, солдаты носят в ведрах воду, поят лошадей, вода расплескивается на землю. Лошади встречают их ржанием, словно говорят, что хотят пить. Потом гремят тяжелые шаги. Через порог переступает новая пятерка наших. Среди них Борачич. Переступив порог, он обшаривает барак глазами, словно что-то ищет. Щупает ногой утрамбованную землю, смотрит, не слишком ли тверда для подкопа. Потом поднимает голову и, убедившись, что тут нет чердака и над перекрещенными стропилами лишь дощатая крыша, радостно говорит:

— Место подходящее, только бы согласие было!

— Не верится! — замечает Гойко. — Несогласный всегда найдется!

— Несогласному я могу и шею свернуть. Вот так!

— Одному можешь, — говорит Мишо Попов. — А если их будет больше, что тогда?

Борачич делает вид, что не слышит.

— Эту доску, — он указывает на ясли, — сунем под стропило и…

— И потом?

— Полегоньку, чего-нибудь придумаем.

Он спешит попробовать, как это получится, но, услыхав шаги, быстро кладет доску на место, хватает охапку сена и бросает сверху, чтобы солдаты не заметили. Снаружи звякают кандалы Дринчича, Ягоша «Троцкого» и Радула Меденицы — звон доносится издалека и приближается медленно-медленно и почему-то усыпляет меня. И я уже не слышу, когда они вошли и где разместились. Сон мой заполнен звяканьем и связан цепью — звено за звено. От всего, что прошло и что приходит, как связь прошлого с будущим, остались не вода, дороги, разговоры и все то, что объединяет, а только это звяканье. Наконец утихло и оно, и я проснулся от тишины. Слышал я от кого-то и не где-нибудь, а в тюрьме, будто человека перед казнью одолевает непробудная спячка, никак со сном справиться не может. В этих рассказах есть доля правды, наш народ со смертью давно и хорошо знаком. И то, что меня так внезапно одолел сон, недобрая примета, впрочем, и добрая примета в моем положении не поможет.

Спал я недолго, всего несколько мгновений. Не все еще и собрались. Двери отворяются, и входит новая пятерка. Немец, в фуражке с широкой тульей, просовывает большую голову и спрашивает, понимает ли кто по-немецки. Видимо, это тот самый офицер, которого ждали для выполнения над нами экзекуции. Вызвался Обрен Тайдич, выпускник гимназии или что-то в этом роде. Наверно, отличник — осталась у него в памяти школьная учеба — лопочет бойко. Эдакий спокойный, длинный юноша, молчаливый и порядочный, и вдруг, точно его подменили, заговорил по-другому.