Михаило Лалич - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Михаило Лалич
• Издательство: Прогресс
• Жанр: О войне
• Год: 1980

Михаило Лалич — один из крупнейших писателей современной Югославии, лауреат многих литературных премий, хорошо известен советским читателям. На русский язык переведены его романы «Свадьба», «Лелейская гора», «Облава».

Лалич посвятил свое творчество теме войны и борьбы против фашизма, прославляя героизм и мужество черногорского народа.

В книгу включены роман «Разрыв» (1955) и рассказы разных лет.

---

Спал я недолго, всего несколько мгновений. Не все еще и собрались. Двери отворяются, и входит новая пятерка. Немец, в фуражке с широкой тульей, просовывает большую голову и спрашивает, понимает ли кто по-немецки. Видимо, это тот самый офицер, которого ждали для выполнения над нами экзекуции. Вызвался Обрен Тайдич, выпускник гимназии или что-то в этом роде. Наверно, отличник — осталась у него в памяти школьная учеба — лопочет бойко. Эдакий спокойный, длинный юноша, молчаливый и порядочный, и вдруг, точно его подменили, заговорил по-другому.

— Немецкий офицер дал мне честное слово, что никого не расстреляют, если не будет попыток к бегству.

— А ты ему веришь? — спросил Шумич.

— Их офицеры слово держат, это осталось у них от прусского дворянства, со времен феодализма.

— Держат… держат в романах, — усмехнулся Почанин.

— Говори, что хочешь, — сказал Тайдич, — но я дал ему слово, что в эту ночь никто не убежит. Хочу, чтобы было больше живых, а не мертвых, достаточно мы их уже посеяли.

— А кто тебя уполномочивал давать слово? — спросил Шумич.

— Сам себя уполномочил и уверен, что поступил правильно.

— Эх, уверен, — пробормотал Черный. — И четники уверены.

— До сего времени у тебя не было причины сравнивать меня с четниками.

— Зато сейчас есть, — сказал Шумич. — А как ты сдержишь свое слово?

— Буду сторожить не смыкая глаз.

— И заявишь, если кто попытается?

— Не позволю, чтобы пострадали все из-за двух-трех незадачливых дураков, которые не могут успокоиться! Немец не обманет, немцы вообще не любят лгать, особенно офицеры. Никто не заставлял офицера давать слово, а если дал — так и будет.

— Слыхал? — обернулся я к Борачичу.

— Слыхал! Пусть себе говорит, с ним мы справимся просто.

— Как просто?

— Я знаю как.

Двери снова отворились, опять вошли люди и стали отыскивать себе место. Мы думали, что это уже последние, но тут пришли наши могильщики. На пороге они артачатся, не нравится им ночлег, пытаются объясниться, спрашивают, в чем провинились. Один клянется именем покойного отца, что никогда коммунистом не был, другой твердит, что он ярый националист, но часовые им не верят и заталкивают прикладами в барак. Наконец двери затворились и заскрежетал ключ. Один из четников зажег спичку и обомлел.

— Гляди-ка! И вы здесь?

— А как же, — отозвался Шумич. — И вы тоже, как мне сдается.

— Заперли нас с коммунистами! — раздался полный ужаса крик.

— Да, и сейчас мы вас съедим! — сказал Шумич.

— И жрите на здоровье! — прогнусавил чей-то голос. — Меня другая забота гложет. Вы готовитесь бежать, это точно, а завтра нам за это расплачиваться? Не выйдет, клянусь покойным отцом и матерью, мы глаз не сомкнем и, чуть заметим что подозрительное, кликнем стражу.

— Нашелся у нас и свой, который будет нести караул, тебе не обязательно.

— Не знаю я, кто у вас есть, а кого нет, но из-за вас вечно нам достается.

— Сейчас уж ничего не получится! — Борачич скрипнул зубами.

Наступила тишина. На крыше зашелестели дождевые капли, сначала боязливо, словно приноравливаясь, потом все громче. Молния осветила стропила над нашими головами. В горах, с обеих сторон Тары, катясь к Кому, загрохотал гром. В перерывах между ударами было слышно, как Борачич пилит консервной банкой кандалы у Дринчича и, тщетно пытаясь их разорвать, ворчит:

— Упустить такую ночь, самую что ни на есть подходящую. Такой случай во веки веков больше не представится… Чертовы вонючки — убей их бог!

Сна у меня ни в одном глазу. Я слышу, как дышат люди и как часовые снаружи, загнанные непогодой под стреху, жмутся к бревенчатым стенам. Где-то у лесопилки фыркают, стоя под дождем, кони. Зловеще, на разные голоса шумит и грохочет река. У дверей Тайдич курит сигарету за сигаретой, чтобы показать — он на страже! Где-то в долине перекликаются часовые…

Все, в сущности, лишь сон, питаемый собственным воображением

I

Борачич убедился наконец, что перепилить кандалы жестянкой от консервной банки невозможно, вздохнул, улегся и заснул.

Барабанит дождь, шумит река, и тлеет у дверей сигарета. Одни стонут во сне, наверно, душат их страшные кошмары. Измытарила за день явь, а теперь и во сне нет покою, и так без конца-края! Другие дышат ровно, тихо, им ничего не снится — провалились в пустоту, мрачное ничто, безграничное, бесчувственное и безымянное. Они постепенно утратили понятие о пространстве и времени и обо всем, что с ними как-то связано. Здесь не существует ни сейчас, ни потом, тут стерты причины страха, желаний, забот и доводов к надежде и безнадежности. Все развитие форм со скачками от начала всех начал и до возникновения сознания, свойственного только человеку, вернулось к исходной точке, почти к нулю: к дыханию, к наползающему мраку, к животному, глухому и слепому бытию, не сознающему ни себя, ни окружающего мира, ни протяженности времени, погруженному в сон, напоминающий смерть, среди вздымающихся в небо гор и вздувшихся потоков.

Я чувствую, как меня начинает томить некое подобие мыслей, пустяковых мыслей, порожденных усталостью. «Если это правда, что перед смертью человеку спится, — гложет меня эта псевдомысль, — тогда и Тайдич, и те могильщики, и я — все, кто бодрствует этой ночью, переживем прочих». В этих рассуждениях «пережить» есть что-то дьявольское; так унылый оборотень в глухом краю не знает, почему встает из могилы и бродит по ночам… пытаюсь избавиться от этого вздора, но он возвращается в другом облике. Я узнаю его потому, что сон где-то близко, но какой-то странный, он словно спотыкается, скользит, падает. Потом гаснет у дверей огонек сигареты. Другая не зажигается. Мрак, тишина, заснул наконец и Тайдич. То ли предоставил сторожить гнусавому четнику, то ли надоело радеть о спасении неблагодарных. Ливень перешел в мелкий дождь, и он шелестит теперь однообразно и безнадежно. Нашли себе укрытие и часовые и утихли.

Вдруг зажглась спичка, и раздался голос Тайдича:

— Ты куда направился?

— Прикурить, — говорит Борачич.

— Не смей подходить, крикну!

— Что, не дашь прикурить?

— Оставайся на месте, вот тебе спички.

— Не нужны мне твои спички, ничего твоего не хочу. Мерзавец ты!

— А ты герой, что подкрадываешься в темноте.

— Знаю я таких вот мерзавцев, из-за них и угодил сюда.

— А я знаю таких героев, которые заботятся не о других, а о себе.

Люди просыпаются. И только это я заметил, как меня одолел сон. Он несет меня в облака — или я сам облако — мимо качающихся на ветру ветвей и кустов. И мне кажется, будто я застрял в зарослях, попался как птица в сети — беда не в том, что меня поймают, страшно покрыть срамом нечто большее. И я чувствую, нужно скорее просыпаться: издалека на меня устремляется огромный черный молот. Я с трудом открываю глаза: предо мной муть незнакомых лиц, всматривающихся в незнакомый мир. И тут же на меня обрушился поток воспоминаний и завертелся круговоротом имен и фактов. Началось, в сущности, великое рождение страха. У меня не было достаточно времени совладать с ним и с дрожью, которая его выдает… За дверью раздались шаги и кто-то взялся за ручку. Знаю, что он просунул голову, но у меня не хватает смелости на него взглянуть. И не нужно на него смотреть, от меня больше ничего не зависит. Разве только поднять повыше голову и сделать презрительную мину.

Скрипнула дверь, в проеме серенький рассвет и небо в грязновато-водянистых тучах. Похоже, ненастный день — это хорошо, не будем жалеть, что расстаемся с чудесным солнцем. Его мы больше не увидим, потому что солдат в фуражке, с двумя пуговицами над козырьком, отчетливо трижды кричит:

— Drei mit Ring, — и показывает три пальца.

— Требует троих в кандалах, — объясняет Влахо Усач.

— Хотят расковать, — выражает кто-то надежду.

— Раскуют навеки! — бросает Мишо Попов и, хромая, направляется к выходу.

За ним идет Милич Дрипчич, высокий, костистый, с серым лицом. К ним присоединяется и Ягош «Троцкий», в очках. Он с трудом, схватившись за дверной косяк, перешагивает порог.

На ухабистом пути их сопровождает звяканье кандалов. Потом все стихает. В бараке затаили дыхание. Хочется сохранить хоть каплю надежды, и мы ждем лязг долота и удары молотка, разбивающего оковы. Замерли, чтобы потом свободно вздохнуть. Надеюсь и я, самую малость, как Тайдич и другие, затаенно от самого себя. Вместо этого гремит залп. Убивают, казалось, не трех человек в кандалах, а все живое на земле.

— Ну вот и расковали?! — зло ощерясь, обращается к Тайдичу Борачич.

— Обманули… — выдавливает Тайдич.

— И почему не зарезал тебя этой ночью, не могу себе простить!..